— Что вы, Иван Иваныч, в 45 лет можете сказать о себе?
— Если сказать что-то определенное — это наврать. А что-то неопределенное — оскорбить слушателя. Скажу абстрактно. Я всю жизнь был верен методам естествоиспытателя. Мне интересно жить. Замечательное время. Именно так я и представлял 45 лет: у меня интересная работа, большая семья. То, что у меня будет противоречивое реноме, я тоже знал, это необходимо по бизнесу. Нам во ВГИКе преподавали: если не хочешь платить за интервью, сделай свое реноме противоречивым. Журналисты тоже должны что-то есть.
— Знаете, какая фраза про вас уже лет десять ходит? Иван Охлобыстин — это человек, который на почве игры в сумасшествие реально сошел с ума.
— Это я даже вспомню, кто сказал. Быков. Скороварка.
— Он кого-то цитировал.
— Не-не. Фраза такая нестройная — точно Быков. Я, кстати, про него ничего плохого никогда не сказал.
— Она имеет отношение к действительности?
— А что он там сказал, повтори еще раз? Я ее не рассматривал с точки зрения смысла никогда — это же Быков. Про сумасшествие? Я не очень понимаю игры в сумасшествие. Когда я воспитывался во ВГИКе, было хорошим тоном считать своим идеалом героев Тарковского и всех Гамлетов, поставленных где бы то ни было. Если так на это смотреть: сумасшедший, потому что хотелось соответствовать всему этому, — то, конечно, да. У меня поведенческие стереотипы взяты на лекциях по истории кино. Склонность к велеречию — с лекций Аносовой по зарубежной культуре. Представление о том, что монтируется, а что нет — от Соколова. Я сделанный. Когда-то сделал сам себя в институте. Очень серьезно к этому отнесся.
— Так эта деланность и раздражает.
— А как еще? Как простейший элемент двигаться в потоке? Это недостойно звания хомо сапиенс. Мы всегда себя делали. Как только сообразили, что можно есть и необязательно для этого за мамонтом гоняться, а можно морковку выращивать. У меня была сверхзадача — стать таким, каким я был бы наиболее полезен эволюции. Я и Вовка Карцев задались этой целью достаточно давно, после просмотра в сельском клубе какого-то исторического фильма с Бельмондо. Писали в овраг вместе и над лопухами решили, что мы звездные спасатели и должны построить великую империю, и тогда вернется император.
— Вы об этом будете вещать в сентябре с вершины
— Да.
— А вместо лопухов будут зрители?
— Зрители, которые ко мне придут, будут мной бесконечно уважаемы. Там не будет плясать никто. Петь не будут. Это будет длинная мудреная речь
— Ну как же. Вы там будете говорить о государстве, о национализме.
— Я, когда говорю о национализме, вспоминаю Ильина. Он рассматривает национализм как самоосознание нации, чтобы можно было чем-то делиться с соседними нациями. Это паззл в общей картине мира. Многие поступки мы совершаем — и это доказанный факт — на основе генетических предрасположенностей. Соответственно, вопрос крови просто становится вопросом генетики.
— Это ну очень опасные слова. Как можно о таких тонких материях говорить стадионной публике?
— Я всем выдам брошюры сперва. И значки.
— Это уже секта какая-то.
— В этом нет религиозного аспекта. Просто одним из пунктов моего мировоззрения является мнение, что Русская православная церковь — единственная, по сути, общественная организация, толком действующая. Ну, может быть, еще мусульманская, буддийская — но их же мало. Кто там у нас еще? Евреи? Евреи тоже организованные. Все остальные — это хаос. Ничего плохого в вере нет. Это, знаешь, как в горы пойти. Это необязательно делать. Высоцкий же пел: «Ведь Эльбрус и с самолета виден здорово». Но вера — это красиво, это некий поступок.
— Бог с ней, с верой. Национализм вам зачем? Это раньше было слово «советский», оно всех устраивало, потому что никого конкретно не имело в виду. Сейчас, говоря «русский», невозможно обойтись без разборок.
— О том и речь. Нам нужно придерживаться имперских взглядов. И слово «русский» тогда приобретет такое же широкое значение. Россия всегда была империей, как бы она ни называлась. Мы никогда не верили в ноту закона, мы верили в конкретных людей.
— Это же плохо.
— Это не плохо, это надо использовать. Когда я говорю «русские», я подразумеваю целый костяк. У меня водитель татарин, мусульманин — он тоже русский для меня. Мы с ним в одной ноте находимся в обсуждении вопросов миграции и так далее.
— Объясните это толпе на Манежной.
— Все не так просто. Плохо, что национальный вопрос долгое время не обсуждался, считался неприличным. Начали бы раньше этим заниматься — избавились от полудурков, которые паразитируют на профашистских движениях. Ну какой фашизм? Наши деды воевали. Какой национализм, если в нас замешано до двухсот кровей? Но все равно для самоидентификации нации он необходим. Я считаю, что русские — это те, кто думает по-русски и живут здесь долго. Можно и на татарском говорить, но думать по-русски. У всех народов, живущих на территории бывшего СССР, есть единое представление о морали: что хорошо, а что плохо. Раньше любое отклонение от этого морального комплекса жестко каралось. Сейчас вследствие демократизации огульной эти вещи стали неочевидны. Вот педерастия теперь неочевидно плохо...
— Педерастия, по-вашему, — это очевидно плохо?
— Конечно!
— Вас слушает молодой парень, потом выходит на улицу и дает лесбиянке по голове. Это хорошо?
— Дурака не остановишь. Вот принято считать, что оружие — плохо. Но его отсутствие еще опаснее. Когда ты знаешь, что одно лишнее движение, и тебя убьют или на пять лет сядешь, не будешь пистолет просто так рукой тискать. Я прожил всю жизнь с оружием. Слава тебе, Господи, у меня никогда не было конфликтов, но однажды нож спас мне жизнь. Меня бы просто забили. А так они поняли, что у меня намерение идти до конца, и не стали связываться. Один раз еще нож пригодился за все время — девчонку срезать с ремня в перевернутой машине. Все. Мои взгляды только кажутся радикальными, но это не так. Это все равно что во время прилива стараться сдержать дверь плечом. Чтобы совсем не залило. Грядут перемены. Это очевидно, это все знают.
— Вы знаете, какие?
— Думаю, национальные обязательно будут. Эта жижа только начала булькать. В конце концов это все взорвется. Начнется бессмысленный и кровавый русский бунт. Иначе быть не может. Никаких усилий же не прикладывается, чтобы это предотвратить.
— У нас и так общество неспокойное, а вы собираетесь целый стадион заряжать своим национализмом.
— В идеале они должны подвергнуться состоянию релаксирующего транса, чтобы потом, подумав и начав копаться в этой внешне диковатой мысли, найти в ней логику, расшифровать ее и ввести коррективы относительно себя. Потому что она подстраивается под человека. Это доктрина универсум.
— Вы уже начинаете вводить меня в транс.
— Нет, это я к тому, что основательно подошел к этой истории. У меня есть тезис о национальном достоинстве. Я считаю, нужно признать, что мы — титульная нация и мы должны определять, как жить на этой земле.
— Мы?
— Да, да. Мы — русские.
— Да нет ничего хуже, чем «мы — русские». Каждый раз, когда произносится: «Мы — немцы. Мы — американцы. Мы сейчас покажем, как жить», — все заканчивается мировой войной или Афганистаном.
— У каждой нации есть национальная идея, это нормально. Но когда нация добирается до своего пика, начинается дурь. Она подвергается великому искушению мирового господства — сделать так, чтобы всем было хорошо. И когда полмира уже завоевано, они натыкаются на нас. А у нас другая национальная идея — антиидея. Не допустить реализации ничьей другой национальной идеи. Мы — смотрящие за миром. Нас Бог так поставил. Мы комбинированный народ, собранный сразу из всех. Мы вошли в этот мир как исчадие ада. У нас не было морали даже на первичном уровне. Одна деревня ночью могла продать другую легко, вместе со всеми родственниками. В компьютерных играх мы всегда представлены хаосом. Потому что хрен их поймешь. Они же толком не умеют делать ничего, кроме танков. И вот из этого месива создается государство, которое становится буфером между Востоком и Западом.
Ты прости, что я тебя загрузил. Все это так мудрено. Это все мечта колхозника на самом деле. Взошел на белую пирамиду... Гигантский зал...
— Во-во.
— Это неплохо. Это все для наших ребят. Вовка Карцев умер, отравившись одеколоном в подвале дома в деревне Воробьево,
— Зато вы к капитализму приспособились отлично.
— Я всегда на нем паразитировал. У меня не было обязательств, я был молод, крепок и уверен в себе тотально. Условия игры были ясны, они были азартны и пришлись очень в кассу моему возрасту. Потом начался церковный период, когда я женился и надо было осесть. Появилось много детей, много суеты. Хорошей, семейной суеты. Стали интереснее и глубже отношения с супругой, потому что шестеро детей — это уже серьезный фундамент. Потом было предложение стать священником. К тому моменту я был воцерковленный христианин, и для меня это была большая честь. Я и служил, и снимался, потому что мне патриарх Алексий разрешил. Потом, после фильма «Царь», социальные сети очень развились и стали меня ругать не пойми за что. И я написал письмо уже патриарху Кириллу: чтобы меня не ругали с церковью заодно, хорошо бы меня в запрет. В итоге — пока я снимаюсь, я не могу служить. Но это тоже закончится. Я думаю, что в скором времени я окончательно надоем людям. У меня есть подруга Наташа, самый близкий человек к точке действительности из всех, кого я знаю. У нее дочка классная. Она, когда раньше видела меня по телевизору, говорила: «Ой, дядя Ваня!». А теперь говорит: «Опять дядя Ваня».
— На что вы готовы ради денег?
— На что-то готов. У меня семья, надо ее кормить. На что-то не готов. Недавно на «Кинотавре» иду с детьми, мороженое им купить. Нас останавливает мужичок интеллигентный, с ходу предлагает стать лицом какой-то фармацевтической фирмы. Я спрашиваю, есть ли в их продукции абортивный материал, тот, что из плаценты берут. Он говорит: «Как без этого, но деньги-то хорошие». Я отвечаю: «Не напечатали еще такие деньги, чтобы я согласился». Потом он нас в аэропорту достал в вип-зоне. Меня опять девки развели, ведут к бару, чтобы я купил безалкогольный мохито. Я же бессилен перед дочками. Меня встречает этот чувак: «Я посоветовался с начальством. Два с половиной миллиона». Долларов, конечно. А рядом Дуся стоит, у нее другая логика, ей надо поскорее мохито купить. Она за меня и ответила: «Вам папа вчера ясно ответил — идите в жопу!»
— Смышленые детки.
— Смышленые. Я им дал самое главное на данный момент: представление о здравом смысле и здоровый скепсис по отношению к пошлости. Они тоже у меня естествоиспытатели.
— Ну и про день рождения надо что-то сказать.
— Я не знаю, почему все так радуются дням рождения. По мне, так это очень затратно и бессмысленно. Я не вижу причин радоваться, что мне на год меньше осталось. Да и дарят, как правило, то, что в голову придет, а не то, что хочется. В общем, комплекс негативных чувств. Клево только, что в этом году я получу свой последний паспорт.
