С Людмилой Стефановной мы говорили не только о книгах и пении. О кладбище упырей на Красной площади, о митинге и о сооружении модных шляпок...
— Людмила Стефановна, ваш стиль в музыке — не то кабаре, не то романсы, не то шансонье, не то бардовская песня... И даже блатняк у вас превращается в прекрасное интеллигентное кокетство. Ваши песни — все это вместе, и называется — Людмила Петрушевская. Да?
— Спасибо за вопрос. Но каждый человек — один-единственный такой экземпляр на свете. Я говорила своим студентам: вы стоите посреди мира. От вас до любой точки горизонта одинаковое расстояние. И только вы занимаете эту позицию. Шагнете — опять вы в центре мира. Цените это.
— В вашем пении самое потрясающее — интонация. Вы работаете над этим или оно само?
— Вы знаете, временами, когда публика хорошая и чуткая (а это всегда понимаешь), я испытываю на сцене такую свободу, что перейти в другую душу легче легкого.
«Погоди, у меня тут вешаются»
— Людмила Стефановна, не секрет, что эвакуационное ваше детство было нищим... Читать вы научились по «Краткой истории ВКП(б)». Что-нибудь из этой «Краткой истории» помните до сих пор?
— Как будто бы так: «Ленский расстрел разбудил (кого-то, не вспомню). И тронулась река народного движения, тронулась!» Роковые слова. С расстрелами и арестами в России надо осторожней. Не хочу нового судебного дела, но!
— Вы и в газетах работали, и в издательстве, и на радио... А как проклюнулось и выросло писательское творчество в этой кутерьме?
— Я работала на радио, и времени не было.
Но потом мне наша звукооператор Зиночка рассказала о своей соседке. И я быстро и просто написала рассказ «Такая девочка, совесть мира». Его Женя Храмов отнес в «Новый мир». Это стал мой второй дом на десятилетия. Рассказ напечатали 20 лет спустя в «Огоньке». Он был про проститутку, девочку-сироту, которую насиловал отец, и она сбежала из дому. И ее поселили к себе первые попавшиеся парни. Эта история меня буквально вывернула, как при рвоте. Как раз когда я писала рассказ, мне позвонила подруга. Я ей сказала: «Погоди, у меня тут вешаются» — и сняла трубку с аппарата. Надо было спешить, пока сынок трехлетний спал. Он болел, я с ним сидела дома. Подруга чуть с ума не сошла: кто вешается? И телефон занят.
В целом я была Нестор-летописец. И остаюсь им. Почти везде в моих текстах присутствует реальность. Некоторые меня читать не могут. Они, возможно, так и пройдут по жизни, не зная чужой беды. Чернуха, бытовуха? Есть другое слово — реализм.
— «Я — чернушница по определению советского лидера с интересной фамилией Черненко. Он назвал меня „очернительницей советской действительности“, и много лет я была запрещенным автором». А при каких обстоятельствах он вас так назвал?
— Мне сказали, что им в ЦК доставили брошюру из серии «В помощь художественной самодеятельности», где у нас с драматургом Витей Славкиным были опубликованы пьесы. Кстати, однажды сотрудница отдела культуры ЦК, по-моему, Михайлова, мне сказала, придя на спектакль: «У нас про вас вот такое досье!» И показала руками. Я спросила: «А что там?» Она ответила: «Письма коллег по труду». Ну так вот. У этой брошюры был 65 тысяч тираж! Пока они собирали совещание, на котором Черненко докладывал, поезд ушел! 65 тысяч клубов получили эту брошюру с моими «Уроками музыки» и «Лестничной клеткой». Вся Сибирь, Украина, Молдавия, Прибалтика, Урал, Север. Мне потом критик Юлик Смелков со смехом сказал: «Можно смело переименовывать город Братск: шел по городу, там везде афиши с вашей фамилией».
— Петрушевская описывает «теневую сторону жизни». Эта фраза вас преследует с самого начала. Вы пишете про своих героев: «Ни один из этих людей не начальник. (...) Я хочу защитить их. Они мне даже не кажутся мелкими». А сейчас модно писать об исключительных людях...
— Ладно, у меня герой был трехсотлетний шаман, способный совершать с людьми метемпсихоз, переселение душ — в романе «№ 1». Сейчас у меня герой вообще с крыльями, летает. А начальство я, как вольная птица, не люблю. Никакое. Была в 1991 году под судом полгода за оскорбление президента (Горби ввел танки в любимую Литву), скрывалась, мы не включали свет, не открывали дверь на звонки. От двух до пяти лет строгого режима.
«Не тянет быть народной героиней»
— Да, все тогда началось с вашего письма Горбачеву как раз перед Литвой. Правда, Горбачеву оно так и не ушло, зато ушло в Вильнюс как послание литовским братьям. Помните, как оно начиналось?
— «Мы думали, что вы только притворяетесь малограмотным». Адвокат (друзья устроили мне бесплатную консультацию, он когда-то защищал Наталью Горбаневскую и ее товарищей) сказал: «Вот все вы такие, и отказываться от своих слов не хотите, и в тюрьму не желаете». А у меня уже было приглашение на театральный фестиваль в Гренобль. И я тогда с детьми смылась за границу на поезде, в те времена еще билеты были без проверки паспортов. Единственное, чего я не хотела делать, — созывать пресс-конференцию, что мне предложили. Но как-то не тянет быть народной героиней с бюстом на родине (я родилась в «Метрополе», а бюст был бы вместо Маркса).
— Был ли рассказ «Свой круг» для вас определяющим? Он вышел в «Новом мире» в
— Тоже реализм. Но он очень многих лично задел. Я его опубликовала через 17 лет после написания. Но до сих пор некоторые в научных кругах меня не простили.
— Как вам хватает сил? Писатель тоже человек. В каком ледяном поту он описывает смерть героя, умершего ребенка, операции, болезни...
— Вы знаете, я уже поняла, что написать — значит освободиться. Как при родах. Опростаться. Мучает тебя — передать другим. Почему люди рассказывают о катастрофических бедах — причем происходящих не с ними? Они освобождаются. Вот пример: «Она у нас в музее работает, и она купила опаловое кольцо. Ее предупреждали: не покупай. Беда будет. Так дочь-восьмиклассница поссорилась с ней и, когда эта мать стояла на балконе, мимо нее выбросилась с этажа. Мало того, через месяц она заболела сифилисом! О!» — «Кто заболел, дочь?» — «Какая дочь, ее похоронили. Мать!»
Просто какая-то немыслимая трагедия. Но реальная. Музей был московский. Похожую историю я описала в рассказе «Круги по воде».
— Вы говорили, что любите Марселя Пруста. А за что?
— Пруст — загадка для всех. Поток сознания, иногда совершенно против логики. Написал бы только повесть или два рассказа, сказали бы: «Ну, графоман». Но он семь томов издал и умер от истощения сил.
— Вы описывали, как плакали на премьере «Трех девушек в голубом» в «Ленкоме»... Какой последний спектакль по вашей пьесе потряс вас до слез?
— Да у меня спектаклей по Москве сейчас всего три. Хорошие спектакли, люди смеются, у Погребничко и у Арцибашева. Последний раз плакала на премьере додинского Малого драмтеатра, на «Московском хоре». Но он идет уже 9 лет. Давненько была премьера-то. Сейчас жду новую — в МХТ и еще в одном театре начаты репетиции моей пьесы «Он в Аргентине». Великая Ия Саввина должна была в ней играть, но не судьба.
«Еще бы вуаль... Но под нее не подсунешь микрофон»
— Вернемся к пению. Секрет раскрыт: автор многих песен из тех, которые вы «услышали случайно на улочке в Польше», — вы сами.
— Да, я долго скрывала, что сочиняю песенки. Не хотела быть автором-исполнителем. Не люблю я эти ми миноры под гитару. Я ведь сначала была только певицей своих переводов — как говорилось в одной афише, переводов вольных, невольных и фривольных. Но сейчас уже камуфлироваться трудно, делаю новый альбом целиком свой или частично на фольклорные мотивы. Вынужденно я стала композером.
— А поиск, поиск манеры исполнения как происходил?
— Все началось, когда мы сидели на маленькой площади в Венеции в полночь, у стены играл нищий гитарист под караоке. Я попросила сына узнать название песни. «Stars shining», — был ответ. Пока я нашла этот диск в Париже, текст уже был мной написан, потом оказалось, что в нем ничего общего с оригиналом (кстати, у знаменитых «вечных» шлягеров довольно часто слова простенькие). И вот я вернулась и начала петь для себя в диктофончик все время — под музыку в проигрывателе. Спою-послушаю. Сотру-спою-послушаю. Прекрасный метод учебы, кстати. Не нравится, не нравится, а потом вдруг забрезжит.
Полтора месяца я так провела в одиночестве на даче, все забросив, а это помешательство и было, видимо, поиском своего способа петь. Ведь певец не тем певец, что у него голос, а тем, как он поет, как бережет мелодию, как сдерживает себя... Марлен Дитрих, хорошая актриса, учила Эдит Пиаф — «Не маши руками, не изображай ничего». Пока что у меня не всегда выходит. Всего пять лет я на сцене...
— Откуда у вас такая страсть к нарядам? Вы славитесь по Москве не только как замечательный писатель, сказочница, композитор, певица, но и как модница.
— Вы знаете, я актриса по первому месту работы — сразу после окончания университета пришла в Эстрадный театр МГУ. Мы играли в черных свитерах. Так же я и хожу до сих пор. Но сцена — это ведь другое «я». А придумывала костюмы я себе давно, когда вообще было нечего носить.
Из старых высоких сапог
Еще одна страсть — это кольца. Даша Разумихина, моя подружка, русско-английский кутюрье, покупает их мне на блошиных рынках по всему свету — Чили, Афган, Китай, Индия. Платья, кофты и юбки шьют в дружественном МХТ, это мой родной театр. А шляпа для меня — только основа, ее надо соорудить. Очень хороши головные клумбы начала ХХ века. Огромные, легкие. Недавно я такую получила. Ну не мечта ли? Я в ней выйду в первом отделении нашего концерта 25 декабря... А платье, думаю, будет простое, в пол, расшитое шелком, купленное в лавочке в Шри-Ланке... Ну и митенки с 8 кольцами и шемизетка.
— Вуаля! Шик-блеск.
— Полный камуфляж, как у ОМОНа, все прикрыто. Еще бы вуаль — но под нее не подсунешь микрофон. Однако для лица тоже есть броня, косметика. Мне, как всякой женщине, есть что скрывать, стоит утречком в зеркало взглянуть.
— За последнее время у вас вышло очень много книг. Но от формы рассказа вы не устали? Жанр романа — все-таки не ваш?
— Роман уже надо сдавать, все некогда, и еще один закончить. Рассказы перепечатать из блокнотов, стихи. Федор Михайлович умный был, не писал, а диктовал. Надо переходить на новую форму подготовки текста. Кстати, многое из новой книги «Не садись в машину, где двое» я надиктовала на кассеты и отдала редактору Наде Василевской. Благодаря ее расшифровке все произошло гораздо быстрее.
А также песни предложили выпустить книжкой. Мы только что с основателем и идейным руководителем нашего оркестра «Керосин» Володей Клыковым закончили монтировать новый диск «Запретный сон». Он составлен из записей на концертах. Ну не получается у меня петь в студии, некому. Нужны люди перед тобой, пою для них, для их глаз, для их молчания или смеха. Для тихого одиночного «браво». Спасибо им.
«Конституции сейчас не наблюдается»
— Как вы считаете, в итоге, из сегодняшнего дня — перестройка проиграла или победила?
— Да что вы! Какой вопрос! Это было великое дело, слом старой эпохи. Лично для меня и моих родных и друзей. Был дворником — стал заместителем главного редактора газеты «Коммерсант». Был ночным диспетчером в больничной слесарне — стал заведующим отделом Музея кино, потом директором художественной галереи. Был кочегаром — стал идолом целой страны. Вся настоящая интеллигенция, которую коммуняки сажали за чтение и распространение книг (за Джойса даже!), загоняли в подвалы, в психушки, — она вышла на волю, стала работать. Сейчас, правда, возникла странная пора, КГБ упоминают как колыбельную политических деятелей, гимн вернулся, всюду публикуют портреты серийного убийцы Джугашвили, фильмы о нем идут по ТВ, а он только у нас в семье троих лишил жизни, троих посадил, тараканище усатый. Я пошла в госархив собирать материалы о наших концлагерях. (Мы собирались на
— А как у нас с победой Конституции, как полагаете?
— Конституция сейчас не соблюдается. Демонстрации на Триумфальной разгоняют, как при путче! Кому они мешают? Что за страх перед двумя сотнями упертых храбрецов, которые защищают пункт Конституции о свободе собраний? Но 50 тысяч не осмелились тронуть, хотя бронетехника стояла вокруг Москвы, и вертолеты летали, и мрачные затемненные, кем-то набитые (хунвейбинами?) автобусы шли вереницами по Тверской.
Сейчас у меня вышла книжка «Котенок Господа Бога», там есть рассказ о сидящих в КПЗ героях числа «31». Мой младший родственник как раз однажды там, в камере, с друзьями по Триумфальной обретался, и мы его двинулись всей семьей выручать. С тремя малышами, между прочим. Я, правда, сочинила других героев и других малышей, у нас было два мальчика и девочка, в рассказе наоборот (это же я сочиняла наново, рождественскую историю). Но начальник того отделения Клопов (ударение на первое «о») меня, может, и вспомнит. Там один герой, весь в черной коже, как в Гражданскую войну, меня спросил: «Ну чего они туда лезут?» Я спросила тоже: «А вы что тут сидите?» «По призванию!» — был гордый ответ. Я сказала: «Ну».
— Вы были на недавнем митинге?
— Я не пошла. Кто-то должен был остаться на хозяйстве, если три мамаши молодые, покинув семерых детишек, помчались на митинг. А кому в случае чего сидеть с ребятами? Власть ведь вон, всего можно от нее ожидать, она тут выкинула какой финт, через чужие руки уволила Максима Ковальского, главного редактора, создавшего 12 лет назад журнал о ней же, «Власть». Макса, друга нашей семьи, за фотографию реального бюллетеня со словом «член» в переводе. Они же журналисты, им надо реальность отображать! И что, член партии «Единая Россия», разве это оскорбление в переводе на тот язык?
— Я боюсь громко назвать вас «диссидентка», но стоит только почитать ваше эссе «Незабываемый 1991», с необычайными увертываниями всей семьей от следователя Колодкина... Ровно 20 лет прошло. Как вы считаете, есть сейчас в стране люди, которых можно назвать диссидентами наших дней?
— Сидеть в камере тяжело. Я-то сама сбежала. И тем, кого схватили подчиненные Нургалиева и заломили им руки назад, кто сидит за слова, мой поклон. Не за воровство сидят, не за взятки, не за то, что кто-то продает общенародную собственность, металл, нефть и газ, а наши врачи и учителя получают копейки, не за то, в стране леса жгут и вырубают повсеместно на экспорт, солдаты худеют (полсосиски вдоль получал в обед мой родственник, служивший в ракетных частях), мелких предпринимателей душат, население уменьшается катастрофически, больше чем на два миллиона между двумя переписями, а в то же время героиням нашего времени, матерям, в месяц платят — один раз в магазин сбегать за едой. В больницах даже под Москвой не работают кухни и нет белья, инвалиды занимают очередь к дверям поликлиник с ночи, чтобы получить талончики к врачам и, потом, рецепты на бесплатные лекарства...
Сидят за слова. Однако что же в результате по прошествии времен получается? Двое вон преступников сидели за это, а потом стали нобелевскими лауреатами. Бродский и Солженицын. Ребята, все у вас впереди!
