Откуда фрегаты?
Он не честолюбив. Книгу “Великие и ужасные”, куда вошло это интервью, он так и не увидел: живет на 22-м этаже. Разве с такой высоты заметишь том в 600 страниц? Поэтому, поздравляя его, я привезла не цветы, а эту книгу. Квартира его жены, Ирины Борисовны Ефимович, искусствоведа по профессии, — обитель живописи разных стилей и эпох. К потолку возносится несколько белых парусников. Пьецух не мореход, а эссеист. Мы с героем дня устроились за столом, над которым, покачиваясь, играет бронзовый колпак люстры.
— Что ты испытал, Вячеслав, когда услышал о награде?
— Естественно, обрадовался. Даже вскрикнул: “Бог есть!” Возбуждение длилось минут пятнадцать, потом я утихомирился. В мои-то немолодые годы уже соображаешь: победа не в том, что премию дали, главное — написать хорошо, оправдать эту премию!
— Эти романтические парусники откуда к тебе приплыли?
— Я сам их строил. Они моя давняя страсть. Друзья, зная про это увлечение, привозят мне отовсюду модели в коробках. Все части парусников сложены отдельно. Выбираю свободный день — и мастерю.
О чем грустят писатели?
— Признаюсь, современный писатель, конечно же, обделен вниманием читателей. Вот при большевиках читатели были!
— И писатели имели достойные тиражи и гонорары.
— Когда моя первая книжка вышла в “Советском писателе”, мне выдали около 10 тысяч рублей. А я был еще молод, но уже хорошо издавался. Никакая советская власть мне не была помехой. Что хотел, то и писал. Ничего никогда не соотносил ни с их вкусами, ни с их программами. Скажу откровенно: обиды на власть я не держал. С переменой власти моя жизнь ни на йоту не переменилась. Я как курил поганый “Дымок” за 16 копеек пачка, так и продолжал курить. Как пил пиво “Жигули” за 22 копейки, так и остался этой привычке верен.
— Наверно, по молодости многого хотелось? Чем зарабатывал на жизнь и на пиво?
— Много должностей примерил. Я же учитель по образованию. В школе работал, гроши получал. У меня уже был сын, жена частенько не работала — болела. Все на мне. И мне приходилось постоянно где-то подрабатывать. Что я только не делал, даже на Колыме ГЭС строил.
— Но тебя ведь не ссылали!
— Я был участником Всероссийского совещания молодых писателей, и в качестве поощрения нам предложили выбрать себе поездку. Я записался на Колымскую ГЭС. Там все профессии перепробовал и большие деньги заработал. А позже, представь себе, во МХАТе был монтировщиком декораций. И полотером пришлось побыть в одном московском управлении. Страшное дело! Да и сейчас, если бы не литературные премии, я бы с голоду не помер. Хотя мне прилично за 60, все равно пошел бы как-нибудь “пахать”, чтобы заработать себе и жене на хлеб.
Куда мы идем?
— Девять лет назад “Вестник Европы” напечатал твое яркое эссе “От Кюстина до наших дней”. Мало кто из нас читал знаменитую книгу маркиза Астольфа де Кюстина “Россия в 1839 году”. В этой работе заметно твое знание Франции. Ты, кажется, даже романсы поешь на французском?
— Особенно хорошо звучало, когда мне подвывала Кити, наша любимая собака ротвейлер. Кити уже умерла от старости. И я все реже пою по-французски.
— В том эссе о маркизе ты высказал тревожную мысль: “Наша литература находится в коме”. Нынче ты можешь это повторить?
— Литература дышит, ей просто тяжело дышать. В жизни восторгов мало. У нас по-прежнему есть отличные писатели и поэты. Зато читателей не стало! Вот какая штука. Я называю этот несимпатичный процесс деэволюцией, обратным развитием.
— Несколько лет назад ты уже задал риторический вопрос: “Движемся мы куда-нибудь или мы не движемся никуда?” Он и теперь актуален.
— На этот вопрос в двух словах не ответишь. Важно понять: деэволюция человечества — процесс мировой, не только наш. Во всем мире происходит похожее. Тем страшнее и опаснее! Остается надеяться только на Бога.
— Достоевский возлагал надежды на красоту.
— Когда Достоевский изрек свое знаменитое суждение: “Красотою спасется мир”, он имел в виду, очевидно, искусство и изящную словесность — русскую литературу как воплощение красоты. А поскольку сейчас книга ушла из духовного рациона человечества, надеяться на то, что красотою в этом смысле спасется мир, не приходится.
Дела семейные
— В “Балладе о блудном сыне” ты искренне рассказал о собственном детстве. И философски сформулировал: “Начинающий человек чист и предрасположен к добру, как яблоня к плодоношению”. Ты рано влюбился?
— В 14 лет я впервые влюбился в однокашницу, девушку крупную, с длинной пшеничной косой, зелеными глазами и мужским носом… Она меня не любила. Вроде бы моя возлюбленная сохла по одному отпетому хулигану. И меня не отваживала из какого-то девичьего расчета. Мои вожделения были чисты, не заходили дальше мимолетного поцелуя…
Я еще дважды сломя голову влюблялся. А чтобы меня любили, за это не поручусь. Кажется, никто меня никогда не любил по-настоящему. И это немного грустно: был я симпатичный парнишка, незлопамятный весельчак.
— Какая детская обида до сих пор живет в твоей памяти?
— Ты знаешь, я очень любил свою мать, царство ей небесное! После ее кончины прошло чуть ли не десять лет, а я до сих пор не могу забыть пощечину, которую я от нее получил за то, что один мальчишка обрызгал грязью мое новое пальтишко, когда мы с ним играли. Я очень обиделся на маму. И понял: нельзя бить детей!
— Но ты простил маме?
— Простил, не простил… Это абстракция. Помню об этом, стало быть, не простил. Не по-христиански это. Но я и сам столько еще проступков совершил...
По своей природе я человек верный и понимающий, и когда Ирина Борисовна, моя вторая и последняя жена, меня взнуздала и поставила в стойло (общее веселье), я очень долго переживал и места себе не находил, хотя прекрасно понимал, что это мое место, мое стойло. Очень переживал, что бросил свою первую жену, Наташу. Она, слава тебе господи, жива.
— Что тебя делает счастливым?
— Этот вопрос никогда меня не волновал: всегда ощущал себя безмерно счастливым человеком, и мне даже было немножко страшно, потому что это небезопасно — быть счастливым безбрежно.
— Очень глубокая мысль!
— Мы изредка сидим с Иркой за бутылкой шампанского в нашей прекрасной квартире, в изумительном Ясеневе. Нам хорошо! У нас хватает и на лекарства, и на то, чтоб заплатить за квартиру, хватает и на бензин. Мы глядим друг другу в глаза: господи, какое счастье!
— На чем строится ваше лирическое и духовное содружество?
— В XVIII столетии это называлось сродством душ. В умственном отношении между нами, конечно, существует определенный раздел. (Общее веселье.)
— Чувствуешь себя глубже и умнее?
— Ну как объяснить? Просто Ирина — родной человек. Всегда сделаю для нее все, что только ни взбредет ей в голову, а она сделает почти все для меня. А потом у нас абсолютно идентичные нравственные понятия, одинаковые вкусы. Иркины украшения, наши театральные просмотры, выставки интересны и мне. У нас и друзья общие. Все это гораздо серьезнее, чем любовь. Хотя без любви тут дело не обходится. Мы боимся досадить друг другу.
— Когда-нибудь цапаетесь?
— Не-е-ет. Иногда возникают трения по каким-то поводам.
— Не дает лишний раз выпить?
— Она так искусно прячет алкоголь, что даже при моем нюхе я его не способен отыскать.
Дачное раздолье
— Наслышана о вашей превосходной даче. Где она?
— В Тверской области. Наша деревня на том месте, где Дёржа, мелкая, быстрая, впадает в Волгу. У нас 22 сотки. Выращиваем газон. Косил его раньше мужицкой косой. Даже бензокосилкой — это трудная работа.
— Ирина, дача появилась раньше Славы?
— Пьецух сказал, что женился на мне по любви, а оказалось — по расчету. В 84-м, после смерти моего мужа, художника Бориса Александровича Тальберга, я купила небольшой деревенский дом и пристроила террасу. Там, где у нас был хоздвор, построила еще одну огромную, в 25 квадратов. А когда появился Слава, мы еще один рубленый дом поставили, тоже 6х6, и соединили две избы коридором. Получился дом-корабль.
— Слава, у тебя появилась грибная страсть?
— Грибы — это атавизм крестьянского чувства, ведь всеми этими огородами и лесными заготовками жили мои предки. В лес иду с лукошком из лыка.
— Ты как-то рассказывал о дружбе с местными жителями.
— Мы действительно дружны. Вчера звонила нам председатель нашего колхоза “Сознательный”. Он такой с 18-го года. Это один из последних колхозов. Люди в отчаянии — у них скупают землю кавказцы. Это в 250 километрах от Москвы. Они меня просят им помочь — сохранить колхозное хозяйство, чтобы их не грабили, не отнимали посевные площади.
Отец угнал “Мессершмитт”
— Отец твой летчик-испытатель. Сын смотрит на летящий самолет, и у него мысль: вот бы мне полетать! Было такое желание — взлететь над землей?
— Я очень рано взлетел. Мне было лет шесть, и как-то я и три мои сестры заболели коклюшем. Тогда считали: только в самолете, на высоте 3—4 километров, можно победить коклюш. Наш крестный отец, тоже летчик, посадил всех троих в самолет. Его кабины были открытыми. Сделали три круга — и мы выздоровели! Первый мой летный опыт почему-то меня не вдохновил.
— Было страшно?
— О, нет! Нисколько.
— У твоего отца сложная судьба?
— Отец никогда особенно не занимался мною — ушел из семьи, когда мне было 11 месяцев. Но он всегда аккуратно платил матери алименты, и я очень часто у него живал. Он жил один и очень любил собак. Из Берлина привез Джека. Удивительный пес, настоящая немецкая овчарка! Когда меня за провинности ставили в угол, Джек таскал мне сладкие соломки. Однажды к отцу в гости пришел немецкий переводчик и по пьяной лавочке на немецком стал читать стихи Гейне. И вдруг Джек пополз к нему, преданно вытягивая голову. Славный был пес.
— Отец рассказывал тебе о войне?
— Очень мало. Я стороной узнавал об ужасах войны. Когда отец ссорился с мамой, то говорил с обидой: “Вы тут сидели, а мы, офицеры, летчики, мочили сухари в лужах, чтобы не сдохнуть с голоду”. Я узнал от других людей об отчаянном поступке отца: когда в 44-м его двухмоторный самолет немцы сбили над Польшей, он умудрился приземлиться на немецком аэродроме. Самолет загорелся. Товарищ отца погиб, а у него обгорели оба уха. Но отец схватил ППШ — пистолет-пулемет Шпагина, — побежал к стоянке немецких самолетов, вскочил в первый попавшийся, включил зажигание и взлетел. В него стреляли, но он ушел. Когда отец прилетел на свой аэродром, оказалось, что угнанный самолет — беспримерный “Мессершмитт 109-Е”, последняя модификация.
— Геройский поступок Пьецуха-старшего!
— Ему было 27, и о нем говорили “смелый, оторва”! Его представили к званию Героя, но подвела биография: он сидел с 40-го по 43-й в дисбате за то, что сделал петлю Нестерова на тяжелом бомбардировщике. Это такая громадина! И ему вменили вредительство. А он просто демонстрировал молодечество, как сказали бы в пушкинские времена. Сидел отец во Владивостоке. В 43-м попросился на фронт и до конца войны бомбил германские войска и с особым настроением — Берлин. Героя ему, конечно, не дали. Но за геройство с “Мессершмиттом” вручили два ордена Красного Знамени. Отец у меня был орел.
— Ты похож на него?
— Внешне уродился в него.
— В тебе, в молодом, было что-то гусарское…
— Да не гусарское, а это мой польский гонор. “Пьец” — на польском “печь”. А Пьецух — лежебока, бездельник.
— Когда ты ласкаешь своего огромного черного кота, на твоем лице сияет удовольствие.
— В первой семье я был лишен счастья общаться с животными. Моя жена Наташа терпеть не могла и котов, и собак. Кошка и собака — это очень важное дополнение к счастью. Без этого жить нельзя.
— Слава, у тебя долго не было машины. Как она появилась?
— Права-то у меня были с 67-го года.
Ирина: Первая машина, на которой он ездил, была моя. Это 11-я модель “Жигулей”. Я учила его водить. Вожу машину с 84-го года. Обожаю машину. Удивительные ощущения за рулем — ты свободна!
— На какой модели теперь возишь жену?
— На “Ниве”. Очень редко езжу, разве что за покупками на базар. Машина — для деревни. В городе из-за дураков, из-за придирчивости ментов стараюсь не появляться. Да, Ирка научила меня водить. А теперь я слежу за ней. Когда мы едем в наше Устье, отдаю ей руль — и гоняю в хвост и в гриву, если она что-то сделает не так.
— Отец тоже водил машину?
— Еще как! Летчики-испытатели получали большие деньги. Он приносил их из банка в мешочке. Так вот: он купил “Бьюик” у знаменитого летчика Громова.
— Это из компании Чкалов—Громов—Байдуков?
— Да. Когда они прилетели в Канаду и Америку через Северный полюс, Рузвельт подарил им по автомобилю. Чкалову — “Кадиллак”, а Громову — “Бьюик”. И вот отец купил этот единственный “Бьюик” в Москве. Я еще на нем покатался. И почувствовал тогда слабость к рулю. С тех пор и рулю!
