— Таня, сначала легкий блиц. Любимый цвет?
(Пауза.)
— Ой, сейчас их столько набралось… Ну, скажем, неконтрастный, серо-зеленоватый, размытый такой.
— Любимое время года?
— Весна.
— Вид транспорта?
— Метро.
— Брюки или юбка?
— Брюки.
— Как много вопросов, на которые вы не знаете ответов?
— Гораздо больше, чем те, на которые знаю.
За то, что имею, я бы сама еще доплачивала
— Ну вот, например, такой: почему многие современные девушки не хотят работать, а предпочитают жить за счет мужчин? Конечно, богатых, но немолодых.
— Я серьезно вам отвечу на примере моей дочери Лизы. Она, когда закончила вуз, очень хотела работать. Но мы не нашли хорошей работы. Может, я думаю, тут дело во мне: я помогаю очень многим людям, даю им такой мощный толчок в жизни — все для них делаю. А для своих детей ничего не могу, если хочу помочь, все только хуже получается. Я очень стараюсь, но ничего из этого не выходит.
Но, с другой стороны, я подумала: почему Лиза должна пойти по моему пути? Почему она должна вкалывать? Быть ломовой лошадью? Может, она рождена для другого, но точно не для «вкалывать» и «ломовая лошадь». Лично для меня вкалывать нетрудно, это в радость.
— Потому что вы трудоголическая актриса?
— Да-да, я люблю все делать хорошо и много. Чтобы просто до изнеможения. Я подумала: «Может же женщина не работать? Так раньше и было — женщины занимались домом, берегли его, обустраивали, но не работали». Поэтому, я думаю, пусть Лиза не ходит на работу — она пока и не ходит, но очень хочет.
— И еще один вопрос: девушки смотрят на своих ровесников только с точки зрения денег. Вот недавно одна моя коллега заявила: «Да если у парня нет машины и квартиры, я в его сторону даже не посмотрю».
— Ну, во-первых, девочки в массе своей сейчас избалованны. Они увидели жизнь и даже вкусили ее. Они понимают, что каждый день, отправляясь на работу, они не смогут заработать даже на то, что они уже увидели. И есть вариант, пока ты молода и хороша собой, попробовать такой путь — найти себе человека, который сможет ей это дать.
— Тогда почему в 70-е годы теперь уже прошлого века выпускница театрального института Таня Васильева (молоденькая, хорошенькая) не выбрала этот путь, не рассматривала мужчин только как источник дохода?
— Не было такого вообще. И мыслей таких не было — ни у меня, ни у моих подруг или сокурсниц. Нет, у одной все-таки были — она была очень красивая, и мама воспитывала ее как бесприданницу. Мама хотела выдать ее выгодно замуж.
— Выдала?
— Нет. Девочка в результате оказалась в сумасшедшем доме. У нее были завышенные требования, не соответствующие ее возможностям. Всё — сошла с ума. А остальные девочки, с которыми я училась, были устремлены на профессию, думали, куда попадут работать. Может, и была у нас мысль найти человека, который поможет в карьере, но не в таком масштабе, как сейчас.
— А это хорошо или плохо?
— Это очень хорошо, когда ты рассчитываешь только на себя, понимаешь, ради чего ты учишься, к чему идешь. А когда у тебя только одна цель: купить лишнюю вещь, камни или квартиру — в общем, набрать, набрать… Ради чего тогда жить? Смысл ведь в чем? Состояться самой и получать от этого радость. Потом уже зарплата и… Что касается моей профессии, я понимаю: за то, что имею, еще сама бы доплачивала.
Стоило выйти на улицу, начиналась моя пытка
— Говорят, что судьба — это даже не характер, а комплексы. Были ли у вас комплексы?
— У меня был комплекс роста. Это сейчас я чувствую себя женщиной среднего роста, а тогда при среднем 1,64 я имела 1,76. Ну куда это? Катастрофа! Поэтому когда в Театре сатиры я играла с Мишей Державиным в «Обыкновенном чуде», то все больше ползала, собирала грибы, ягоды, а у Миши были здоровые каблуки — хотя у него нормальный рост. В общем, очень мучилась, пока не получила роль Марии Антоновны в «Ревизоре» — у нее там чем хуже, тем лучше. А до этого Софья в «Горе от ума», комиссар — я страдала.
— Баскетболом не пробовали заниматься?
— Что вы, за мной гонялись тренеры, они говорили: она нам нужна, она будет быстро расти. А я думала: ну куда же дальше? Хотя спорт я любила, кроме баскетбола, так как это мне напоминало о моем страшном недостатке. Но как раз мой самый главный комплекс привел меня в театр.
— Но можно сказать: не комплекс, а индивидуальность, которой можно с успехом пользоваться. Это вам в голову не приходило?
— Нет, представьте. Один раз я стояла в лавке, покупала себе шнурки — а стояла я всегда как черепаха: согнута, откуда-то вылезала шея. Подошла моя очередь, и передо мной будка с окошком, в ней армянин. И я как-то так распрямилась, а он посмотрел и сказал: ну ты как лебедь! Это был первый комплимент, и я подумала: господи, да у меня есть шея, это же красиво. С тех пор я стала ходить прямо, и с тех пор у меня такая осанка. Представляете, одному человеку достаточно было сказать, что я не «верста», не «достань воробышка», чтобы я стала девушкой.
— А родители? Разве они не помогали вам справиться с возрастными проблемами?
— Родители не знали о моих комплексах. Мама просто била меня по спине, завязывала полотенцем назад руки, палку какую-то привязывала, чтобы я не сгибалась. А я дома и не сгибалась, но стоило выйти на улицу, начиналась моя пытка. Комплекс был такой сильный, что мне нужен был мужчина или ниже меня, или такого же роста: выше я бы не пережила. Вот когда у нас с Мишей Державиным был роман, он был ниже меня, и это меня очень устраивало. И с Андреем Александровичем Мироновым тоже на сцене было все нормально. Сейчас только один партнер выше меня — Стас Садальский, я ему по плечо, и это, конечно, особенные ощущения.
Я снималась с Владимиром Высоцким в фильме «Четвертый» — и это была засада. Все мизансцены — полулежачие-полусидячие. Но пришла сцена в телефонной будке, где я ему устраивала истерику. «Ну все, пропала, — думала я. — Сейчас придет, встанет рядом, и что мне делать?» И он приходит, немного не в настроении, смотрит исподлобья. Ему все равно: кто я, что я, какая — у него в это время начинался роман с Мариной. Потом принесли лесенку, оперли об меня, вот тут, о бок, и он взобрался. Установили уровень, чтобы он на полголовы оказался выше — так и провели сцену. Но Высоцкий хоть на лестнице, хоть на табурете — это его нисколько не делало ниже, он был мужчиной, и все тут!
Дружить с продюсерами и с режиссерами не стоит
— Таня, вы войдете в историю не просто как замечательная актриса, но и как первопроходец. Первая расстались с репертуарным театром и ушли в свободное плавание. Не страшно было?
— Это случилось сначала от досады, потому что меня попросили из Театра сатиры.
— Почему? Ведь вы же были ведущей артисткой, много работали.
— Я попросила взять в театр моего мужа, а мне отказали. «Ну тогда я уйду». Мне сказали «уходи». Я подумала: вот все шутим, а не буду шутить — и ушла в Театр Маяковского. Но оттуда тоже попросили, потому что я поехала в Петербург получать премию за лучшую женскую роль в спектакле «Там же, тогда же». И мне позвонили из театра и спросили: «С какого числа считать тебя уволенной?» — «С сегодняшнего». И я четыре года нигде не работала.
— А на что жили?
— Мы сдали квартиру и уехали жить за город в какой-то дом отдыха. И жили там большой семьей, с детьми. И вот тогда пришло предложение от Леонида Трушкина сыграть Раневскую в спектакле «Вишневый сад». Это была шикарная, дорогая постановка. В Италии даже заказали деревья, правда, они оказались не вишней, а яблоней.
— Но, может быть, вы сами в какой-то мере виноваты? Подводили театры, если дирекция двух серьезных театров так легко вас отпустила?
— Нет, никогда никого не подводила. Особенно обидно было с Театром сатиры, где я очень много играла. Но, знаете, прошли годы, и я поняла, как я счастлива, как я благодарна и Валентину Плучеку, и директору Театра сатиры. И даже одному артисту Театра Маяковского, из-за которого я, собственно, и вылетела из театра. Потому что мое нынешнее положение не имеет никакого отношения к театральной жизни, я существую в своем коридоре — и он меня очень устраивает. Я много работаю — у меня 30 спектаклей в месяц, и я настолько привыкла, что для меня это норма.
Вот сейчас я рассталась с продюсером, и мне это очень больно: 20 лет — это срок. К тому же мы были друзьями, но, наверное, дружить с продюсерами, с режиссерами не стоит — очень тяжело расставаться. Так что сейчас я в очередной раз на свободе.
Все старухи у меня впереди
— Практически 20 лет назад вы разорвали отношения с репертуарным театром. А многие актеры до сих пор взвешивают плюсы и минусы актерской свободы: и хочется и колется. Что скажете?
— Меня антреприза абсолютно устраивает. То, что я сейчас скажу хорошего про антрепризу, для меня плохо в театре. Ну, скажем, я пойду сейчас и попрошусь в какой-нибудь театр — и, возможно, меня даже возьмут. Дальше я должна буду играть то, что мне предлагает режиссер. Ведь мне два раза звонил из Театра Маяковского Карбаускис и предлагал сыграть больную раком, прости господи. Я отказалась, хотя мне было очень неловко: хороший театр, хороший режиссер. Но я не хочу это играть, я не хочу стариться. Все старухи у меня впереди. У меня еще есть немножко времени, и я прилагаю много усилий, чтобы этот момент оттянуть. Может, я не права, что отказывалась от спектаклей? Может, в них море умных мыслей, но… Я знаю, что сейчас нужно людям.
— Вы — уникальная. Мало кто знает, что нужно сегодня публике.
— Нужно сделать так, чтобы зрители во время спектакля или выходя из театра понимали, что выход всегда есть. Нельзя заканчивать спектакль тем, что все умерли. Это мое убеждение, поэтому мы и делаем трагикомедии. А трагедию я не готова сейчас играть. Вот мы сейчас играем спектакль «Безумная в красном кабриолете». Это комедия положений, очень смешная. Рядом со мной — все молодые, мне с ними приятно работать, потому что я сама становлюсь намного моложе, лет на сто. Один артист играет Депардье, другой — Бельмондо, а я — артистку, которая играет в то, что ее все знают и помнят, хотя на самом деле она никому не нужна. И в конце спектакля я сама себе придумала текст. Когда служанка напоминает, что у нее были великие роли, перечисляет их, я начинаю читать монолог Орестеи — когда та всех уже прирезала. И это получается настолько неожиданно — вроде только что все надрывали животы от смеха, а тут надо остановиться и поплакать. Поэтому надо в комедии внедрять такие вещи, но дозированно. Тогда зрители уходят наполненными. А когда люди начинают скучать — это самое страшное.
Беговая дорожка в гримерной, две гантели или одна штанга
— Многие держатся за театр, как за нелюбимого мужа: какой-никакой, а есть. Своя гримерная, кругом опять же почти родственники.
— Положим, я в репертуарном театре играю больная, уставшая. И правда, меня все жалеют, дают машину, помреж стоит в кулисах с чаем. А в гримерной висит мой халат, фотографии моих детей, моего покойного мужа.
— Ваш муж умер? Я что-то не в курсе.
— Нет, что вы. Это к примеру. Но это для меня нерабочая обстановка. Наверное, актеры правы, когда ходят перед спектаклем по сцене, готовятся к роли, ищут к чему придраться. Вот это актерство, когда кричат на костюмеров, гримеров, когда их унижают — не для меня. Я не пускаю нигде корни, потому что знаю, что их так легко рубят.
— А вы, когда служили в академических театрах, позволяли себе срываться на обслуге?
— Нет, никогда! Это для меня святые люди, которые завязывают мне шнурки, стирают, пардон, колготки и на каждый спектакль их гладят. Представьте, у меня всегда лежат отглаженные колготки. Я думала — новые, а они прекрасно выстиранные и отглаженные. И как я могу к этим людям относиться плохо? Хотя я знаю, что в театрах это «плохо» даже принято, это хороший тон.
— Но есть оборотная сторона медали: режиссер знает вас от и до и делает именно на вас, актрису Васильеву, грандиозный спектакль. В антрепризе вы такого не дождетесь, там фигню в основном играют.
— Но у меня есть возможность всегда от фигни отказаться, а в театре — нет, я должна играть то, что не хочу. Более того, денежный вопрос в антрепризе второстепенный. После спектакля мы часто забываем конверты с гонораром взять. Не только я, многие — он остается лежать на столе. Но… Я очень боюсь потерять свою независимость. Зависимости боюсь. А театр — это зависимость. И это правильно. Я убеждена, что ни одна артистка из репертуарного театра не сможет сделать то, что делаю я.
— А что вы делаете?
— Прилететь на самолете и, не заезжая домой, побежать в спортзал. После этого сняться, сесть в поезд, поехать в другой город на спектакль. С поезда направиться в тренажерный зал — а я захожу туда всегда. Я больной человек. На меня не надо равняться. Наверное, я этим сокращаю жизнь, но иначе не могу. Я так хочу жить. Я не понимаю, зачем мне ехать отдыхать. Вот я ездила в Париж к своему другу Мише Полищуку. (Михаил Полищук работал в Театре сатиры, более 20 лет живет и работает в Париже. — М.Р.) Он показал мне город, мы проходили с 8 утра до 12 ночи — от ног ничего не осталось. Я не дала ему возможности присесть в кафе, чтобы не терять времени. Во мне какой-то счетчик работает, он очень меня тревожит, что я что-то упущу. И то же самое в работе.
Меня не интересует, в каком помещении мы выпускаем спектакль: в подвале, еще где-то — мне все равно. Принесут батон с водой — все равно. Мы слишком заинтересованы в результате, и то, что простится артистам репертуарного театра, нам не простится никогда. Если я себя сейчас пожалею, зрители завтра не придут. А мне надо сыграть так, чтобы они пришли завтра и послезавтра.
— Таня, что написано в вашем рейдере?
— Раньше был кефир и вода. Теперь только вода. От кефира я решила отказаться.
— А кефир-то чем виноват?
— Женщина одна мудрая сказала, что мне не надо пить кефир. Я, кстати, долго на нем сидела: если его смешать с томатным соком, долго есть не хочется. Особенно летом. А у меня серьезная язва — пришлось отказаться.
— За такую неприхотливость вас должны обожать продюсеры.
— Я ем один только раз в день — вечером кусок рыбы или курицы. Я сейчас буду сниматься в одном большом сериале, и в рейдере у меня будет беговая дорожка в гримерной, две гантели или одна штанга. Продюсер согласился. А что касается еды, то она мне все больше и больше не нравится. А деньги мне очень нравятся — я их могу отдавать.
— Может, вы и хорошие рестораны презираете?
— Я их ненавижу, потому что после спектакля туда надо идти как на заклание. Продюсеры, принимающая сторона обижаются. Так обижаются, что иногда не расплачиваются с артистами. И такое было. Я ничего не стою продюсерам.
Я научилась не обижаться
— Я думаю, что артисты антрепризы вряд ли поднимут бунт против продюсера. А актеры в репертуарном театре сейчас запросто съедают режиссера.
— Всегда это было. На моей памяти всегда в театре была некая коалиция актеров, которая шла на режиссера. Так было в Театре сатиры с Плучеком, в Театре Маяковского. А я не понимала: если вы так ненавидите режиссера, зачем работаете в этом театре? Ведь режиссер все равно останется. Так что это было, было. А теперь меня это вообще не касается. Правда, я иногда позволяю себе резкие вещи: вот тут репетировала с одним режиссером, Петром зовут — а он упрямый такой, и не было у нас взаимопонимания. И я ему сказала: «Петр, вы камень». Только это, но он потом ушел.
— Вы сохраняете отношения с артистами театров, из которых ушли? Или вам неприятны встречи, воспоминания?
— Со всеми, со всеми. Ничего плохого не помню. Если вижу кого-то, бегу, целую. Я научилась не обижаться. Это такой кайф — жить не обижаясь.
— Но есть обидные вещи, которые не забываются, которые на всю жизнь.
— Это все наша выдумка про смертельные обиды. Просто надо поставить себя на место этого человека — и, может быть, ты так же поступил бы. Я тут встретилась на съемках с любовницей своего мужа, которого в то время любила без памяти. И я знала, что она его любовница. А тут должны сниматься вместе. Когда я узнала об этом, у меня сердце екнуло. И я вижу, она идет, ее аж качает, и она в таком же состоянии, что и я. Я ей говорю: «Привет. Как жизнь?». Она меньше всего этого ожидала. Я ее разговорила. Отыграли сцену. Я обняла ее, поцеловала. А ее так колотило! И я поняла, что это моя победа — я перестрадала тогда очень-очень.
— Вы всегда были такой умной?
— Нет, постепенно. Надо научиться не обижаться, выслушивать всех, а главное, своим детям говорить: «Знаешь, мне кажется, надо сделать вот так. Но я скорее всего ошибаюсь. Ты взрослый. Поступай, как хочешь». И ровно через три минуты звонок: «Знаешь, ты права, мам». А если бы я сказала, как говорила раньше: «Этого не будет никогда, а будет только так, как я сказала!» — караул. Ну что может быть глупее этого?
