«Я не видел вообще, как мои дети выросли. Все время снимался»
— Вспоминаете Москву?
— Очень богатый период. Вряд ли по интенсивности работы, поездок, эмоциональных всплесков я мог бы прожить так где-нибудь еще 14 лет. Никогда не предполагал, что смогу собрать более трех человек в одном месте, но проводил научные конференции с участием 50 профессоров из разных стран мира, издавал книги литовских авторов, находил переводчиков, добывал деньги. Когда книжица по конференции, посвященной моему любимому поэту Юргису Балтрушайтису, появилась на свет, я пережил катарсис, какого не давали мои театральные работы.
— Чему вас научила дипломатическая работа?
— Научился много говорить, но притом ничего не сказать. Это тоже искусство. Я не занимался шпионажем, не выведывал секретную информацию. Меня интересовало все то, что связано с культурой. По протоколу я должен был отработать три года. Менялись министры, президенты, послы. Но меня все время уговаривали остаться на новый срок. Так незаметно и прошло 14 лет. Уже на десятом году своей деятельности я сказал, что уеду точно. Но пришел новый министр и уговорил остаться.
— Самому хотелось вернуться домой?
— Конечно! Все время ведь жил в нервном напряжении. Стал уставать. Тоска брала сильная по литовской природе, друзьям, которые один за другим стали уходить. Торопился домой. Но осуществилось возвращение только через 14 лет. Думаю, что поздно приехал. Надо было раньше.
— Вы с женой жили в Москве, а дети в Литве остались?
— Дети у меня самостоятельные. За них я не беспокоился. Знал, что они воспитаны нормально. Бояться нечего. Только скучал. Я же не видел вообще, как мои дети выросли. Когда родился сын, я снимался. Смотрю — он подрос. В каком-то фильме уже снялся со мной. Потом родилась дочь. Взял ее и обомлел. Не видел, как она росла. Приезжаешь со съемок, подержишь на руках и опять уезжаешь. Дети выросли без меня, и это самое большое и горькое сожаление в жизни. Ведь самое дорогое для человека — видеть, как они растут, быть вместе с ними в тот момент, дать свое понимание жизни... Хотя они меня любят. Я беспокоился о них, часто приезжал, но все это не то. Важно поносить на руках маленькую девочку, видеть, как она становится подростком. Они ведь в этом возрасте прыгают как козлики.
— Ваш сын Мартинас руководит Национальным театром Литвы. А дочь чем занимается?
— Сына я отговаривал от этого всякими способами. Сам был председателем театрального союза, знаю, что такое актеры. Страшный, противный народ. Они склочники, завистники, клеветники. Мой сын ведь создал когда-то со своим другом Коршуновасом театр. Вот и занимался бы своим детищем. Зачем еще брать театр? А теперь даже учится на менеджера в Вильнюсской академии. Но за два года они как-то вытянули театр из провинциального состояния. Люди отвыкли от серьезного репертуара, но теперь там идут не финтифлюшки, а серьезный репертуар.
Дочь Юстина окончила Лондонский университет по специальности психология, преподавала. Потом оставила работу. Нагрузка большая. Она знает несколько языков: русский, литовский, итальянский, английский. Муж у нее достаточно зарабатывает.
— Он литовец?
— Да. Они вместе уехали учиться. Он закончил в Лондоне престижную экономическую школу с отличием. Они там уже семь лет живут.
— Значит, сына вы заразили бациллой искусства, а девчонка устояла?
— Нет, девчонка к искусству даже ближе. С 4 лет рисовала такие полотна! Художники удивлялись ее натюрмортам, советовали отдать в художественную школу. Но мы сделали это слишком рано. Дочка была слишком маленькая. Девчонки постарше начали над ней издеваться, говорили, что она плохо рисует. И Юстина сказала: не буду туда ходить. Никто не смог ее переубедить. Она вообще перестала рисовать. Зато делает очень красивые украшения, показывала их на международной выставке бижутерии в Лондоне. Появились баронессы, которые просят сделать что-то для них. Но Юстина продавать свои работы не хочет.
— А что заставляло вас так интенсивно работать в ущерб семье? Актерская неуемность?
— Не только зарплата. Ее мне хватало. Для того чтобы жить безбедно в советские времена, достаточно было двух фильмов в год. Зарплата получалась как у академика. Но было любопытство. То копродукция с Японией появится — как не поехать. То Кулиджанов снимает в Париже. Опять-таки — люди какие! Хотелось пообщаться. Съемочная площадка действовала своим запахом, атмосферой, без которой жизнь становилась бессмысленной. Когда мог, брал с собой детей, жену. Старался быть как можно чаще с ними. Но вот недавно обнаружил страницы дневника маленького сына: «Папа мне сказал, что мы поедем на лошади в бричке по всей Литве. Скоро поедем». Меня это сильно взволновало. Заглянул в ящик стола, загруженный всяким хламом, и обнаружил этот листочек. Прочитал и закрыл ящик. Когда меня не будет, кто-нибудь все это выкинет, как ненужный хлам. Но для меня это сокровище. Карандаш, старая пленка, линейка…
— Вот вам подспорье в вашей новой роли в спектакле «Последняя лента Крэппа» Беккета.
— Да, «Последнюю ленту Крэппа» мы сделали только что с режиссером Оскарасом Коршуновасом. Я начинал у него и в «Буре» Шекспира, где всего лишь два актера. Но испугался, что не освою текст быстро к фестивалю в Испании, и предложил режиссеру взять актера, который уже играл Просперо.
— С той поры, как вы уехали из Москвы, меньше стало интересных предложений?
— Какие могут быть предложения мне, старому человеку? Разве что кому-то понадобится старичок, копающийся в огороде и поучающий ребенка. Героев я играть уже не могу. Правда, Клинт Иствуд в свои 70 с чем-то делает это. Я не драматизирую ситуацию. Когда-то много работал и, слава богу, прожил это время интересно, познакомился со многими людьми. Но все прошло. А теперь поеду в деревню, буду глядеть в окно. Выйдет солнце — погуляю по полю. Иногда выезжаю вечером на своем джипе через поля, болота, ночую в поле, рано утром просыпаюсь, пока рассветает. Ставлю штатив, жду, когда начинают из природы вылезать какие-то углы, появляться детали предметов из ничего. Такая прелесть фотографировать это на пленку, слушать пение всех тварей божьих. Не меньшее удовольствие, чем сниматься в кино. Публичность бывает лживой. Говорят хорошие слова, а на самом деле думают совсем по-другому. Настоящее человеческое тепло найти не так-то просто.
— Многим людям не хватает общения.
— В том-то и дело. Люди в век высоких технологий удаляются друг от друга. Нет ни у кого времени, все спешат. В глазах монеты крутятся. Жизнь есть жизнь. Главное, чтобы ничего не болело, чтобы дети были здоровы и имели какую-то радость в жизни и жена чувствовала бы себя хорошо. Больше ничего не надо. Для душевной радости у меня все есть.
— Не получится так, что без постоянной работы придется бедствовать?
— Не думаю. Когда хватаешь, то всегда хочешь еще больше. А нужно ли тебе столько? Зачем дорогие окорока, колбасы и сыры? Это вредно. Можно и без них обойтись. Лучшая еда — гречка. Мне всегда хватит средств на овсянку и гречку. Человеку мало надо. Одежда у меня есть на всю жизнь, хотя все равно покупаю. Пока есть на что. Но сколько осталось в этой жизни? Не хочу выглядеть идиотом, у которого всегда все хорошо. Конечно, хотелось бы еще что-то сделать. Я сломал в саду райскую яблоньку, когда стриг траву на тракторчике. Уже второй год никак не посажу новое деревце. Щемит сердце, как подумаю, каким бы оно было за эти два года. А я его не посадил. Такая у меня беда. Слава богу, пока ничего не болит. Вот пригласили на «Листопад». Спасибо за это. Я не люблю переезды, но от Вильнюса до Минска два часа. Даже в Москву лень ехать. Тащить всякие подарки. А так — руки в карманы, и чувствуешь себя свободным человеком. Приеду домой, жена сварит кофе, такой, как я люблю. И нам будет приятно поговорить о том, что здесь происходило.
— Ваша жена химик?
— Вита — доктор химии. Когда мы переехали в Москву, она не работала. Тогда фундаментальные науки никому не были нужны.
— А как судьба свела химика и актера?
— Когда мы познакомились, я еще не был актером, учился на юриста. Потом уже снялся в кино. Вита все время ходила со своими подругами, с которыми дружит с первого класса. Мне-то хотелось со своей будущей женой вдвоем погулять. Но нет, со мной шли восемь девиц, включая Виту. На вечеринку, в кино — все вместе. Иной раз зло разбирало. Но они замечательные, умные, с такими разными судьбами.
«Антониони звонил мне в Вильнюс»
— Много легенд ходит вокруг того, как вас приглашал сниматься великий Микеланджело Антониони, но вас из СССР не отпустили. А как все на самом деле было?
— Историю раздули, хотя я об этом мало говорил. Антониони, насколько мне известно из его интервью чешскому журналу, приехал в Прагу искать актера Будрайтиса. Он увидел в Риме советско-чехословацкий фильм «Колония Ланфиер». У меня там был крупный план, напоминавший рекламный портрет. Антониони, как он сам выразился, в мыслях искал актера именно такого типа. Даже партнерша уже была — французская актриса Доминик Санда. Но этот итало-бразильский фильм Антониони так и не снял. По-чешски его название звучало «Техницки сладко». Это, видимо, «Технически сладкое». Видимо, там была определенная структура взаимоотношения людей, такая особая любовь. Где-то в 1972–1973 годах Антониони звонил мне в Вильнюс, спрашивал, когда я смогу приехать в Рим. Мы говорили через переводчика. Антониони разговаривал на итальянском языке. Я ответил, что готов хоть сейчас, но зависим от Госкино. Он сказал: «Мы будем над этим работать». Потом мы увиделись на Московском кинофестивале. Ехали в одном огромном лифте в гостинице. Я почувствовал, что кто-то на меня упорно смотрит. Понял, что Антониони. Его лицо было изрезано множеством мелких морщинок, как у Жалакявичюса. Мы вышли из лифта. Ко мне подошел переводчик и сказал, что синьор Антониони сожалеет, что так и не состоялась наша встреча, что возникли непреодолимые препятствия, которые не позволили осуществить то, что он хотел. Он изменил свои планы, начал что-то другое делать. Советские чиновники у него попросили тогда сценарий. Он ответил, что сценария нет, все в голове. Почему он должен кому-то его давать? А наши особенно нежными не были. Сразу сказали, что Будрайтис — очень занятой актер. И Смоктуновского не выпускали, а Татьяне Самойловой не позволили сниматься даже в Венгрии. Венгерский режиссер Миклош Янчо хотел снимать меня — не выпустили. А потом был швейцарско-югославско-советский фильм, так продюсеры меня чуть ли не молотком били, чтобы я подписал контракт. Я объяснял, что если подпишу — стану невозвращенцем. Придется ехать из нейтральной Швейцарии в какую-нибудь натовскую страну и просить политического убежища.
«Отца чуть было не депортировали в Сибирь. Дедушку расстреляли прямо во дворе»
— Не рискнули бы?
— Я этого не мог сделать. Дети ждали меня дома. Я мог бы бежать, когда долго сидел в аэропорту Канады, подойти к полицейскому и сказать, что хочу политического убежища. Как-то в Сингапуре мы с женой проходили мимо американского посольства. Я пошутил: «Вита, пойдем в посольство и скажем, что просим политического убежища». Она говорит: «А дети?». Да, детей мы не увидели бы. А потом и родителей бы затаскали. К тому же я считал: где родился, там и должен жить, несмотря ни на что. Мой дядя убежал в 1944 году. И отец мой бежал вместе с детьми. Я в телеге лежал. Но они попрощались на границе, и отец с нами вернулся назад.
— А бежали в Польшу?
— В Германию. Там были лагеря беженцев. В 1947 году им выдавали карты для выезда в США. Мой отец отказался бежать, сказал брату: «Ты младше, давай езжай, а я останусь дома. Пусть меня повесят. Я буду дома». Тут они разошлись. Один уехал в одну сторону, другой вернулся назад.
— Как сложилась судьба вашего дяди?
— Всю жизнь он прожил на Манхэттене. Поначалу обосновался в Бруклине, трудно было. Пешком ходил на работу. 15 центов экономил утром на метро, 15 — вечером. Хватало на ужин для всей семьи. Деньги-то другие были. Нашли какой-то заброшенный дом, жили в нем. Дядя знал английский язык, он был адвокатом. Потом усовершенствовал язык, поступил на химический факультет университета, работал в знаменитой фармацевтической компании Pfizer, занимал там руководящие должности. Ну а отца таскали за это. У одного жизнь шла вверх, а у другого в обратную сторону.
— Не посадили же?
— Так мы убежали. Отца чуть было не депортировали в Сибирь. Брата моей матери отправили в Инту, где он и погиб. Это самая холодная точка. Дедушку расстреляли прямо во дворе.
— Из-за отъезда вашего дяди?
— Да нет. Он был богатый человек. Мама моя родом из польской дворянской семьи. У них было много земли. А в довоенной Литве была программа предоставления земель добровольцам, воевавшим за независимость Литвы. У богатых ее отрезали, чтобы поделить между ними. Деду оставили только 80 гектаров, но все равно он жил богато. Были накопления. Но пришли солдаты, поставили к стенке и грохнули. К отцу пришли бы в 1947 году, когда активизировалась депортация. В нашем доме в Клайпеде жил еврей из НКВД. Так он моего отца любил как человека доброй души, поэтому предупредил: «Будрайтис, беги! Сегодня ночью тебя будут забирать в вагоны со всей семьей». А тогда было так: по плану положено выловить столько-то. И ловили. Не поймают этого, найдут другого. Вместо нас кто-то уехал в Сибирь, а мы убежали. Так и колесили по Литве, по деревням и селам, по родственникам, пока все не стабилизировалось в хрущевское время.
— А как сложилась судьба ваших двоюродных братьев и сестер в Америке?
— Двоюродный брат работал в знаменитой американской авиакомпании, занимал там высокую должность. У него родился сын. Он изучал политические науки, потом поступил в театральный. Контакты у нас сложились в 90-м году, а потом опять прервались. Мой отец вообще долгие годы думал, что его брат погиб. Я поехал в США в 1990 году, не думая о том, что встречусь с родственниками. Был в Нью-Йорке, вдруг — звонок: «Это Юозас Будрайтис? Это Юозас Будрайтис». Никак не могу понять, в чем дело: «Да, я Юозас Будрайтис. А вы кто?». Слышу опять: «Я Юозас Будрайтис». Оказался брат моего отца. Увидел в литовской газете имя Будрайтис, выяснил, как меня найти. Ему тогда уже было много лет. Он умер в позапрошлом году в 96 лет. Моего отца к тому времени уже не было. Он довольно рано умер, в 76 лет. Когда я приехал к дяде, то боялся даже смотреть на него, так он был похож на моего отца. Проговорили мы с ним всю ночь.
— Какая семейная драма!
— Я не вижу в этом трагедии. Когда ты молодой, все проходит: загрустил, опять смеешься, бегаешь, в школу ходишь. Это теперь начинаешь все обобщать и анализировать. А тогда жили и жили, играли в войну, дрались, в девочек влюблялись. Жизнь, с одной стороны, простая и веселая, а с другой — имеет совсем другой оттенок. Почти у каждого литовца такая история. Кто-то был депортирован, кто-то убит. Те, кто вернулся из Сибири, намного больше понимают в жизни, нежели те, что перекрасились. Были коммунистами и вдруг стали демократами Кому-то вернули владения, которые они имели. Нам тоже кое-что вернули. Но нас пятеро детей, мы поделили. Я взял два гектара земли, где был домик, в котором я родился. Его, правда, снесли во время мелиорации. Засаживаю это место дубами. Мне больше земли и не надо. Что я с ней буду делать?
— Вы рассказываете о таких тяжелых вещах, а остается ощущение покоя.
— А как иначе? Будешь злиться — что от этого изменится? И так много вокруг негативного. Люди забывают о том, что сами старые будут, что у них тоже есть дети, что они могут заболеть тоже. Ну хорошо, будешь озеро иметь, построишь там дачу. Но все равно больше не захватишь. Природа вообще бесплатная. Я уезжаю на своем джипе, и все пространство мое. Не надо лениться утром встать рано, чтобы увидеть пробуждение природы. Я люблю дома сидеть в темноте, не зажигая света, и смотреть, когда начинает рассветать, как вылезает угол стола, проявляется вначале еле-еле, потом больше и больше. Будто рождаешься заново. Мы куда-то спешим, и все проходит мимо. За суетой не видим настоящей жизни. Я рад, что мои дети это понимают.
