С Россией неразлучен
Еще в 2003 году он был номинирован на Нобелевскую международными еврейскими организациями за постоянную борьбу поэта против расизма, включая антисемитизм, о чем он написал во всемирно знаменитом стихотворении «Бабий Яр», в конце концов превратившемся в музыку 13-й симфонии Шостаковича, в мемориальный комплекс в Киеве жертвам фашизма. В 2011 году и в 2012-м Евгений Александрович вновь был номинирован на соискание Нобелевской премии итальянским ПЕН-клубом и имел весьма успешный рейтинг. Но не странно ли, что его ни разу не выдвинул на Нобелевскую премию наш, российский ПЕН-клуб, одним из основателей которого был вместе с Анатолием Рыбаковым и сам Евгений Евтушенко. К слову сказать, он за более чем двадцать пять последних лет работы над антологией русской поэзии «Поэт в России больше, чем поэт» сам написал около четырехсот статей и такое же количество включенных в них стихов с любовным посвящением другим поэтам России. И не только знаменитым, а полузабытым и открытым им заново. Не случайно Виктор Астафьев назвал антологические работы Евтушенко «гражданским подвигом».
— Евгений Александрович, через города и страны «МК» шлет тебе искреннее дружеское расположение и старинное пожелание: «Здравствуй!». Дорогой Женя, очень огорчилась, что не в Москве ты встретишь свой юбилей. У нас единственная возможность поговорить по волшебной электронике. Чем тебя так приманила Америка, что ты даже летом, когда все твои студенты отдыхают, не можешь прилететь к себе в Переделкино?
— Во-первых, спасибо. Выражение «чем тебя так приманила Америка» не по адресу. Никто меня сюда ничем не приманивал. От взаимоотношений России и США, остающихся пока двумя крупнейшими ядерными державами, в очень большой степени зависит будущее всего человечества, и я, никем не назначенный и не «приманенный», еще в самое опасно горячее время «холодной войны» сам выбрал для себя добровольную миссию сделать все возможное для взаимопонимания двух наших стран. Ведь однажды мы показали всему миру пример, какую мощь мы представляем вместе, сражаясь против фашизма, и во мне неистребимо живет и будет жить дух встречи на Эльбе.
Я начал с 60-го года выступать с чтением стихов по всей Америке, побывав во всех ее штатах: от Аляски до Гонолулу, где иногда на моих поэтических выступлениях на меня нападали, ломая мне ребра, дети тех бывших полицаев, кто расстреливал евреев в Бабьем Яру. Но меня защитили от них сами американцы, уважавшие меня за то, что я никогда им не льстил, осуждал разные агрессии, американскую войну во Вьетнаме и бомбежки Белграда. Искренне написал стихи памяти Джона и Роберта Кеннеди, разделяя скорбь американского народа.
Меня связывала незабываемая дружба с такими великими американцами, как Роберт Фрост, Карл Сэндберг, Джон Стейнбек, Уильям Стайрон, Леонард Бернстайн, Эдвард Стайхен, Гаррисон Солсбери.
— Наша читающая и мыслящая публика знала этих мастеров высокого класса. А что нынешняя? И не ответишь.
— Я глубоко сожалею: мы сейчас утратили почти полностью контакты с американской интеллигенцией, переместив интерес лишь на бизнесные и политические саммиты. И я делаю все, что в моих силах, чтобы наши взаимоотношения включали бы и постоянные симпозиумы, творческие встречи с лучшей интеллигенцией США, которая тоже ностальгизирует о нашей былой связи и страдает от ничем не оправданной разобщенности.
Напомню тебе, Наташа, что три года назад посол РФ в США Кисляк вручил мне на огромном приеме в нашем посольстве копию скульптуры обнимающихся Пушкина и Уитмена, преподнесенную как знак признания Американо-русской культурной ассоциацией моих заслуг во взаимопонимании наших двух великих народов.
— Расскажи, пожалуйста, поподробнее о своей преподавательской деятельности в Америке.
— Для меня мое преподавание русской литературы, русского и европейского кино — это воспитание уже нескольких поколений моих студентов в духе уважения к нашей культуре, к подвигу нашего народа во время войны. У меня вместе с американскими есть и китайские студенты, и арабские, и африканские, так что это опыт преподавания человечеству в одной аудитории. Психологически для меня это огромный опыт и даже, я бы сказал, честь. Корреспондент одной из американских газет, побывавший у меня на лекции, написал, что Евтушенко преподает совесть и историю через литературу. Такое восприятие обрадовало меня, потому что я больше всего к этому стремился. Меня нельзя и упрекнуть, что я преподаю за границей, а не дома. За двадцать лет преподавания в США я не пропустил ни одного лета, чтобы не выступить и в Политехническом, и в самых глубинных местах нашей Родины, куда и нога других поэтов не ступала. А разве мои 104 лекции на телевидении о русской поэзии, за которые я получил ТЭФИ, — это не преподавание на Родине?
В день моего рождения 18 июля в моем музее будет презентация, если меня не подведут издатели, сразу пяти-шести новых книг. Это каталог моего музея-галереи с моими подписями в стихах — издание осуществил «Музей современной истории», чьим филиалом является мой музей в Переделкине. Выйдет и «КАЛЕНДАРИНО». Веселый календарь на 2014 год с лучшими репродукциями из музея и 24 моими стихотворными подписями. И еще «Не умею прощаться». Избранное лучших стихов ХХ века. «ЭКСМО», 756 стр.
— Когда антология «Поэт в России больше, чем поэт» выйдет к читателю?
— «Русский мир» обещает первые два тома антологии из пяти по 850 страниц каждый том… «Прогресс» выпускает книгу «Плеяда». Это сто моих стихотворений. «Зебра» печатает все поэмы в одном томе.
— И все это богатство увидят и почувствуют зрители на презентации в Переделкине 18 июля?
— Да, это будет в три часа дня. Вход только по пригласительным билетам. Музей открыт в четверг, пятницу, субботу, воскресенье с 11.00.
— Твои старые и новые поклонники чувствуют тебя рядом, несмотря на то, что ты где-то за океаном.
— Разве эти шесть книг — не мое личное присутствие на Родине? Ведь поэт — это его стихи прежде всего.
Нога подвела
— Уж прости, что так долго тебе на вопросы отвечал. Понимаю, что ты не со зла спросила, а от желания меня почаще видеть вживе.
— И очень хотелось побольше узнать о твоем здоровье.
— Мне сделали операцию, очень сложную — титановый сустав вставлен в голеностоп. У нас такое, кажется, никто не делает. К сожалению, я не послушался докторов, не удержался и слетал в прошлом году в Москву, чтобы суеверно не потерять моего дня рождения, а потом и в Киев заехал, где выступал вместе с Государственным джазом Украины под руководством блистательного А.Фокина — они исполнили 15 моих песен, а я прочитал примерно столько же стихов. В зале было аж 5 тысяч человек. А потом я в Париж завернул по приглашению ЮНЕСКО и нашего посольства, где на моем выступлении неожиданно попросил слова один из лучших наших русских художников — Олег Целков, да и прочел по памяти мои стихи. Все это было прекрасно.
Но после этой преждевременной поездки разболелась нога. И сейчас надо ей помочь выздороветь. Вот и вся причина неприезда. Но разве я не с вами? Не с Россией, не со станцией Зима? Разве мой музей-галерея в Переделкине с моими тремястами авторскими фотографиями и ста тридцатью картинами, которые сами прыгали мне в руки со всего света в благодарность за мои стихи, — это не сам я? Не моя душа? Разве не моя премьера «Нет лет», великолепно поставленная Веней Смеховым, под овации идет сейчас на сцене Театра на Таганке? А 5 июля на открытом воздухе перед самой матушкой Волгой ей аплодировали на Грушинском фестивале десятки тысяч зрителей, не замаранных взятками и обворовыванием народа.
— Когда американские эскулапы вернут твоей походке былую легкость?
— Но, как писал Глазков, «поэзия — сильные руки хромого». Мне больницы только на пользу. Больше пишу и просветленней вижу. Когда болеешь, принадлежишь к страдающему большинству и лучше его понимаешь. Кстати, десять новых стихов написал я в госпитале, в условиях постельного режима. А название-то какое лихое у этого цикла — «Госпитальное-самовоспитальное»!
Любимая Маша
— Наверное, как всегда, лучше и преданнее тебя лечит твоя любимая жена Маша?
— Американские врачи и медсестры восхищались тем, что она очень часто оставалась на ночь в одной палате со мной, прикорнув на диванчике. У них это не принято. Но, конечно, мне это помогало. Она не просто моя жена. Она лучший мой друг, хотя мы часто спорим, когда говорим о литературе и о политике. Но зато нам никогда не скучно. Скука убивает любовь. Когда не спорят и кто-то у кого-то под каблуком — это же чудовищно нудно. А поссоришься, и как хорошо потом помириться! «Сразу жизнь становится иной», как поется в песне. К тому же Маша — хороший редактор, зорко замечает мои фактические и структурные неуклюжести.
— Вспоминаю твое признание: именно ей, еще не жене, ты рассказал про свою «переломанную жизнь», открыл радости и горечи своей любви к трем женщинам, твоим первым женам. Телекамера, свидетельница твоего последнего выступления в Политехническом, показала вас с Машей рядом. Улыбалась счастливая женщина. Характер знаменитого поэта не прост, но она одержала победу и над своими, и над твоими возможными ошибками. Какие особенности характера Маши сделали ваш брак прочным?
— Мы совместно одерживали эти победы над самими собой. Например, для меня покаяться ничего не стоит, а она очень гордая, и чувство, что она должна покаяться, ее унижает. Но она умеет себя и переламывать.
Мне достаточно иногда ее взгляда, чтобы опустить глаза, когда я виноват. А оправдываться и объяснять что-то она никогда от меня не требует. Это так мудро.
Отец и мама
— 80-летие человека — священная возможность рассказать о своей маме. Зинаида Ермолаевна — не ей ли ты обязан причастностью к литературе и искусству?
— Папе я обязан своей любовью к поэзии. От него я позаимствовал умение читать стихи людям. Мама одарила меня пониманием того, как необходимо людям в самые трудные минуты жизни искусство. Я видел: в сорок первом она пела ополченцам — и у них на глазах были слезы. Они потом почти все полегли, защищая Москву. Мама никогда меня не учила интернационализму — он подразумевался. Она дружила и с евреями, и с грузинами, казахами, татарами, артистами-китайцами. Когда у мамы было мало молока для меня в раннем младенчестве, она упросила соседку-бурятку, одновременно с ней родившую, давать мне грудь и после относилась к ней как к родной сестре. Мама, работая в детском отделе Мосэстрады, а потом в филармонии, в сталинские времена писала вождю письма с просьбами открыть Кремль для детей и проводить там новогодние елки. В конце концов она этого добилась.
— Юный Евтушенко в голодные военные годы смело и умело пел и собирал свой первый артистический гонорар. Мама не вышучивала твою невольную певческую смелость?
— Она этого не знала, я тайно подкладывал ей деньги в ее единственный сейф — жестяную, еще дореволюционную коробку из-под ландрина.
— Природа щедро одарила тебя артистизмом. Кинематографический опыт, не подкармливал ли твое молодое тщеславие стать звездой еще и в кино?
— Это было не то что тщеславие, а детская уверенность в том, что я могу сыграть любую роль лучше всех. Между прочим, на пробах Сирано так и оказалось. Но фильм запретили, чтобы излишне не «героизировать этого неуправляемого поэта».
Семейные тайны
— Не проявлялись ли иногда в характере дерзкого поэта молодая ветреность и вседозволенность? Не стремление ли к собственной неотразимости разрушило любовь и счастье в твоих первых трех семьях?
— Вседозволенности я себе никогда не допускал. Чувство греха, дурного поступка у меня с детства было мучительным. Но было чувство неутолимого любопытства к жизни и боязнь «недогреха» — то есть потерянного утоления любопытства. И буквально корчился на этом противоречии своего характера, как на кресте.
— Многие разделяют твое наблюдение — каждый мужчина ищет в своей жене нечто материнское. Прежде всего, очевидно, жертвенное желание оберегать мужа от бед. Будучи старше Маши на тридцать лет, ты уже был умудрен самоанализом своих былых потерь?
— Слава богу, что я запоздало, но все-таки уразумел смысл поговорки «Что имеем — не храним, потеряем — плачем».
— Вы с Машей повенчаны в 1991 году в православном храме близ университета в Пенсильвании, где ты вел курс русской поэзии. Священнику-бельгийцу о. Марку, вероятно, доставило особое удовольствие венчать (буквально на вечность!) русскую пару, чьи мальчики играли рядом? Вы их крестили?
— Меня когда-то тайно от мамы-комсомолки крестила моя бабушка Маруся, и у меня был тот золотой крестик. Когда он потерялся, американка Ланчи (смотрите стихи «Сенегальская баллада») подарила мне крестик, которым ее крестили. Я его долго носил, но когда потерял и его, то начались всякие неурядицы, необратимые горести. Нашего сына Женю крестил Джумбер Беташвили. На крестинах был Булат. Большое горе случилось потом: крестного отца убили в грузино-абхазской войне.
— Дети уже взрослые. Чем увлечены старший Женя и младший Митя? Живет ли в них желание послужить России? Или они серьезно увлечены Америкой?
— Что такое — послужить России? Какой России — Пушкина, Сахарова? Да! Но не такой притворной, поддельной России, нашей национальной неприличности, когда ее лицемеры и циники нагло прикидываются патриотами, а на самом деле они патриоты собственного кармана, обкрадывающие народ. О нет, упаси их боже, от такой службы.
Где они будут жить — это их выбор, и я в него вмешиваться не буду. Но если они выберут даже Америку, то они никогда не забудут, что их родина — это Россия, и никогда не будут способны ее предать. Они все-таки выросли под песни Окуджавы и со стихами отца. Главное — служить человечеству в целом. Если чей-то патриотизм входит в противоречие с интересами человечества в целом, он перестает быть патриотизмом.
Не считаю себя безгрешным
— Когда вы с семьей приезжаете на родину, что их больше всего интересует в современной непонятной России и в ее вечно страждущем народе? Все ли наши беды и сомнения видны издалека?
— Ты задаешь мне вопрос, как какому-то иностранцу. А я себя иностранцем даже и за границей не чувствую, а уж в России тем более. Там, где роднее, там всего больнее.
— В своих крушениях завоеваний социализма наши власти и чиновники зашли так далеко, что ни публицистика, ни сатира, даже острые стихи бессильны их образумить. Какие тревоги не дают спать спокойно в американском далеке нашему страстному, горячему правдолюбцу и романтику?
— Никакие тревоги мне не мешают спать крепко. Я не считаю себя безгрешным. Но я, как говорил Есенин, «не расстреливал несчастных по темницам» и не обворовывал уже столько раз обворованных. Так что сплю хорошо. И уж если мучаюсь, то когда просыпаюсь.
— Когда все-таки появится возможность приехать на Родину?
— Что такое я? Если моя правая нога физически не может сейчас никуда поехать, то разве это означает, что моя душа не на Родине? 24 апреля была премьера моей пьесы «Нет лет» в Театре на Таганке. Кто такой я? Я — это мои стихи прежде всего. Следовательно, хотя я и не был на этой премьере, я на ней был своими стихами. Когда вместо меня моему товарищу Радзишевскому вручали для меня национальную премию «Поэт», я тоже не мог туда приехать. Но разве я там не был своим голосом, читавшим стихи?
Евгений Александрович завершил наш разговор блистательными стихами.
Быть бессмертным не в силе,
Но надежда моя —
Если будет Россия,
Значит, буду и я.
Чувствуете, сквозь эту песенную вязь слов прорывается тревога поэта — «если будет». Но в день рождения Евгения Александровича произнесем его ностальгические, искренние строки: «Мы родились в стране,/ которой больше нет./ Но в Атлантиде той/ мы жили, мы любили».
