Лицо не с обложки

— Нет, меня так никогда не называли. Называют тех, кто этого хочет. Я никогда не хотела ранжира.  

— Намекаете, что и в те годы люди с обложки предпринимали какие-то действия, чтобы там оказаться?  

— Конечно. Они окружают себя уймой журналистов, фотографов, пытаются показаться перед лицом начальства, потереться о плечико, сказать комплимент. И многого таким образом добиваются. Только во все времена есть зрители и почитатели, которые могут отличать настоящее от наносного, вымученного.  

— Слушайте, вы же бросаете прямое обвинение этим людям.  

— А многие хоть и в шутку да ответят: “Да-да, я именно так и попала на обложку. Ну и что?”. Но я-то не шучу. Главным судьей для любой творческой личности все-таки должна быть собственная оценка и оценка тех людей, которые в этом что-то понимают. Гении рождаются раз в век, таланты — раз в десятилетие, а сейчас только человек споет какую-нибудь среднюю песенку — его тут же называют гением. После долгих лет сравнения себя с другими я могу сказать, что занимаюсь своим делом по праву и ничье место не занимаю. А уж какое мое место — первое или десятое, — меня не волнует. Главное, что я люблю свое дело, хотя иногда оно меня и высекает. Но я все-таки не случайный человек, забежавший с морозца в кинематограф. Случайно нельзя продержаться 45 лет.  

— Но у вас нет обиды, что вы почему-то не №1?  

— Да те, кто мелькает на обложках, вызывают у меня лишь сочувствие. Надо же терпеть фотографа, гримера, бегать и выбирать туалет. Это все около профессии. Конечно, если бы у меня муж был режиссером, то никаких проблем. Не надо суетиться, пиарить себя, ходить на передачи. Поверьте мне, большинство из всех этих актрис тут же отказались бы от всей этой суеты, несмотря на свои женские комплексы.  

— Наверное, в 70-е вы так не думали, потому что снимались по нескольку раз в год?  

— Я никогда не купалась в славе. Каждый раз, заканчивая работу, думала только: “Господи, хоть бы не в последний раз”. Но это не значит, что я бросалась на все предложения. Много отказывалась. Как-то очень известный режиссер Квенихидзе пригласил меня у него сниматься, а я отказалась. Он спрашивает: “Валюш, а что ты сейчас делаешь?” — “Ничего”. — “Так чего же ты отказываешься?” А я так делала часто и сейчас продолжаю. Просто знала, что эту роль не сделаю интересной, так лучше пусть ее сыграет кто-то другой. Никто никогда не заботился о том, чтобы меня продвинуть. И очень рано я поняла, что буду заниматься этим сама.  

— А когда в Москву приехали 17-летней провинциальной девочкой, воспитанной в строгости, в общежитии жили, разве не было ужаса от этой огромной разнузданной столицы?  

— Это был 63-й год. Тогда еще хлеб был бесплатный — и это очень помогало, так как я жила на стипендию. Хлебушек ела досыта, не боясь растолстеть. Я была просто счастлива, потому что попала в дивную Москву на чудный курс. Конечно, у меня были комплексы, но не по поводу моей провинциальности. Я каждый день благодарила судьбу, не верила, что я не просто учусь, а мне еще за это платят. На стипендию я спокойно выживала два года, пока не начала сниматься. Я была счастлива, что каждый день могу ходить бесплатно в театр по студенческому билету, в Третьяковку, в музеи. Все было сказкой! Меня любили на курсе. Хотя потом выяснилось, что не очень любили.  

— Завидовали?  

— Я рано начала сниматься. Мой первый заметный фильм — “Журналист” Сергея Герасимова. Мне тогда было 20 лет. Повезло, что Герасимов был завкафедрой у нас во ВГИКе. Мне говорят: вы проснулись знаменитой. Да не проснулась я, мне объяснили, почему люди стали вести себя рядом со мной по-другому. Были какие-то интриги, но это дело прошлое. И слава богу, что это было. Рядом оставались очень хорошие друзья, которые с юмором мне объяснили ситуацию. Конечно, для любого артиста очень важно признание — и жестокость профессии заключается в том, что никому не докажешь, какой ты артист, когда тебя никто не видит. Вот кто-то говорит: “Да я собирала стадионы!” А сейчас собираешь? Тогда забудь. Это жестоко, конечно. Артист — только то, что ты можешь показать здесь и сейчас, потому что народилось поколение, которое может тебя не знать. Но я никогда не придавала значения сиюминутному успеху и благодарна тем, кто меня пытался унизить, обидеть. Хотя, когда люди отворачивались, мне было просто плохо. Я же очень эмоциональная.  

— Вы были влюбчивая?  

— И сейчас влюбчивая.  

— Так вы же замужем давно.  

— А разве обязательно надо быть свободной от мужа, чтобы влюбляться? Я влюбляюсь постоянно. Платонически, в своем воображении. Есть режиссеры, считающие, чтобы сцена получилась, надо героя и героиню подружить, сблизить, спровоцировать. Одному из них я сказала: “Не надо мне этого, я не хочу знать подробности своего партнера. Я видела его в спектакле и просто обожаю его”. Я уже с ним родила детей, такую интересную прожила с ним жизнь в своем воображении.  

— Это был Любшин в “Пяти вечерах”?  

— Нет, не спрашивайте. Он узнает, когда прочтет. Но такие же вещи у меня случались со всеми. Только все это может разрушиться одним глупым словом этого артиста. Или он выматерится как сапожник или дурное что-то расскажет. Мне это так тяжело будет преодолеть. Мне очень повезло с папой, с двумя моими братьями, с педагогами, с мужем, а теперь и с сыном. Поэтому я всех мужчин обожаю.  

— И у вас не было повода в мужчинах разочароваться? Разве не было романов с коллегами? Знаете же, как московская богема клюет на молодых наивных девочек.  

— Не было у меня романов. Господь такой интуицией наградил, что уже в метре от человека меня будто электрический ток отталкивал, если этот человек недостойный или с недостойными намерениями по отношению ко мне. Я сразу траекторию движения меняла.  

— Вы всегда были такой правильной?  

— Всегда. Это не значит, что на моем пути не встречались интриганы, легкомысленные люди. Я их всегда чувствовала. И так занята была делом, я просто любила кино. Если я сейчас молюсь Богу, то только за то, что у меня есть сын и муж.  

— Для вас это сейчас самое главное?  

— Сейчас — да. А раньше — профессия. Но сколько актрис ради кино, театра отказались от личной жизни! И я могла быть такой же. Ведь очень хотелось утвердиться. И могло получиться так, что я бы не вышла замуж и не родила Ивана.  

— Когда вы вышли замуж?  

— Поздно. Я все сделала поздно. Поздно появилась у родителей, поздно вышла замуж, поздно родила — в 35. Но все успела.  

— Один из самых моих любимых фильмов — “Пять вечеров”. Как вам работалось с Михалковым, режиссером и человеком?  

— О Никите у меня самые добрые воспоминания. Он режиссер божьей милостью. К несчастью, он и в жизни режиссер, не расслабляется.  

— По отношению к вам он не пользовался служебным положением?  

— Ну он же не дурак. От меня-то что-то зависит? Со мной невозможно обойтись так, как хочет кто-то, если я этого не хочу. Когда говорят, что актрисы проникают в кино через постель, — это все чушь. Я никогда не вводила в грех режиссеров. Только потому, что я их никогда не хотела оскорбить, тем самым оскорбляя себя. Это не значит, что режиссеры в меня не влюблялись. Я знаю, что это было. Но они меня приглашали сниматься и второй, и третий раз только потому, что наши отношения ничем не были омрачены. Наверное, у каких-то режиссеров могла быть ущемлена гордыня: мол, я такой, а она еще кочевряжится. Но если даже такое возникало, это все перекрывалось тем, что я могла что-то в своем деле.  

— Ну а Любшин, в которого вы по фильму были влюблены, он ведь очень закрытый человек?  

— А мне и достаточно, что он закрытый. Хуже, когда партнер очень открытый и все время себя предлагает в качестве собеседника. Как раз закрытость мне-то и нравится.  

— Ваш жест под столом, когда приходит Любшин и вы переодеваете носки на туфли, — это михалковская придумка?  

— Моя. Артист иногда находками фонтанирует, и, кстати, по делу. Но средние режиссеры так боятся изменить ход сценария! Вот почему я выделяю Панфилова, Михалкова, Герасимова, Кулиджанова… Они ждут от артиста мысли, приглашают его на это.  

— Валентина Ивановна, вы такая красивая женщина…  

— …Спасибо, я так не считаю.  

— Но это так. Все при вас как было, так и есть. Только последние 20 лет вас в кино почти не видно.  

— Все при мне, кроме хороших сценариев. Это страшное дело. Меня вроде не забыли, предложений было много. В прошедшем году я прочла сценариев двадцать, но только зрение потеряла. Я не против сериалов. В нынешней ситуации это даже во благо, многие артисты за счет их выжили.  

— Но иногда смотришь такую халтуру, что сразу хочется выключить.  

— И я это пережила очень тяжело. Меня не забывали, но лучше бы забыли. Звонят, говорят: “Валентина Ивановна, мы так вас любим, хотим, чтобы вы у нас снялись”. Но почти всегда это было плохое предложение. В кино пришли непрофессиональные люди, говорящие на непонятном мне языке. Сценарии просто ни о чем. К тому же все предложения 90-х были связаны с тем, что я должна была обнажаться. Я им отвечала: “Подождите уж, вот будет мне лет 70, придет маразм, тогда я и соглашусь, буду голой кувыркаться”. Согласилась на подобное я только в фильме “Живодер”, где можно было в фуфайке сняться. А еще, помню, снималась в одном фильме. Но как же отвратительно вели себя там гримеры, костюмеры, какие-то девочки администраторов. Абсолютное хамло! После этого у меня возник страх на что-то соглашаться. Началась депрессия.  

— Как вы ее переживали?  

— Были головные боли. Но я не хотела себе признаться, что это именно депрессия. Подруга меня потащила к знаменитому психотерапевту Попову, и он мне поставил этот диагноз. Ну а в православии это называется уныние, смертный грех. Не хотелось никого видеть. Я считаю, что меня спас сын. Долгое время просто жила на силе воли, потому что понимала, что нужна ему. Его надо было встретить из школы, проводить, накормить, поговорить с учителями. Он же школьником тогда был.  

— И как проходили сеансы у психотерапевта?  

— Мы, пациенты, сидели все вместе, и каждый признавался в своих несчастьях.  

— Ну просто как анонимные алкоголики. Вас же там сразу узнали?  

— Это было единственным неудобством. Подходили, выкладывали свою судьбу, да еще и ковырялись, как я дошла до жизни такой. Таких приходилось ставить на место. Но большинство людей были очень деликатными. Это время стало, может быть, лучшим в моей жизни. Доктор мне помог.  

— И каким методом он вас лечил?  

— Принцип такой: что мне нравится делать, то меня и должно вылечить. Выяснилось, что мне нравится рисовать. Он мне предложил это, а я ведь никогда не рисовала. Но доктор потребовал, чтобы я каждый день приносила ему акварельные рисунки. Вот и пришлось. Я накапала красками, свернула листок, развернула и увидела в этих кляксах медведя. Теперь я каждый день молюсь, что мне Господь Бог вложил кисть в руки и я рисую то, чего мне недостает в жизни. Не хватает ярких картин, так я сама их нарисую.