…Впрочем, пока Никита (учась постоянно в Бельгии) не предполагает окончательно рвать с Россией, в идеале допуская жизнь на два дома. Родился в Волгодонске, что важно — не в музыкальной семье. Вундеркиндом не назовешь, скрипкой занялся поздно. Но… правильная позиция родителей, талант и усидчивость вывели его в число ведущих отечественных скрипачей в весовой категории “до сорока” (Никите 25 лет). Ныне он, ученик прославленного Эдуарда Грача и Татьяны Беркуль, — эксклюзивный солист Московской филармонии, благодаря партнерству с которой продолжает много выступать в России и связывает разнообразные планы и с родной страной. Про его лауреатства даже говорить не приходится: конкурс Чайковского, конкурс королевы Елизаветы, из последних трофеев — первые премии на конкурсах Яна Сибелиуса в Хельсинки и Фрица Крейслера в Вене. Мил, скромен, тонок, абсолютно не жеманен, да и вообще лишен каких бы то ни было показушных черт. Одно режет слух — когда СМИ зовут его “российско-бельгийским скрипачом”…
— С армией у вас как дела? Вы ж еще два года в призывном возрасте… А тут как раз призыв начался.
— Ну как... Сейчас же, увы, отменили бумагу от Минобороны, позволяющую не забирать талантливых людей. Пока я не в армии — это уже счастье (хотя аспирантуру окончил). Повестка из волгодонского военкомата приходила лишь раз, давно…
— Они вообще в курсе, кто такой Никита Борисоглебский?
— Город меня немножечко знает, там даже было нечто вроде Аллеи звезд в парке, там мой портрет… Может, и до военкомата слава дошла. Не все ж там такие плохие, как про них говорят.
— Как вы считаете, если скрипача вашего уровня загрести в армию, он на 100% потеряет профессию?
— Если сломают пальцы — вообще к полноценной концертной жизни никто уже не вернется. Но даже если не сломают, год без регулярных занятий, без практики — это серьезное упущение. При очень большом таланте и желании, может, и можно восстановиться, но тут другой фактор: если молодой человек начинает развиваться в карьерном плане, наращивает связи и прочее — после года отсутствия эти связи не восстанавливаются.
— То есть таланту надо от нашей армии бегать?
— По крайней мере опасаться. Постоянно. У меня есть друг, который убежал от армии в Америку. Люди в форме дежурили возле его дома, посылали повестки, он понял, что находится “в списке”, что его могут задержать прямо в аэропорту, поэтому остался в Штатах и пару раз даже не приезжал на концерты, хотя очень звали. Я хорошо его понимаю, но сам не хотел бы совсем убегать.
— Уверен, этого не случится, за вас в случае чего есть кому заступиться, но если б возле вашей съемной квартиры в Москве дежурили люди в форме, остались бы в Бельгии?
— Да, это был бы самый простой способ избежать угрозы. Впрочем, знаю примеры, когда люди и после армии возвращались к профессии. Но не струнники, пианисты. Известный Вадим Руденко был в армии, еще Виталий Юницкий (преподает в Московской консерватории). То есть после армии возврат к профессии камерного музыканта или педагога, условно говоря, возможен. А к карьере солиста (а меня интересует именно это) — нет.
— Вы уже три года учитесь в Бельгии в частной школе под названием “Музыкальная капелла имени королевы Елизаветы”. Почему в нашей стране нет подобных школ?
— Школа уникальная. Там учишься, там же живешь. У каждого студента — своя 2-комнатная студия, обязательно с роялем, шикарно обустроенная — с библиотекой… Контингент избранный: нас буквально 7 скрипачей, 6 пианистов, несколько вокалистов — всё. Отбор жесткий. Но потом за каждым человеком — индивидуальный творческий “уход”, выдающиеся музыканты проводят мастер-классы. Будет ли подобное в России? Не знаю. Нет людей, которые дали бы под это деньги. Да даже идеи подобной не возникало.
Чего стоит одна только тамошняя семейная атмосфера: помню, в первый день сел обедать за большой стол, где кушают все на равных — администрация, профессора, студенты. Так у меня в момент пропал аппетит: напротив трапезничал выдающийся баритон Жозе ван Дамм…
— Можно ли предположить, чтоб наши консерваторские профессора и ректор кушали со студентами за одним столом…
— Понимаете, в консерватории 1000 студентов, и если с каждым ректор будет на короткой ноге — это тоже неправильно. А в “Капелле” всего двадцать избранных. Общаться с которыми, надеюсь, удовольствие для профессоров.
— Почему вам оказалось недостаточно того, что дал вам Эдуард Грач?
— “Недостаточно” — нехорошо звучит. Даже самый лучший педагог во Вселенной не может дать все. И за те 7—8 лет, что учился у Грача, я получил главное — возможность постоянно выступать на сцене…
— Ну да, сразу же — “к станку”, у него свой оркестр “Московия”…
— Вот именно. Весь его класс изначально приучался к сцене, а это очень ценно: опробовать на зрителе свои задумки, привыкнуть к полноценным концертам еще в момент обучения, ведь 95% солистов испытывают перед выходом на сцену волнение, и у каждого свой способ борьбы с ним.
— Так в идеале для русского скрипача надо поучиться здесь, а потом ехать в Европу?
— Начальное образование как раз очень важно получить в России. Все базовые для музыканта вещи более основательно преподаются здесь. Если сравнивать на уровне сольфеджио, гармонии нашу консерваторию с парижской, брюссельской, лондонской академиями, то там уровень гораздо ниже — как у нас в старших классах музыкальных школ.
Но что касается специальности — диапазон образования зависит сугубо от твоего желания.
— Скажем, Алене Баевой хватило одного Грача, она не поехала к Брону…
— Не поехала, но тем не менее и у нее не односторонняя выучка: брала массу мастер-классов с разными маэстро, то есть вместо постоянной учебы много ездила и занималась точечно.
Однако нюанс: в Европе не принято, чтобы педагог принимал слишком горячее участие в своих учениках. Там никто нянчиться не будет. Это у нас у маэстро сердце за ученика болит, волнуется, занимаясь с ним по четыре часа, готовя к конкурсам. А там 45 минут по графику положено — урок закончен, и неважно, на каком такте остановились: всё, до свидания. Расчетливое отношение. И те люди, которые выбиваются из такого окружения, берут именно своим упорством. Сами себя делают.
— Однако многие туда едут и там учатся. Почему? Что НЕ дает наша школа?
— Наша школа не очень чутка к каким-то современным веяниям. Западные педагоги приезжают редко. Или многие педагоги продолжают обучать в чем-то, может, и хорошей, но тем не менее советской традиции. Я разделяю советскую исполнительскую традицию (грубо говоря, технологию — где тебе могут хорошо поставить руки, сделать красивый звук, штрихи, интонацию) и советскую музыкальную традицию (когда ты не мог смотреть на Запад и уж тем более ему подражать). Так вот, те музыкальные рамки до сих пор остались. И они меня не удовлетворяют.
— А почему они остаются прежними?
— Молодых мало среди педагогов. Мы не включаемся в общеевропейские процессы. Если сказать грубо, человек, окончивший только нашу консерваторию, не сможет с истинно венским духом (легким, но не развлекательным) сыграть Моцарта… Это полетное состояние души нужно где-то перечувствовать. Сделать это здесь нет возможности. Например, я, только выйдя из нашей консерватории, чувствовал, что не могу понимать французской музыки, она же совсем другая. Там нет рамок, к ней надо относиться не то что импровизационно, но “без головы”. Без логики. Там больше надо работать над образами, над звуковыми красками. Подход к этой музыке я хотел найти… вот и поехал, кстати, в Бельгию.
— Но есть опасность, что с этим французским флером будешь играть всю музыку.
— Есть такое, эти вещи случаются часто. Надеюсь, меня это не коснется.
— Вы женаты?
— Нет, и пока не представляю, как могу связать себя какими-то узами… не понимаю, как можно сочетать профессию с семьей. Мне нужно собственное пространство, время, когда меня вообще не трогают. К тому же, обзаводясь семьей, уже надо думать о постоянном месте жительства. А у меня сейчас его нет: Москва и Бельгия равнозначны. Москва для меня, например, очень тяжелый город. Угнетающий. От него быстро устаешь. Но здесь друзья, здесь общение на русском — ведь это плохо, когда постоянно недовыражаешь себя без языка… Но профессиональная жизнь здесь невероятно тяжела и часто приводит меня в уныние.
— Давайте по пунктам. Чем?
— Едешь по России — видишь отнюдь не замечательные залы, коллективы, которые не всегда радуют. Тот же плохой зал — это скверно не только для музыканта, это совсем иной уровень удовольствия для слушателя. Тамошние жители не догадываются, что симфония Бетховена в другой акустике — это иная музыка! Бетховен-то не виноват, что его играют в ДК, обитом какими-то тряпками, где звук абсорбируется… Да если оркестр Новосибирской филармонии из их зала вывезти в Карнеги-холл — это будет мировой топ-класс.
Или как можно играть концерт Моцарта, когда в ином оркестре царит негатив, музыканты всё и вся ненавидят, не удовлетворены своими зарплатами. А это — повсеместно. Поэтому у нас хорошо звучат концерты Шостаковича: там много “злых”, трагических мест — для России в самый раз!
— Но Шостаковича вы не станете слушать в Вене?
— Не хочу его там слушать. Там совсем иной настрой души. Хочется слушать Шуберта, Бетховена, Моцарта. Из наших — Прокофьева, музыка которого более устойчивая, светлая, оптимистическая.
— У вас завистники, враги, конкуренты были?
— Враги появляются тогда, когда у тебя появляется влияние. А “нравлюсь — не нравлюсь”, что ж… у нас профессия такая. Скажем, учился я в Ростове — так была конкуренция между педагогами из-за меня, могли не допустить на какой-то концерт. А в Московской консерватории… я поступил в нее в 14 лет, ко мне так все и относились, как к маленькому таланту, не могло быть серьезного негатива.
— Вы не были вундеркиндом?
— Вчера читал книгу Тарковского, там замечательно сказано, что вундеркиндом быть губительно. У человека должно быть полноценное детство, чтоб потом на всю жизнь не остаться ребенком. И у меня перед глазами сейчас люди, не скрипачи — эти знаменитые фамилии не скажу, — которые как раз на всю жизнь остались вундеркиндами. И это плохо.
Понимаете, из-за ранней популярности, частых концертов ты пропускаешь в детстве какие-то очень важные воспитательные моменты. Меня, слава богу, вундеркиндство не коснулось — только в 6 лет стал учиться на фортепиано, а в 7 — на скрипке.
— Личное обаяние — важная штука?
— Важная, но не основополагающая. Хотя именно сейчас на Западе много хорошо выглядящих молодых музыкантов, увы, часто они лучше выглядят, чем играют. Просто порой на этом строится менеджмент.
— Как долго вам еще не надоест скрипка? Скоро пойдете в дирижеры оркестра?
— Вы думаете, я могу видеть вперед? Увы, даже сейчас возникают такие периоды (после больших туров, конкурсов), когда в душе пусто и ничего не хочется. Даже играть на скрипке. Это честно. И ничего в этом ненормального нет. Нужен отдых и от музыки. Три-четыре дня. А что до скрипки… я люблю скорее музыку, чем скрипку.
— Вот как? Опасная откровенность.
— Я не один такой, если не ошибаюсь, Плетнев говорил, что если бы он не был пианистом, то стал бы с тем же успехом скрипачом — неважно, на чем играть, важно любить музыку. И я, например, для себя часто на фортепиано играю. У меня чувство музыки не через призму скрипки, ко мне оно — чувство — пришло даже извне, от слушания…
— А может, вы скрипку и не любите, а? А то Шаповалов как-то сказал, что звук виолончели для человеческого уха естественен, а звук скрипки — визглив…
— Что ж, тембр виолончели я тоже люблю больше, чем тембр скрипки. И если я слушаю классическую музыку — слушаю фортепиано или оркестр. Скрипку слушать не люблю. Но не из-за звука скрипки: я ж как профессиональный скрипач эти произведения рано или поздно играю, и не хотелось бы, чтоб в голове сидела чья-то интерпретация.
— Вы сейчас играете на инструменте Доменико Монтаньяна 1723 года. Штука дорогая. Надо квартиру на сигнализацию ставить. А можно играть на скрипке стоимостью до 10 000 евро?
— Неоднозначный вопрос. Сложно. За 10 000 можно еще найти приличный инструмент. К тому же имеет значение психологический момент: когда зритель знает, что ты играешь на Страдивари или Монтаньяна, — совсем другое отношение.
— Реально Страды такие крутые?
— Сейчас это вопрос веры. Да, есть музыканты, которые верят, что Страдивари — самые лучшие. Но, конечно, тут очень много берут за имя. При всем учете исторической ценности эти инструменты, конечно, не стоят по 5—6 миллионов долларов. Не стоят столько в музыкальном смысле. И потом далеко не все Страдивари фантастические — это 5—7 инструментов, остальные же…
— В большей степени — легенда…
— Я бы сказал — наценка. Я играл больше года на одном Страдивари — и это был далеко не самый лучший инструмент при страховочной стоимости в 5 млн. долларов. Когда ты играешь в небольшом зальчике, где можно услышать все тембровые нюансы, — там Страдивари хорош, и современный инструмент ему уступит. А в больших залах это не так заметно, в БЗК вы таких деталей не услышите. Но, думаю, главное все-таки не инструмент, а стремление артиста донести до слушателя сущность исполняемой музыки.
