Романист милостью Божией

Потребность в правде

— Олег, наверно, Александр Исаевич к тому времени что-то твое прочитал?

— Александр Исаевич читал журналы, следил за литературным процессом в России, читал и прославленных, и молодых.

— Литературная тусовка часто принимает в штыки писателя-чужака, мыслящего и поступающего по-своему. Ты некоммуникабелен. Внешне огромный — не карманный! Неформатный. Ты ни на кого не опираешься. А каждая твоя вещь входит в шорт-лист. Да еще премию отхватывает. Не потому ли на тебя, как мухи на мед, лезут критики и несут всякую чушь?

— Писатель по сути существует сам по себе. Я не стремлюсь стать частью среды. Для меня была чужда изначально современная проза. Это Солженицын меня к ней повернул! Он был первым современным писателем, которого я прочитал... А потом перечитал весь «Новый мир» Твардовского — и это мой идеал, когда потребность в правде объединяет.

— Нас в ту пору действительно роднили правдивые произведения, близкие нам по духу, по искренности.

— Но в 90-е все рассыпалось! Как-то уж слишком быстро интеллигенция забыла про свои идеалы, глубинные слова — правда, совесть, народ — просто исчезли, испарились с языка!

— Сейчас тебе 42. Но твой разум и перо рванулись к трагической стороне жизни! Разреши мне в «МК» процитировать строки из «Дневника» о твоем столкновении с жестокостью и тупостью. С бесчеловечностью — в 19 лет после призыва в армию.

Я помню начало: нас, свеженьких, заперли в армейском клубе — а ночью в темноте грабили! И меня там первый раз в жизни избили — били как собаку несколько человек, потому что не отдавал свои вещи. Вот что потрясло: думал, что я сильный и могу себя защитить. Но всё, что думал о себе, — всё это разлетелось в одну ночь вдребезги. Ночами в казарме нас поднимали по команде и делали одно и то же: били. Просто так. Или устраивали гладиаторские бои, и мы тогда сами парами дрались друг с другом, пока кто-то не падал — и его уже в наказание добивали сержанты...

— В этих конвойных войсках на самом деле было страшно. Но этот свой опыт я осознал, осмыслил не сразу, а только прочитав «Архипелаг ГУЛАГ». Вырос я в обыкновенной советской среде. В пионерских лагерях было то же самое — принуждение, насилие. Нас, 10-летних, воспитатели избивали. Я на улице вырос, и меня это не удивляло.

Поразительно, но со временем весь этот наш опыт обрел в моем осознании некий исторический масштаб. Представь: только через лагерь «Карабас», куда меня определили служить, прошло полмиллиона! Это меня потрясло. В первую нашу встречу я сказал об этом Александру Исаевичу. Прочитав «ГУЛАГ», я смог осознать советскую систему уничтожения. И, собственно, поэтому начал писать.

Гефсиманское время

— В 90-е, да и сейчас в обществе слишком много насилия. Сущность времени ты определил евангелическим словом «гефсиманское».

— В Евангелии есть «гефсиманский сад». Определение «гефсиманское время» — мое внутреннее, личное, выстраданное понимание исторического времени России. Это время выбора и страдания перед обновлением. В духовном смысле это время страданий, наполненных трагическими предчувствиями... К таинству обретения новой жизни. Это время скорби и глумления, подвига и предательства. Это время смятения и борьбы в душах людей и для Самого Создателя — того, кто взывает к Отцу: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?»

— Все происходящее в России озвучивается как путь к обновлению. Люди устали ждать, больше не верят красивым лозунгам. На твой взгляд, почему ничего не получается?

— Ответы можно найти у Солженицына в «Красном колесе». Он единственный из русских писателей, кто так глубоко осмыслил и понял русскую историю. Я не историк. Воспринимаю ее чисто эмоционально. Мне понятнее русский человек в ХХ веке. Русская история — это палач, а человек — ее жертва.

— Ты историю изучал в студенчестве, в Литинституте?

— Нет, просто люблю читать исторические книги. Берешь в руки Карамзина «Историю государства Российского» — и ты уже пленник истории. У моего деда-генерала в его большой библиотеке был Соловьев — «История России с древнейших времен». И я в 12 лет пристрастился к этим толстым томам. Влюбился в историю. Для меня это было сказкой. Иван Грозный, княгиня Ольга, все-все мне казалось интереснее Андерсена.

— Олег, а сейчас нам интересен твой роман «Асистолия». Неназванный герой, художник по призванию, обременен труднейшими раздумьями о своем довольно ветвистом роде, о матери, страдающей от одиночества и губящей себя отгороженностью от мира и от сына. Поток авторского сознания и душевный самоанализ персонажа настолько зеркальны, что мне, читателю, трудно их отделить друг от друга.

— Считаю: если ты что-то написал, то ты это пережил. Мне было важно показать само время — его асистолию, остановку сердца...

— Социального и психологического стержня жизни!

— Я выбрал в герои художника — ненужного человека своему времени. В чужих глазах он маргинал.

— А на самом деле человек, остро чувствующий распад связей — семейных, творческих, дружеских.

— Таких судеб было много, в 90-е художников выбрасывали из мастерских, а картины — на помойку.

— Это абсолютная правда. Иные обращались к нам в газету. А что мы можем изменить? Начало творчества и первый успех вашего художника пришлись на разнузданное безвременье. И можно понять состояние твоего героя — ощущение им собственной ненужности парализует не только желание говорить, но и существовать.

— Он не хочет принять законов этого времени. Не может по ним жить! Я писал к тому же историю семьи — московской, интеллигентной. Хотел показать крах и этой жизни. Крах, к сожалению, произошел. Мыслящий читатель, по-моему, воспринял мою книгу: за один год «Асистолия» выдержала три издания. Это о чем-то говорит.

— Роман прекрасно издан. Художник Валерий Калныньш с любовью и пониманием оформил том, подчеркивая метафорическую и жизнетворящую идею текста.

— Да, дизайнерское решение, вплоть до мелочей, акцентирует внутреннюю идею книги.

Каждая семья несчастна по-своему

— Признаюсь, перед встречей с тобой я второй раз прочитала роман. Твоя жена Лиля мне недавно сказала, что ты похоронил маму. И я с обостренным вниманием вчитывалась в страницы встреч и недоговоренностей матери с сыном. Живут в одной квартире. Но во всем скрыта напряженность. Точная формула этого состояния: «Любить без любви». Ты это чувствовал в материнском молчании?

— Я всем обязан своей матери. Я вырос свободным человеком! Это самое важное ощущение воспитала во мне она. В нашем классе, где я учился, была сплошная безотцовщина, определяющая странность нашего поколения. Мои близкие друзья — все выросли без отцов. Нынешние 40-летние воспитаны в основном матерями. Мы усвоили жалость к матери, уважение и очень большое — к женщине.

— Если бы еще вырастили в себе понимание ее внутренней неустроенности и одиночества!

— Мать героя не любила его отца. Этот вопрос важен для писателя. Если бы в этом мире все жили по любви — и дети, и внуки, и матери, и отцы, — на Земле рай установился бы. Но, оказывается, мы живем не по любви.

— Прекрасная сердцевина романа!

— Да, сердцевина. Для меня главный вопрос: а почему это возможно? Детеныши зверей, если они лишены материнской любви, просто сдохнут. В природе без любви невозможно. В мире людей чаще всего! Ребенок может родиться не по любви, и, брошенный, он будет жить. И дальше начинается то, о чем написан роман. Я назвал это состояние асистолией, когда сердце прекращает свое действие. Наступает бесчувствие.

— Сейчас укореняется бесчувствие, и скоро оно пышно расцветет.

— В семейной жизни оно особенно опасно. В России семейная жизнь разрушена. Я вырос в семье расколотой, где друг друга ненавидели. Разрушение общества происходит на уровне человеческих связей. С детства я это наблюдал.

— Тебя разве не любили в семье?

— Меня очень любили. Но люди при этом занимались пристально только своими делами, собой. Я эгоистически переживал, что не являюсь центром их жизни. До сих пор считаю: ребенок — центр семьи. Если этой самозабвенной любви к ребенку нет, значит, все начинает рушиться. Свою собственную семью я строил по этому закону. Наша с Лилей дочь Аня росла в любви. Девочка чувствовала наши доверительные отношения.

Бредить морем опасно

— А в твоей жизни какую роль сыграл отец?

— Когда меня мама рожала, он был в океане, все носился по морям, морям, морям. Отец находил смысл жизни в чем угодно: в друзьях, в творчестве, в путешествиях... Семейная жизнь пресная. Он про нас не думал и уходил в море, где всегда мог погибнуть, и потому мама суеверно назвала меня именем отца — Олегом.

Отец был совершенно гениальным человеком: изобрел первую глубоководную подводную лодку в мире. Ее сделали. Она погружалась три раза в Марианскую впадину. А на четвертом погружении что-то там развинтилось, и упокоилась лодка. Изобретение заморозили. А отец спился.

У него была одна теория, конечно, хитрованская, мужицкая: я тебя кину до десяти лет, живи как хочешь. Через десять лет появлюсь на белом коне, и ты поймешь — кто я? что я? Тут-то я тебя и подхвачу, и вознесу. Он же сам именно так вырос. По-моему, безродство, безлюбие в России плодится. Возникает цепь — если ты вырос без любви, то захочешь всех переломать, лишить любви. Страшная штука!

— Как же ты сам из этой связи вырвался?

— Я не кого-то — себя переломал. В третьем поколении рода должен ведь был вырваться протест.

— Отец рано ушел из семьи?

— Мне было шесть. Он потом жил один.

Жена Лиля и родня

Олег сходил в другую комнату и принес фотографию в рамочке.

— Это мама.

— На нее очень похожа Лиля!

— Все ищут жену, похожую на мать. В Лиле было очевидно материнское начало.

— Ты мне давно рассказывал, как пришел в Литинститут и сел рядом с Лилей. Тут не обошлось без участия высших сил.

— Я предельно независимый тип, хотя мама приняла Лилю и никаких проблем не было, но мы создали свое собственное гнездо. Но именно Лиля ухаживала за моей мамой пять лет. Да и вообще она опекала всех. Мы же всех похоронили. Моя человеческая судьба драматична. После женитьбы мы начали всех хоронить. Сначала мою бабку, потом другую, затем отца. Уходили все очень тяжело.

— А у отца не было другой семьи?

— Нет. Больше всего ценил свою свободу. Он ослеп. Когда я получил Букеровскую премию, на эти деньги сделал отцу две операции, чтобы вернуть ему зрение. Жил он в Подмосковье, бесплатную операцию там не сделать. К тому же он не мог ходить.

— Литературный успех рядом с этими драмами меркнет...

— Об этом не думаешь. Тяжело заболела мать. Выкинули из Киева бабушку, обокрав, лишив квартиры. Мы привезли ее в Москву с советским паспортом на квартиру Лили. Вот что для нашей семьи — 90-е! Все разрушилось. Это был невыносимый обвал. Страдания, непонимание добивали. Откуда все на нас свалилось? Я считал отца и мать сильными. И род наш очень сильный. Когда говорят про 90-е, я думаю о конкретных судьбах. Видел, что происходит с друзьями и с их семьями. Мы-то ладно. Выстояли с Божьей помощью, а у меня друзья умирали. Странно и дико — люди уходили в 24, 35 лет! Мой друг по Литинституту приехал из Питера и, убитый горем, рассказал: умер его отец. Всю жизнь он отдал заводу. И когда завод закрыли, а им предложили убираться, ветеран пришел в цех и повесился.

— Это судьба всей несчастной России. Получи ваучер, продай его за пятерку, купи веревку и получи свой демократический сосновый гроб.

— В этом и есть для меня судьба народа. Вот так все и происходило. А сколько убили! Бандитский беспредел, нескончаемые войны и разборки.

— В вашем большом роду были страдальцы и жертвы системы?

— Один мой дед был сослан вместе с семьей в Казахстан — раскулачивали на Украине. Другой мой дед Ваня (а рос он сиротой, поскольку отец еще погиб в Германскую) в должности начальника, оперуполномоченного охранял в 30-е годы в Казахстане тот же лагерь, что и мне спустя целую жизнь предстояло охранять. Можешь представить? Один дед сослан. Другой охраняет. А их дети встретятся, чтобы родился я.

— Это мистика!

— Не-е-ет! Здесь работают силы, стоящие выше нас. Явление в моей жизни Александра Исаевича и огромное влияние на меня, а оно гораздо шире и глубже, чем просто литературное влияние, — того же необъяснимого высшего свойства. Вот я прихожу в Ташкентский конвойный полк, вот у меня в штабе, в особом отделе, берут тестирование как у будущего штабиста. Меня же намерены были определить в штаб — московский образованный мальчик, с удостоверением программиста, знающий литературу, штабу был очень нужен. К тому же внук генерала... Времена горбачевские, перестроечные. Ничего страшного. Говорите правду. Один из вопросов: «Читал ли Солженицына?» Я не знал его, не видел, не читал и при этом взболтнул, сказал, читал.

— Это начало конца!

— Да. Из штаба через три дня меня прямиком отправили в роту доходяг. В рабы! Я оказался в психушке. Спустя время приехал ко мне в психушку майор Караваев. Чудный мужик. Мы с ним даже стихи читали. Говорили о Мандельштаме. И майор все пытался постигнуть: как же я, такой крепкий и развитой парень, оказался в психушке. И когда я ему озвучил тестирование с именем Солженицына, он мне объяснил цель военного начальства: если ты читал Солженицына, то будешь сочувственно относиться к заключенным. Ты негоден для охранной роты, только к «доходягам».

Способный любить

— Олег, ты отдал по-христиански десятину своей Букеровской премии на восстановление храма Покрова Пресвятой Богородицы у метро «Красносельская». Он восстановлен?

— Время странное. Но есть убеждение: надо что-то отдавать. Мне посоветовали отдать протоиерею этого храма деньги на восстановление. Храм восстановлен. Моя толика в этом ничтожна. За эти десять лет я много ездил, выступал. Мне платили, и я тоже что-то отдавал. А потом понял, что я в этом режиме уже не могу существовать. Теперь не хочу уповать на кого-то. Я лучше сам реально накуплю, скажем, детских книжек и приеду с ними в детский дом.

У меня есть любимые места. Например, древний монастырь моего святого Олега в Солотче. Расскажу невероятную вещь. Когда я написал роман «Асистолия» и против него устроили бойню — не хотели печатать, началось нешуточное и очень серьезное состояние. Меня бы закрыли, и фамилию мою никто бы не вспомнил в течение ряда лет. Я поехал в Солотчу с Лилей, молился своему святому — речь шла о жизни и о смерти для меня. Молясь, дал определенный зарок. Я его выполняю.

— На тебя сошло умиротворение?

— Более того. Через три дня все поменялось. Роман обрел жизнь.

— Редко, очень редко русские современные сочинения переводят на английский. Что-нибудь твое удостоилось внимания переводчиков?

— Четыре мои романа переводятся: «Асистолия», «Казенная сказка», «Дело Матюшина» и «Карагандинские девятины». Они должны выйти. Честно, для меня это не имеет особенного значения: не верю, что получится адекватно тому, что сам написал. Там уже стиль переводчика. Но мне понятен и приятен их интерес к себе.

— Тебя сейчас одолевают интервьюеры. Что в их вопросах тебя даже не возмущает, а смешит?

— Меня обвиняли даже в некрофилии, дескать, в «Асистолии» все про смерть. А у меня там умирает только одна старушка. У Достоевского в «Подростке», тоже семейном романе, — 14 смертей. А в романе своем я даже кота спасаю.

— Олег, твоя покоряющая особенность — ты как-то по-старинному трогательно умеешь любить.

— Убежден: только тот способен любить, кто может подарить надежду другому.