— Давайте вспомним ваше детство. Вы воспитанник детского дома...
— С мамой мы потерялись в самом начале войны, я оказался в детдоме. Когда началась война, я оказался в Башкирии, а мама осталась в оккупированном Смоленске. О моей судьбе она долгое время ничего не знала. Зато отчим, который воевал, поддерживал отношения с нашим детским домом. Когда Смоленск освободили, он связался с мамой и сообщил о моем местонахождении. Мама через своего знакомого кагэбэшника получила спецпропуск и приехала за мной. Когда она увидела меня, ужаснулась — я был страшным дистрофиком.
— В детдоме у вас произошел неприятный инцидент, связанный с вашей фамилией?
— Наша воспитательница была человеком очень «большого ума». Однажды на уроке она сказала: «В нашем классе учится Хайль — он еврей, Хабибулин — татарин и Хиль — немец». Почему она навесила на меня такой ярлык, до сих пор не могу понять. Ведь Хиль — белорусская фамилия. Представляете, как изменилось ко мне отношение одноклассников. Ведь шла война!
— Как позже складывались ваши отношения с министром культуры Фурцевой?
— Она дважды пыталась лишить меня ставки. В 1968 году я собирался выступить на концерте памяти моего приятеля. Перед выходом из дома раздался телефонный звонок. «Сегодня вы должны петь во Дворце съездов», — приказала Фурцева. Но я не мог не прийти на вечер памяти друга. Фурцева тогда страшно оскорбилась. Второй раз я с ней столкнулся на гастролях в Минводах. Я всегда неважно переносил авиаперелеты. Мне стало плохо и в тот раз. С‘ трапа самолета меня выводили под руки. Вдруг ко мне подошел какой-то человек и сообщил: «Вас ждет Фурцева на концерте». Какой, к черту, концерт, я даже передвигаться самостоятельно не мог! Пришлось проигнорировать приглашение. Екатерина Алексеевна лишила меня ставки на несколько месяцев.
— Вы общались с нашими генсеками?
— Однажды меня пригласили в Новороссийск. На стадионе состоялся концерт для членов Политбюро и генерального секретаря Леонида Брежнева. По окончании все отправились на банкет. Из эстрадников там присутствовали Лещенко, Ненашева, Шульженко и я. Меня попросили исполнить такую песню, чтобы ее слова подхватил весь зал. Я спел «Прощай, любимый город». Ее стал подпевать сам Леонид Ильич. После того праздника я получил очередное звание.
— Тогда были фонограммы?
— Какие фонограммы, о чем вы говорите? Нам приходилось работать на таких убогих площадках, где выходили из строя колонки, ломались микрофоны. Часто выключался свет, и мы выступали при свечах или керосиновой лампе. Пели под аккордеон, гармонь или гитару. Однажды я выступал в колонии строгого режима под Москвой. Неожиданно погас свет. Представляете весь ужас ситуации? Слава богу, ничего страшного не произошло. Принесли свечи, и я продолжил выступление. Очень сложно было петь в детской колонии для малолетних преступников и убийц. Вот где атмосфера царила гнетущая!
— Вы могли отказаться?
— Раньше это была обязаловка.
— Почему уехали работать за границу?
— Это было страшное время. Шел 1991 год. От меня тогда ничего не зависело. В «Ленконцерте» трудились порядка трех тысяч человек — режиссеры, композиторы, редакторы, балетная группа... И вдруг все это рухнуло. Нашлись люди, которые приватизировали это здание под частные концертные организации. Для меня никакой работы не осталось, и я отправился во Францию.
— Петь в ресторанах не было обидно?
— Мне обидно видеть ветерана Великой Отечественной войны, который просит милостыню, или голодного ребенка в метро. Конечно, это неприятно. Но в тот период все решали деньги, а не профессионализм. Многие эстрадники искали тогда заработка в других странах. На родине мы оказались выброшенными за борт.
— Вы выступали в одном из самых престижных ресторанов Парижа?
— Я выступал в парижском «Распутине». Это заведение действительно считалось элитным. Там собирались богатые аристократы. Хозяйка кабаре всегда поддерживала высокий уровень своего заведения — не позволяла исполнять блатные песни. В ресторане звучали исключительно русские романсы. Если кто-то из выступающих по просьбе клиентов затянул бы «Мурку», она могла лишить его заработка на несколько дней.
— Правда, что сам Франсуа Миттеран приходил послушать ваши песни?
— Нет, приходил его брат. Частыми гостями там были Евгений Евтушенко и Юрий Любимов. Также туда забегала Мирей Матье.
— Помимо зарплаты получали чаевые?
— Все свои чаевые я складывал в общую копилку, чем вызывал восхищение других музыкантов. Они не ожидали подобной честности от русского человека. Но чтобы за рубежом жить безбедно, необходимо очень много работать. В день надо было давать по два-три концерта, тогда еще можно выжить, а так... Честно говоря, в Париже я еле-еле сводил концы с концами.
— Еще надо было снимать жилье?
— Которое тоже стоило немалых денег. Правда, дважды мне наше посольство помогло решить квартирный вопрос.
— Но неужели ничего не удалось накопить за прежние годы работы?
— Почему же, на волне своей популярности я сколотил немалый капитал. Накопил семь тысяч рублей и положил на книжку. А потом грянул кризис, и все эти деньги превратились в бумажки.
— Неужели в России в начале
— В России тоже удалось поработать, правда, в основном в провинции. Это напоминало ад — меня постоянно обманывали с гонораром, трудился практически бесплатно. Организаторы концертов выплачивали мне какой-то мизерный аванс, а потом куда-то исчезали. Это страшное дело. Знаете, со мной до сих пор подобные вещи происходят. Меня постоянно пытаются обмануть. Но когда после моей вынужденной эмиграции в Париж я снова оказался на родине, то окончательно понял: деньги в жизни не главное. Потому и передвигаюсь до сих пор на общественном транспорте. На машину не заработал.
— Вам никогда не предлагали переехать из Санкт-Петербурга в Москву?
— Первый раз это случилось в 1961 году после конкурса артистов эстрады. Потом такое предложения поступило после фестиваля в Сопоте. Но зачем мне в столице конкурировать со всеми устоявшимися идолами? Лучше я буду первым парнем на деревне здесь, в Питере.
— В столице крутятся другие деньги...
— А мне уже многого не надо. Счастье не в деньгах. Например, поход в ресторан для меня давно уже стал непозволительной роскошью. Скажем, один из последних юбилеев я отмечал в Театре музыкальной комедии. Городские власти выделили какие-то субсидии под это дело...
— Тем не менее на ваши юбилеи всегда собираются известные люди.
— Из тех, кто еще на слуху, — это Миша Боярский, Люда Сенчина, Эдита Пьеха...
— Президент вручил вам орден «За заслуги перед Отечеством» IV степени. К нему полагалась персональная пенсия?
— У меня пенсия как у обычного гражданина: до недавнего времени была пять тысяч рублей. Потом прибавили — стало десять. Но я ведь детдомовский, хуже уже ничего не будет.
— Как ездили в Кремль за орденом?
— Меня поразил сам Кремль — отделкой внутри помещений. И встречают внимательно. Не то что в обкоме в советские времена!
— Президент жал вам руку?
— Жал. А я ему историю рассказал про Юрия Гагарина. Много лет назад по просьбе космонавта я спел на закрытом концерте «Как хорошо быть генералом». Высшие военные чины обиделись: встали и ушли. Потому что в песне была такая ирония: вот генералом важным быть отлично, ничего не делаешь, деньги получаешь... Но юмор наши вояки не поняли, и за него меня наказали. Перестали показывать по телевизору, крутить по радио, стало меньше гастролей. Гагарин, к которому я обратился за помощью, пошел и спросил напрямую у министра обороны, почему Хиля зажимают. Ведь песня-то про итальянских военных. «А, так песня про НАТО? Тогда Хиля не наказывать, а награждать надо», — сказал министр. Меня тут же вернули в эфир. А Медведеву я сказал, что награда наконец-то нашла героя. Он смеялся.
— Я смотрела разные видеозаписи с вами и в том числе знаменитое «Тро-ло-ло». Вы везде довольно стильно одеты. Как удавалось хорошо выглядеть в дефицитные советские времена, да еще на скромные гонорары?
— Когда впервые приехал в Швецию, одному человеку подарил матрешку, а другому — сувенирный самоварчик. Мужчина был очень удивлен, спрашивал, что это за чудо. Я объяснил, что в России из самовара пьют чай. И он дал мне визитку, приглашая в свой магазин одежды. Я зашел и тут же купил галстук с рубашкой. Вдруг появился хозяин и замахал руками: нет, нет. Мне вернули деньги, а еще подарили шикарный костюм. Шведы знали, что в СССР ничего нет и все артисты бедные. Костюм потом произвел фурор на телевидении. Я был счастлив.
— Не обидно, что в связи с вашим юбилеем было меньше шумихи, чем недавно, когда эту песню растиражировали?
— Если честно, то нет. Растиражировали ведь не меня, а мой вокализ. Я спел его в далеком 1966 году. Благодаря Интернету и телевидению он получил второе рождение. В этом нет заслуги ни композитора, ни исполнителя. Сначала песня «Я очень рад, ведь я наконец возвращаюсь домой» была со словами. Но чиновникам не понравилось ее содержание. Тогда я решил, будет вокализ.
— Как удалось сохранить голос?
— Посоветую молодым певцам: ограничьте количество концертов. Два выступления в день равносильны убийству связок. Ведь голос — это живой инструмент. Чуть простыл, плохая погода или давление не то — и ты уже звучишь по-другому. А еще у меня специальное питание и режим. Ведь самое главное для голоса — сон. Я могу петь и холодный, и голодный. Но если не высплюсь, то все: голос не звучит.
— Хиля называют самым солнечным, счастливым человеком петербургской эстрады. Вы действительно так счастливы?
— Человеку дана жизнь для радости. И чтобы продолжить свой род. Увидеть себя в своих детях и внуках.
