— Вам после всей этой истории кошмары на тему кукол не снятся? Куклы — излюбленный прием в триллерах.
— Не без этого… Мы с мужем были нынешней зимой в Праге — специально приехали посмотреть на зимний город, роман того требовал. И в некоем салоне кукол (там, куда впоследствии я и “поместила” отрезок действия) купили потрясающего Кашпарека — такого, какого я описала в восьмой главе романа. Это классная марионетка: глумливый, ускользающий взгляд, отлично рассчитанный баланс, колокольчики звенят при каждом шаге. Я повесила его на стену, откуда он виден каждому, кто входит в дом. И когда работа не двигалась, когда было особенно тяжело, подходила, шепотом просила его помочь. А он едва заметно улыбался и смотрел куда-то поверх моей головы. Игнорировал. Было очень тяжело, вообще это была самая тяжелая в моей жизни работа. И однажды этот тип приснился мне в довольно кошмарном сне (вроде я захожу домой, а его место на стене пустует; ищу его по всем комнатам, и всякий раз он оказывается в другом месте… Оборачиваюсь: да вот же он, висит себе на стене!). Проснулась в холодном поту, и работа пошла! Он как бы согласился принять меня в игру.
— Ваши романы последних лет посвящены людям, которые “поцелованы богом” в своей профессии. Некоторые поцелованы до одержимости. Людям необычным. Существуют ли для вас обычные люди, о которых вы бы не захотели или не смогли, или не стали бы писать роман?
— Даже самые скучные люди в иные моменты жизни выкидывают такие фортели, что диву даешься. И все это вполне заслуживает внимания писателя. Но у меня много рассказов и повестей о вполне обычных людях. Просто эта трилогия — три моих последних романа: “Почерк Леонардо”, “Белая голубка Кордовы” и “Синдром Петрушки” — так задумывалась. Подспудная тема трилогии, то, что связывает совершенно разных героев, — это двоящаяся реальность. Где-то она двоится в зеркалах, где-то — между искусством подделки и просто искусством, а в последнем романе — между человеком и куклой. Тут сама идея, сам материал “просили” необычных героев. И, знаете, их не так уж и мало вокруг нас: оглянитесь, вглядитесь в своих знакомых, друзей, родственников. И признайтесь себе: чуть не каждого третьего вы считаете “странным”, “с приветом”, “с тараканами в башке”. А если бы можно было расшифровать мысли каждого из нас, записать их и озвучить — уверяю вас, все мы показались бы “необычными”. Ведь внутри собственной головы мы ни перед кем не прикидываемся. То, что каждый из моих героев — мастер в своем деле... Это да, признаюсь в своей слабости: благоговею перед мастерами своего дела. Не важно, в какой области человеческой деятельности. Когда к нам приходит наш мастер Слава (мой израильский зять называет его Слава Богу) и прочищает засорившийся унитаз — я благоговею.
— Откуда задумка романа? Что толкнуло, где мурлыкнуло?
— Самое верное, самое надежное, что может с писателем случиться, — случайность. Когда вышел роман “Почерк Леонардо”, меня нашла режиссер и художник театра кукол Ирина Уварова и пригласила встретиться с молодыми актерами-кукольниками, они готовили спектакль, где была тема зеркал. Я как раз собиралась наведаться в Москву, мы договорились, я приехала в студию, и мы замечательно интересно посидели с ребятами. Я уже торопилась на следующую встречу, и Ирина сказала: “Не волнуйтесь, вас отвезет наш Петрушка”. Я решила, что это так актера зовут — Петя. Но она крикнула: “Леша, отвезешь Дину на Петровку?”
И мы поехали… Застревали в пробках, еле ползли — сами знаете, как сегодня ездят по Москве… Я спросила, чтобы не молчать: “Леша, а почему вас назвали Петрушкой?” Он сказал: “Потому что я и есть Петрушка, петрушечник… Вы знаете, что это такое?” — “Ну конечно знаю! — самоуверенно заявила я. — Это такая кукла, ее на руку надевают…”
И тут я услышала… Короче, часа полтора, пока мы ползли в пробках по Москве, Леша вдохновенно читал мне лекцию о древнейшем и страшноватом персонаже, о существовании которого я даже не подозревала… Причем сам актер становился тем самым трикстером — диким, неуправляемым, то бросал руль, то вскрикивал, то хватался за голову… Я любовалась им. И думала: “Он чокнутый, он прекрасный! Когда-нибудь засяду за роман о сумасшедшем кукольнике…” Но ведь наше дело делается не так быстро, как думается. Я написала “Белую голубку” и стала размышлять о материале, на котором могла бы продолжить тему “двоящейся реальности”. И вдруг в одну счастливую минуту меня будто кипятком окатило: “Ну да, Петрушка! Петрушка! Божественный трикстер!” Однако идея — это вам любой писатель скажет — еще даже не полдела. Для строительства сюжета необходим сам материал, хотя бы зацепка, толчок… И вот однажды мой приятель рассказал о встрече с неким человеком, в роду которого тлела наследственная болезнь. И называлась болезнь “синдром Петрушки”. Я завопила: “Стоп! Подробности!!!”. Никаких особенных подробностей там и не было. Но было главное — толчок к работе мысли. И эта самая работа началась.
— “И что такое интуиция в вашем деле, если не предтеча свершения, созидания? — продолжал профессор. — Что это, если не энергия предвосхищения, которая и сама по себе уже — свершение? Интуиция, она и есть — ворожба… Обостренная и развитая, она и есть — та сила, что “из воздуха производит воду, из воды — кровь и из крови — плоть”. А уж душу для этой плоти добыть… — он наклонился над столом, приблизив свое острое лицо к ястребиному лицу гостя, и голос понизил: — Душу добыть для созданной плоти… это уж — как получится…”
Признайтесь: речь идет далеко не только об искусстве кукольника, но и о творчестве писателя?
— Именно!.. Знаете, я однажды встречалась с экстрасенсом, который утверждал, что литературные герои — это тоже “сущности”, реально существующие в некоем пространстве. И точно так же, как автор их создает, лепит характеры и обстоятельства действия, так же и литературные герои влияют на автора. Мне бы не хотелось вдаваться в эту область — она слишком личная, но по тому опустошению, и даже измождению, какое писатель ощущает в конце работы над книгой, могу предположить с изрядной долей уверенности, что если и не вся душа автора, то значительная ее часть перетекает в его создание.
— Сейчас в России, а может, и в Европе не время театра кукол. Немодно это…
— Это и так, и не так, если мы говорим о России или, например, о Чехии. Дело не в моде, а в деньгах. Раньше государство субсидировало большое количество кукольных театров. Сейчас многие коллективы существуют на пожертвования спонсоров или на самоокупаемости. Например, в Чехии кукольные театры были очень популярны и сильны после 1968 года, когда многие известные режиссеры из обычных театров подались в кукольные: там можно было куклами сказать то, что по причинам политическим невозможно было сказать на сцене “человеческого” театра. Тем не менее и сейчас там существует немало кукольных трупп — маленьких и побольше, которые отважно плывут в бурном море перемен и передряг. В Чехии вообще кукольный театр — национальное искусство. Там много домашних театриков. И все же и сейчас на территории России и в Европе существует множество кукольных трупп самого разного направления: кто-то работает с марионетками, кто-то экспериментирует в жанре люди-куклы, кто-то использует кукол в бродячих уличных труппах… А знаменитый театр Филиппа Жанти! Конечно, театр Образцова — это настоящая “государственная марка”: такого вы в Европе не найдете. Возможно, театр и переживает кризис; это нормально для любого театрального организма. Но талантливые, а подчас и гениальные кукольники никогда не переводились. Не хочу перечислять коллективы, дабы кого-то не упустить.
— Расскажите о куклах вашего детства и о кукольном театре. Какие они были тогда в Ташкенте?
— В Ташкенте был (и есть, наверное) театр кукол. Смутно помню поход туда в первом классе. Там птичка на палке летала… Понимаете, мне, моему воображению не нужен был театр кукол. Он и так был “встроен” в меня при рождении. Я сама себе своих человечков придумывала и сама их оживляла. Это в органике моего существа. Помнится, путь к дому учительницы музыки был довольно долог. Сначала на трамвае, потом на другом трамвае, потом долго идти в переулках вдоль арыков. И весь этот путь, тащась с нотной папкой, я играла с “арычными человечками” — я их придумала, целую империю маленьких арычных человечков, у них там была интереснейшая жизнь. Кукольный театр существовал у меня в голове. К тому же я была способной к лепке, лепила из пластилина (эту способность я подарила своему герою). Всегда была окружена какими-то изображениями своего производства. А вообще кукол — безотносительно к театру — очень люблю и всю жизнь собирала по разным странам, еще не зная, что когда-то напишу про них роман. У меня по всему дому — куклы, маски, какие-то смешные человечки…
— Ваш герой спас чистоту 15-летней Лизы от ее отца — чистого Свидригайлова. “Преступить сам он боялся, понимал, чем дело пахнет. Он в пробники меня прочил, а уже после, отогнав опытными копытцами, а возможно, и посадив меня за растление, вступил бы в права собственности…” Прекрасное определение для отца Лизы — из породы “подземных”. Такие “думают только о том, какой румяный у яблочка бочок и прозрачная кожица, и есть ли кислинка в нем, или оно такое сладкое, что сок чудесно смешивается во рту со слюною…” Откуда слово “подземные”? Потому что под землей ад и грешники?
— У каждого из нас, я уверена — у каждого! — есть воспоминания о типах, при мысли о которых мы содрогаемся, а если увидим во сне, то просыпаемся с огромным облегчением. Вообще-то я в своих книгах чрезвычайно редко иду на создание таких вот однополярных негодяев. Считаю, что любой образ должен быть объемным, поворачиваться к читателю и той, и другой, и третьей стороной. Но они и среди нас встречаются, поэтому и в книге я позволила себе создать однозначного гада; гада, которого хочется раздавить; гада, словно бы выползшего из-под земли.
— “Они были похожи на детей, что пережили оспу, выжили, но навсегда остались с изрытыми лицами. Эти двое стали жертвой особо свирепого вида любви: страстной, единоличной, единственной; остались в живых, но уже навсегда были мечены неумолимо жестокой любовью…” Пете восемь лет было, когда он украл Лизу из коляски, чтобы она была “его главной куклой”! Они любят друг друга так жестоко, что лишились свободы, воздуха. “Идеальная любовь” не предполагает пожизненного лишения свободы. Значит, вы написали роман о красивой, но ужасной, кровопролитной, мучительной и точно не идеальной любви?
— Совершенно верно: ужасной, кровопролитной, убийственной, мучительной… Только вы забыли упомянуть: единственной. Единственной настолько, что, даже работая над образом Эллис, над своей главной, идеальной куклой, Петя создает точную копию… все той же своей Лизы, тем самым провоцируя один из основных конфликтов этого романа. Подобная безвыходность любви, по сути дела, и является для моих героев идеальной, ибо ни на какую иную они бы не согласились ни за что.
