— Людмила Марковна, только что вы сняли фильм “Пестрые сумерки” о слепом юноше-пианисте. Зачем вы все-таки стали режиссером? Это ваша голубая мечта?
— Никогда я об этом не мечтала. Хотя несколько раз меня очень сильно уговаривали, давали сценарии. Да, я уже понимаю, что такое темп, ритм, монтаж. Но у меня нет очень важных качеств для режиссера — здоровья и авантюризма.
— А кричать, как режиссеры, вы умеете?
— Нет, я кричу шепотом. Если от режиссера идет авторитет, мысль, пусть он будет деспотом, кем угодно, я подчинюсь и буду им восхищаться. Но в последнее время многие режиссеры мне даже слишком понятны. Раньше считалось: режиссер — это что-то поднебесное. Я же начинала жизнь с такими людьми, как Юткевич, Райзман. Герасимов вообще был моим учителем. Иду по коридору “Мосфильма” или ВГИКа, вдруг вижу кого-нибудь из них — и замираю тут же. Но время меняется. На юбилее Эльдара Рязанова ко мне подошел Михаил Швыдкой: “Люся, вы должны сниматься”. А я на это уже положила крест. Крестов и шрамов на мне много. Кого играть? Где? Тетю Дусю? Тетю Асю? Нет для меня ролей.
— А разве вы сыграли все, что были должны?
— Наверное. Но вот я классику не играла. Зато играла все подряд, что предлагали.
— Что-то даже и не припоминаю ваших проходных ролей.
— Они есть. Иногда соглашаешься, потому что надо просто жить. Пилот, который не садится к рулю, не может летать, самолет идет криво. Так и актер: нельзя быть в простое — мотор, свет, текст, форма, костюм — и ты опять живешь. Пусть даже и картина средненькая. Все бывает. Я же почти 15 лет не снималась, поэтому была готова на все что угодно. Единственное, чего я в жизни достигла, — вылезла из пропасти в преображенном состоянии. Взяла вторую волну.
— Вы имеете в виду фильм “Старые стены”, в котором сыграли после долгого перерыва?
— Совершенно верно. Режиссеры уже не смотрели в мою сторону или делали вид, что меня не знают. А мне потом нужно было сделать вид, что я не помню, что они меня тогда не помнили. А я, к сожалению, помню все.
— Не хотели этим режиссерам отомстить? Или не умеете просто?
— Я только вычеркиваю этих людей из жизни. Но работа — это не личная жизнь. Я прихожу, делаю свое дело — и до свидания, всего вам доброго. Потом, когда у меня все опять стало хорошо, эти режиссеры говорили: “Я не мыслю свою картину без вас. Где же вы были столько лет?”
— Действительно, где?
— После “Карнавальной ночи” я же была без шлейфа, свеженькая, новенькая — такую хорошо бить. Сначала за концерт в Колонном зале получала 4 рубля 50 копеек, и на меня все шли. Вдруг я получаю конверт, где 300 рублей. А у меня же не то что квартиры своей не было — даже чулок. Выхожу, меня никто не узнает. Стоит толпа людей, а я в зелененьком пальтишечке и только слышу: “Вот сейчас она выйдет”. Все же ждали, что я буду в черном платье с белой муфтой. А потом меня начал вербовать КГБ. Миша Козаков согласился, а я — нет. Хотя я же не диссидент никакой — наоборот, очень советский человек из очень советского города Харькова. Потом я уже узнала, что моя мама из дворян, многие ее родственники были уничтожены. От меня это скрывали. Зато папа из батраков. Так что у меня смесь полусовковая. В общем, я отказалась, а мне: “Значит, вы не любите Родину”. Сначала от меня отошли, а потом мне передали слова министра культуры Михайлова: “Мы ее сотрем в порошок. Фамилии такой не будет”. Это про меня.
— И вас перестали снимать?
— Да, и я поехала с концертами по родной стране. Выступала в шахтах, на заводах с большим удовольствием. Там же люди ничего не читали, не знали.
— Но “Карнавальную ночь”-то они смотрели?
— В этом все и дело! Было по 5—6 выступлений в день и отказаться нельзя, сил-то много. Приглашают на завод, я там выступлю, а оттуда иду в холод с горшочком цветов с тремя ромашками. Тогда все горшочки дарили. Помню, иду в туфельках, денег нет, плачу, метро, потом трамвай, доезжаю до общежития… У меня только в 30 лет квартира появилась. И не от государства, а от развода.
— Но когда у вас были все эти проблемы, вы же не махнули на себя рукой?
— Я долго еще ничего не понимала — просто исчезла, и все. Боялась Москвы, эту столичную, незнакомую мне еще долго публику. Все эти словечки: “экспроприация экспроприированных”, “экзистенциализм” — я ничего не понимала.
— Комплексовали?
— Просто это не мое. Поехала к публике, к народу, туда, откуда я вышла. И люди мне помогли встать на ноги, научили разговаривать с залом, а это великое дело. Это сейчас супертехника, долби-шмолби, а тогда я пела в трамвайный микрофон. Словом, я не сдавалась, но всегда думала: “Ну когда же? Ведь мне уже 37 лет”. И я всегда буду молиться на Трегубовича за то, что он взял меня в свой фильм “Старые стены” на роль директора текстильной фабрики. И это после “Карнавальной ночи”! Он очень рисковал. Публика могла сказать: “Фу! Какая она директор?!” Меня же считали второсортной, потому что, как казалось, я только петь и танцевать умею. Ничего серьезного. Но мне тогда было все равно: утвердят, не утвердят. Я же не партийная, профсоюзные взносы долго не платила. У меня было суицидно-депрессивное состояние: думала, все, больше не могу выдержать.
— Многие артисты в период, когда им ничего не предлагали играть, спивались, погибали. Вы-то как выдержали?
— Я никогда не пила, не курила. Никогда не гуляла до утра. Выпила, голова кружится — ой, не мое. Курить меня столько раз учили. Ну не могу я — организм выталкивает.
“Я же не могу играть во французском белье”
— Какая-то вы неправильная актриса.
— К сожалению, пальцев одной руки хватит, чтобы посчитать тех людей, которые знали мне цену. Мама знала, Михалков понимал, Андрон Кончаловский. Трегубович понял, Рязанов. Но у меня каждая роль — это жизнь с музыкой внутри. Если я не найду свою тему, свои духи, белье — ничего не получится. Я же не могу играть во французском белье. Собираю какие-то вещи, которые никому не нужны, знаю, что они — ап! — и выстрелят. Все свое ношу с собой.
— Вы — стойкий оловянный солдатик?
— Я бы с удовольствием вышла замуж один раз и на всю жизнь — я однолюб. Но если меня обманывают — я не могу смотреть ему в глаза после этого. И ухожу, исчезаю. Я же Скорпион, серая ящерица. Ей обрубили хвост, она уползает, где-то трясется в пещере, потом хвост вырастает, она опять вылезает. Это про меня.
— У вас действительно было много браков.
— Мой первый муж, Андроникашвили, сказал, что “Карнавальная ночь” — это не искусство, а зрелище. У него же ничего в жизни не получилось, ни одного сценария. А я тихонько от него вылетела.
— Он в вас не верил?
— Не только он. Мой следующий муж, Фадеев, говорил: “Ну, может, еще лет пять ты будешь популярна и сойдешь на нет”.
— То есть ваши мужья вымещали на вас свои комплексы?
— Совершенно верно. Кобзон говорил: “Вот Фатеева снимается, Быстрицкая. А ты кто?” Хотя он знал мне цену.
— Тем не менее вы про него говорите не самым лучшим образом?
— Не самым лучшим потому, что он человек, которому нужен другой тип жены. Один человек очень хорошо сказал про его нынешнюю супругу: “При ней можно жить”. При мне жить нельзя. Пускай обо мне говорят, что я такая, сякая… Какая сякая? Никто ничего плохого не может сказать.
— Ну, а нынешний муж, Сергей, — это тот человек, который вам подходит?
— Давайте всегда говорить слово “пока”. Да, при нем я смогла сделать картину, потому что он знает то, чего я не умею. Создать, поддержать, договориться — это очень важно. Сказать, что музыка, которую я написала, хорошая. Я же всегда сомневаюсь, а он мне: “Нет, ты можешь, ты должна”.
— И вы этого ждали от предыдущих мужей, которые должны были вас поддержать, приподнять?
— Потом я уже ничего не ждала, поняла, что должна сама приподниматься и ни на кого не рассчитывать. Я сама умею заработать. Я никогда не снималась у одного режиссера, всегда у разных. У меня никогда не было ни одного романа с режиссером, иначе все бы об этом знали.
— Вы такая принципиальная?
— Да, бескомпромиссная. Если я чувствовала какие-то намеки, то старалась легко это обходить, чтобы не обидеть, не заметить.
— Ваши мужья вас недооценивали?
— Это была зависть, давайте прямо говорить.
— Рассказывая о своих многочисленных семьях, вы все время говорите о профессии. Но жизнь-то больше, чем просто работа?
— А для меня главное — работа, работа и работа. Да, я плохая, ужасная. Никита Михалков про меня так и сказал: “Она подожжет дом, но роль будет играть”. Я и сейчас с этим согласна. До гроба. Профессия требует полной самоотдачи. Если я недосплю — не смогу играть. Вот я сижу где-то в компании, завтра у меня съемка, так я встала и ушла — мне же работать надо. Это скучно, я понимаю…
“Я? Одна? С ребенком? Как это так?!”
— Знаю, что вам нравятся актрисы неординарные. Рената Литвинова, Земфира…
— Рената — это чудесно. Она так женственна. А Земфира вообще ни на что не похожа. Это сверхталантливый человек. Я не дружу с ними, но мое восхищение ими беспредельно. У меня вообще нет зависти. Я могу забыть текст на сцене, когда кто-то хорошо играет.
— А вы можете скандальчик устроить, покапризничать? Крикнуть: “Я же Гурченко!”?
— Никогда. Я всегда тихо сижу в сторонке, ни в каких партиях не состою. Как я получила народную артистку СССР, не знаю.
— После “Вокзала для двоих”.
— Да, это посмотрел, царство ему небесное, Андропов. Вот и дали.
— А с Пугачевой у вас что: дружба, приятельство, взаимные симпатии?
— Никогда у нас с ней ничего не было, просто она пригласила меня в свою песню “Примадонна”. Но все равно примадонной осталась она, а не я. Когда она впервые появилась, я подумала: “Ну наконец-то!” Она очень интересный и важный для страны персонаж. Фигура.
— Но люди же меняются со временем. Вот у Пугачевой пафос есть, а у вас нет.
— И пожалуйста. Мне на концерте говорят: “Людмила Борисовна”. Я им сразу: “Называйте сразу Алла Марковна”. Она может общаться с тем, кто ей не нравится. А я не могу. Ненавижу предательскую лесть. Я тоже могу общаться с такими людьми, но только по работе. А внутри для них у меня пусто.
— Людмила Марковна, для того, чтобы так глубоко сыграть, как вы это сделали в фильмах “Пять вечеров”, “Двадцать дней без войны”, нужно в жизни пострадать?
— Я так страдала, когда осталась с маленьким ребенком без человека, в которого была безумно влюблена. Думала: “Я? Одна? С ребенком? Как это так?!” Это было такое страдание. Первый удар по жизни. А я тогда была так чиста. Того чистого человека уже нет. Я была открыта всем, как мой папа. Одна в Москве с 17 лет, ни близких, ни родных, ничего. И еще я думала: “За что мне это?” Но папа сказал: “Все, мы забираем ребенка, ты должна сниматься”. Я поехала в Москву одна. Каждые две недели приезжала к дочке. Ох, как они ее раскормили! Собаки, кошки, ребенок… Но это было счастливое время. То родители мне помогали, высылали деньги — то я им что-то. А Машу забрала, только когда ей исполнилось три года.
— Разрешите про дочку спросить..
— Мы так давно не виделись. Потеряли друг друга. Я им не нужна. С моей стороны было сделано все: в жизнь выдвинут роскошный ребенок, но не имеющий таланта. Маша такая красивая была. А я? Мыла, чистила, убирала. И что? Там уже не я, там уже он — ее муж. Не у всех же получаются такие дети, как у Михалкова. Я думала, что Маша у меня будет нечто необыкновенное. Но не было же ничего. Папа мой страдал, что у нее слуха нет.
— Ну, не всем же артистами блистать, можно и медсестрой поработать.
— Я же брала педагогов по музыке... Ничего. С дочерью меня уже достали. Про меня она много интервью дает. Я не даю, вы меня спрашиваете. Дочка с мужем расходилась, а я сидела с двумя маленькими детьми. Потом они опять сошлись.
“Пародия о возрасте — самая запретная”
— Слышал ваши телевоспоминания о Миронове, Высоцком..
— Я вспоминаю только о тех, о ком хочу. Гадости про человека говорить никогда не буду. Зачем? Пусть себе живет. Но как я не могу не отдать свой восторг тем людям, которые заставили меня по-другому жить, смотреть на мир?
— Так же, насколько понимаю, вы восхищались и Владимиром Семеновичем?
— Сейчас все набиваются к нему в друзья. Мы друзьями не были. Но встречались так… Больше, чем друзья. Когда я сломала ногу, он приехал из Америки. Ему рассказали, и в тот же вечер он был у меня и до трех утра пел.
— Вы талант цените больше, чем ум?
— Конечно. Талантов мало, потому у меня и друзей мало. Вот Шура Ширвиндт — гений. Перед Жванецким я преклоняюсь. Мы не друзья, но я не пропускаю ни одной его передачи. Слушаешь его и думаешь: “Какое счастье”.
— Вам важно, чтобы с партнером были прекрасные отношения? Вот в фильме “Пять вечеров” с Любшиным был контакт?
— Особого контакта не было, он очень замкнутый человек, закрытый. Но там был Михалков.
— Ну а с Басилашвили в “Вокзале для двоих” все было хорошо?
— Не сразу. Он тоже закрыт. Сначала я даже не знала, как его отчество. Первый кадр — зима, финал картины, мы где-то в Люберцах, холод, ужас, 28 градусов. Обоим хочется в уборную. А это ж поле голое, гора. Он с одной стороны пописал, я с другой. А к концу картины это был родной человек.
— А с Мироновым?
— У нас был контакт только на площадке. Я его не знала как человека.
— А как же знаменитый танец в “Соломенной шляпке”?
— Все на ходу, без балетмейстера. А вот кто меня понимал — это Гердт. И Бернес. Он мне говорил: “Ты цены себе не знаешь, дура зеленая. Мне бы твою музыкальность — я бы мир перевернул”.
— Вы говорили о самоиронии. Вам свойственно это качество?
— Это первое, что мне свойственно. Самоирония — хорошая броня.
— И как вы с этим качеством оцениваете пародии на себя, где намекают на возраст?
— По-моему, пародия о возрасте — самая запретная. Я сама себя пародирую — им не снится, как я это делаю. Но когда начинают трястись в перьях… Ну, ребята, я не трясусь, не надо. Действительно, я первая актриса в перьях в советском кино. Но в этих пародиях есть что-то провинциальное, жалкое. Я на это не злюсь. Но когда говорят, что пора крышку гроба закрывать… Для меня этот юмор ниже пояса. Я танцую, двигаюсь и буду это делать всегда. Если кто завидует — пускай.
Александр Мельман
ДОЧЬ МАРИЯ КОРОЛЕВА: “МАМУ ХОРОНЯТ ВОПРЕКИ ЕЕ ВОЛЕ”
Дочь Людмилы Гурченко Мария Королева никому не дает интервью. Женщину бесконечно измотали обсуждения в прессе ее непростых отношений с матерью. Тем не менее Мария искренне пообщалась с репортером “МК”.
— Как это ни прискорбно, но я узнала о смерти мамы по телевизору. Ее муж мне почему-то не позвонил. Но это наши, внутрисемейные отношения, о которых я бы не хотела рассказывать.
— Вы всегда закрыты для журналистов, но сейчас вам не избежать внимания прессы...
— Больше всего меня возмущает сегодня отношение журналистов к случившемуся. Для меня смерть мамы стала полной неожиданностью, я еще не успела прийти в себя, как около моих дверей уже выстроилась очередь из корреспондентов. И на мое состояние было всем плевать. Ведь несмотря на все конфликты, которые мы пережили с мамой, мне сейчас очень непросто. Я — не публичный человек и всегда избегала публичности. Мне надоели эти вопросы: кто с кем спал, кто с кем жил? И мама от этого устала. Я больше не хочу этого! В среду, когда я увидела толпу журналистов под окном маминой квартиры, пришлось вызвать наряд милиции, чтобы они помогли разогнать папарацци.
— Раз смерть стала неожиданностью, значит, до последнего она чувствовала себя хорошо?
— Когда меня спрашивают, как себя чувствовала в последнее время Людмила Марковна, я удивляюсь. Ведь она же уже не девочка была. Возраст давал о себе знать. Но она до последнего держалась молодцом, я всегда знала, что она очень сильная женщина во всех отношениях.
— Кто занимается похоронами?
— Наверное, коллеги мамы. Я точно не знаю. Но я удивляюсь, почему ее решили похоронить на Новодевичьем кладбище. Ведь ее родители похоронены на Ваганьковском. Там было приготовлено место и для мамы. Она тоже хотела, чтобы ее похоронили рядом с родителями. Но нас, близких родственников, никто не спрашивал. Все решили сами. О месте и времени захоронения мы узнали из телевизионных новостей.
Ирина Боброва
Прощание с Людмилой Гурченко начнется в субботу, 2 апреля, в 10.00, в Доме литераторов. Затем актрису предадут земле на Новодевичьем кладбище. Скорее всего, местом ее последнего пристанища станет участок №10. Здесь есть пустая площадь рядом с захоронением актера Олега Янковского.
“НЕТ БОЛЬШЕ НАШЕЙ МАРКОВНЫ”
Старожилы Козихинского переулка, которые на протяжении многих лет имели возможность перекинуться парой слов с Людмилой Марковной, в среду вечером буквально облепили дом, где жила Гурченко. “Нет больше нашей Марковны”, — пожилой мужчина затушил бычок и тут же закурил новую сигарету.
Семиэтажный дом, где жила Людмила Гурченко, — из разряда элитных. В подъезде — круговые лестницы, высоченные потолки, резная лепнина. По словам жильцов “сталинки”, риелторы, продавая здесь квартиры, значительно завышали цену на квадратные метры только по той причине, что здесь жила Гурченко.
— Так и говорили: “Наценка за именитую соседку”, — рассказывают жильцы. — И дальше начинали сочинять легенды: “Людмила Марковна внимательная женщина, общения с ней дорогого стоит — потом всю жизнь будете вспоминать. У нее полно охраны, так что ваши квартиры будут под чутким присмотром правоохранительных органов”. Однажды кто-то из соседей рассказал Гурченко эту историю. Актриса только рассмеялась: “Телефончик риелтора не оставите? Может, процент с продаж у него потребовать?..”
Риелторы, конечно, лукавили. Ну откуда они могли знать, что Людмила Марковна сама водила машину, выгуливала собак… Зато насчет общительности попали в точку. Еще год назад Гурченко могла перекинуться парой слов с нами, только в последнее время старалась пройти незамеченной и постоянно прикрывала лицо платком. Она не хотела казаться немощной старушкой и однажды даже съязвила: “Лучше бы вы интересовались у меня прогнозом погоды”.
— Минувшим летом я увидела Людмилу Марковну на скамеечке во дворе нашего дома, — вспоминает соседка. — Я ее сразу признала, присела рядом, хотя понимала, что актрисе хотелось уединения. На голове у нее был темный шелковый платочек, узенькие брючки, спортивная кофточка, на носу — очки в пол-лица. Она как будто закрылась от внешнего мира. Я поздоровалась и заговорила про наш старый дом, который вот-вот разрушится, и никому нет дела. И тут Людмила Марковна неожиданно поддержала разговор: “Вы правы! Не сегодня-завтра лепнина с фасада на голову рухнет!” И только когда я ее спросила про здоровье, она молча встала: “Всего доброго!” Сделала несколько шагов и обернулась: “От старости не убежишь...”
Двор Гурченко со всех сторон окружен офисными зданиями. Везде будки с охранниками.
— Людмилу Марковну мы часто видели, знали и ее мужа, — вспоминает один из секьюрити. — Она не могла спокойно по двору пройти. Каждый прохожий останавливался, здоровался с ней. Она молча кивала и проходила мимо.
С раннего утра к подъезду, где жила актриса, люди несут цветы. Розы, гвоздики, зажигают свечки, кто-то оставил здесь статуэтку ангела…
— Мы познакомились с Людмилой Марковной в Ваганьковском училище, — пожилой мужчина кладет букет белых роз на холодный асфальт. — Помню, когда наши ребята ее впервые увидели, ахнули: стройная, одета по последней моде, конопатенькая. А потом мы сталкивались с ней на телевидении. Репетировала она тогда до изнеможения. Но слава — как эти цветы, которые быстро вянут на морозе...
Я спросила у соседей, навещали ли актрису ее близкие родственники. Люди пожимали плечами: “У актрисы в квартире всегда стояла тишина, гости к ней не приходили”...
Ирина Боброва
“УРОКИ НЕ УЧИЛА, МОГЛА И СПИСАТЬ ПОПРОСИТЬ”
Среднюю школу №6 в Харькове Людмила Марковна окончила в 1953 году. Сейчас в этом здании располагается гимназия. В родную школу актриса приезжала дважды: в первый раз в 2004 году, во второй — в 2010-м.
— Особенно мне запомнился ее первый приезд, — вспоминает директор гимназии №6 Лэся Зуб. — В этот день мы ожидали ее на час позже. Все бегали, суетились. Я в своих мыслях вышла из кабинета и глазам не поверила: в коридоре стоит Людмила Марковна. Она решила сделать нам сюрприз и приехала пораньше. Мы побродили с ней по кабинетам, она посидела за своей партой. А потом наизусть прочитала отрывок из поэмы “Мираж” одного украинского поэта. Я теперь всегда ее в пример ученикам привожу. Говорю: “Вы уже через день стихи забываете, а Людмила Марковна до сих пор помнит все, что учила в юности”.
Из учителей, которые в те годы преподавали здесь, в живых осталась только преподавательница английского языка. Несмотря на преклонный возраст — Ольге Даниленко скоро исполнится 90 лет, — она помнит Гурченко.
— Я у нее преподавала всего два года — в 9-м и 10-м классах, — вспоминает Ольга Александровна. — Но как только взяла этот класс, сразу заметила в Люсе актерские способности: она всегда была заводилой, играла и пела как никто в школе. А вот училась она не очень старательно, хотя и была способной. Все на лету схватывала.
Именно поэтому в аттестате по английскому языку у Людмилы Марковны стояла “четверка” — учительница просто пожалела способную ученицу. Хотя иногда она и ругала Гурченко за недостаточное рвение к учебе. Один такой диалог Ольга Александровна помнит до сих пор.
— Я тогда начала ставить ей в пример других учениц, которые дома все зубрили. На что Люся мне ответила: “Ольга Александровна, я же буду актрисой, я просто не успеваю все учить”. Тогда я действительно прониклась к ней — ведь она еще и в музыкальной школе занималась, и в кружках разных, и в самодеятельности.
У Ольги Даниленко даже сохранилась тетрадь Людмилы Марковны, в которую актриса записывала английские слова.
— Сейчас тетрадка уже выцвела, пожелтела, но все равно аккуратный почерк Люси виден, — говорит пенсионерка. — Вообще-то я сохраняю тетради только отличников. А на эту я наткнулась случайно в 1956 году. Тогда уже вышел фильм “Карнавальная ночь”, Люся стала знаменитой, поэтому я и решила оставить тетрадь на память.
Ольга Даниленко вспоминает, что работала Людмила Гурченко только на уроках, домашнее задание же делала довольно редко.
— Она и списать у кого из одноклассников в крайнем случае могла попросить. Люся вообще шустрая была. Предметами, к которым она всегда готовилась, были русский язык и литература.
С харьковчанкой Ниной Свид Людмила Марковна училась в параллельных классах. Их выпуск был первым после войны, поэтому все жили бедно. Но подруга вспоминает: даже в те сложные годы будущая актриса любила наряжаться.
— Она сама придумывала платья и шила их. Некоторые наряды она перекраивала из маминых обносков: где рюшки пристрочит, где волан пришьет. Она вообще в нашей женской гимназии одной из первых модниц была. А еще она даже в школе следила за фигурой. Хотя в те голодные годы мы все были худенькими, но она даже на сантиметр не могла себе позволить поправиться в талии, — вспоминает Нина Антоновна.
Запомнилось бывшей однокласснице и заботливое отношение родителей к дочке.
— Отец Люси тащил ей в школу банки с кашей. Тогда и хлеба было не достать, поэтому все приходили голодные на уроки. Но папа Люси всегда приносил ей поесть, благо жили они близко.
Однажды Нина Антоновна вместе с Людмилой Гурченко даже отмечали Новый, 1952 год.
— Мы собрались девчачьим коллективом у нее дома: человек 12. Родители ушли. Мы приготовили винегрет и картошку. Алкоголя на столе не было. А потом Люся нам начала играть на аккордеоне, на фортепиано, петь. Она же была главной звездой всех утренников и театральных постановок в школе. Когда же наступило утро, мы все побежали играть в снежки.
А вот кавалеров в школьные годы у Людмилы Марковны не было.
— Мы учились в женской гимназии, а по соседству располагалась мужская. Иногда устраивались совместные танцы, но Люся не очень любила ходить на такие вечера. Спектакли, школьные “огоньки” — вот был ее конек.
Иногда ради того, чтобы пойти в театр, подруги даже могли сбежать с уроков.
— Конечно, нас ругали за это. Но Люся говорила, что без сцены она жить не может. Она всегда была уверена, что станет актрисой. Поэтому когда она поехала поступать в Москву, мы за ее судьбу особенно не волновались.
Анастасия Гнединская
