Сегодня Ирина Павловна, дочь маэстро, вспоминает на страницах “МК” о своем великом отце…
* * *
Первые уроки балалайки Павел Иванович брал еще у своего папы, на Украине, потом — Ленинград, поступление в музыкальный техникум, в консерваторию. Но тут постучалась в двери война.
— Война началась — он был на втором курсе Ленинградской консерватории, — вспоминает Ирина Павловна.
…Во время блокады отец работал в Радиокомитете. Характер, воля — железные, они-то, возможно, и спасли. В его ленинградской квартире было много птичек, очень их любил — канарейки, щеглы; при клетках, конечно, насыпан птичий корм — семечки всякие. А в блокаду выдавался лишь маленький кусочек хлеба на день. Так отцу помог выжить этот корм. Лепил лепешки — разводил столярный клей с семечками и жарил. Сделал печечку из большой круглой железной банки, которую привез из поездки по Дальнему Востоку — какие-то иностранные конфеты… В этой коробке он вырезал окошечко, закладывал туда палочки, зажигал и жарил. “А кусочки хлеба, которые выдавались, я тоже не съедал целиком”, — рассказывал. Подсушивал, разрезал на маленькие квадратики и рассасывал каждую штучку, никогда не жевал. Растягивал кусочек на целый день, пока сам во рту не рассосется…
— А вы в этот момент где были?
— Нас с мамой отец отослал в Киров еще до блокады. Сам же остался. Это была большая квартира — 12 комнат, до войны человек двадцать там жили…
…Потом много народу уехало, хотя кто-то еще находился в квартире. Отец спал, разумеется, одетый, все уже отключили — ни света, ни воды. За водой на Неву ходили. И если ее наливали в кастрюлю, то за ночь эти полкастрюли промерзали насквозь. Поэтому спал в шубе, шапке, рукавицах. А утром вставал и обходил все комнаты — жив кто? “В один день как-то встал — никого не осталось, умерли. Тогда просто ушел и больше в эту квартиру не возвращался. Побрел в Радиокомитет, там спал на бильярдном столе…”.
А в Радиокомитете организовали артистические бригады, которые ездили по еще работающим заводам-фабрикам, давали концерты… Вскоре у Павла Ивановича открылась язва желудка, горловое кровотечение, его отправили по Дороге жизни в госпиталь, в Киров.
Ну а как подлечили, назначили в оркестр Балтийского флота — выступать на разных кораблях с концертами. Поэтому всю жизнь очень трепетно относился к военным наградам — ордену Красной Звезды, медалям…
* * *
— Вашему отцу выпало постоять за пультом оркестра имени Н.П.Осипова, это же так заманчиво, но он все равно вернулся к балалайке…
— Да, представьте. Итак, после войны он наконец закончил консерваторию. Причем два факультета — дирижерско-хоровой и как руководитель оркестра русских народных инструментов. В начале 60-х его пригласили в оркестр им. Н.П.Осипова, где он стал художественным руководителем. Очень любил это дело, много ездил, солировал, дирижировал, отцу даже — то ли в Ташкенте, то ли в Алма-Ате — предлагали идти в театр на должность главного дирижера. “Я подумал и решил, что нет, люблю только свою балалайку”.
— Да и за рубежом активно гастролировал… Это как витрина русского искусства — показывали все лучшее!
— Помню, в одной группе с ним Ойстрах был или такой замечательный пианист Зак, солисты Большого театра. Все страны мира объездил. Принимали великолепно. Зал вставал всякий раз! И — что важно — воспринимали не как экзотику, а как самого настоящего музыканта — наряду с великими…
Я считаю, это именно его заслуга, что народное искусство поднялось на такую высоту — ведь начали играть настоящую музыку: Листа, Паганини, Бизе. До него класс игры на балалайке был совсем иной, я-то музыкант, кое-что понимаю. И сейчас мало кто так играет. Там и голова, и сердце, и серьезное консерваторское образование. Общая культура, любознательность. Отец много читал, много музыки слушал. Того же Рахманинова, своего любимого… До последнего просил меня его ставить: “Найди, пожалуйста, Первый концерт!”. Принесли. Слушал и плакал. Это единственное, чем его можно было развлечь перед самой смертью. Смотрю, затих. Заглядываю: “Пап, может, тебе музыку включить? Какую?”. — “Реши сама”. Любил Шопена, Вивальди… Сам неплохо играл на рояле, гитаре, хорошо пел.
* * *
Павел Иванович играл на балалайке мастера Налимова. Два инструмента было в его арсенале. Но один позже продали — просто жили на эти деньги в последние годы, ничего другого не было…
— То есть известнейший на весь мир музыкант ничего так и не нажил?
— Ни-че-го, абсолютно! Помню, как мы поменяли свою огромную ленинградскую комнату на московскую 14-метровую, на Кузнецком Мосту. Комнатка, как трамвай, длинная, разделена фанерной перегородкой — с одной стороны их с мамой кровать стояла, с другой — платяной шкаф, тут я спала на раскладушке… Плюс еще стол, пианино, книжный шкаф — нет места! Папа занимался в общей ванной комнате, деваться было некуда. И это продолжалось долго, пока мама сама не занялась “квартирным вопросом”, не пошла с документами по инстанциям.
А отцу это было не важно. Я пригласить друзей из ЦМШ не могла — там же элита училась, просто было стыдно. У нас висела “лампочка Ильича” — одна тусклая голая лампочка под потолком, и я на первую же стипендию купила люстру… Так что какие там деньги!
…В 2000-х Павел Иванович жил на улице Тимура Фрунзе; еще в свои 85 ходил в Гнесинский институт преподавать, но потом уж студенты приходили сами, обожали его! За консультациями со всего бывшего Союза съезжались. И ни с кого денег не брал, для него это просто дико…
— Хотя и обожаем ребятами, но при этом был очень строг. Потому что его профессия, “народное дело” стали смыслом жизни. Требовал не только технически точной, вдумчивой игры, а даже таких вещей, как внешний вид, — сам любил красиво одеться, его считали самым элегантным мужчиной в академии. И студенты никогда не ходили расхлябанными! Занимался же с полной самоотдачей. Так увлекался, что мне приходилось смягчать: успокойся, папа, успокойся, уже достаточно тебе… Каждая нота волновала, каждый образ.
Помню, звонили с фирмы грамзаписи “Мелодия”, предлагали сольную пластинку, а отец отнекивался: нет, я к этому еще не готов, все так ответственно! Болел за свое дело, за народников… Тут разбирала его архив — какое же количество писем к сильным мира сего, начиная с Фурцевой! Писал, что делается с народным искусством, что нужно непременно организовать всесоюзный конкурс…
— Лично им написанные произведения для балалайки не ушли вместе с ним, так и играются?
— Ну конечно, эти вещи в репертуаре его учеников. Да сами ученики уж 60-летние, профессора, народные-заслуженные… Хотя концертная деятельность сегодня, конечно, не та. Раньше мы, помню (а я концертмейстером у отца была), просто не вылезали из разнообразных концертов — и сборных, и сольных, каких хочешь, где встречались на одной сцене с Руслановой, Шульженко, Михаилом Ульяновым…
— Как, по-вашему, в каком состоянии сегодня находится народный жанр?
— На очень низком уровне, никто этим не занимается, никого это не волнует, очень жаль. Потому что музыканты есть хорошие, они за дело болеют, но сами ничего сделать не могут… Даже папины похороны никто особенно не пытался организовать, с большим трудом все это пробивали… Хотя столько телеграмм пришло от учеников, столько звонков! Ведь он был очень чистым. Никому никаких пакостей не делал. Вот и осталось честное имя, преданные ученики и добрая память.
