Труба есть душа симфонической музыки. Вспомните малеровские симфонии — Шестую, Восьмую, да все! — там сольные фразы трубача расставлены как смыслоопределяющие маркеры, вехи; “проглотишь” такую фразу, выплюнешь “по нотам”, не прочувствовав — все, кранты, полсимфонии, полчаса труда скрипачей, альтистов коту под хвост, здание рушится, материал идет в утиль, оставшись неодухотворенным. Да, труба есть душа музыки. А тихая труба — как сновидения этой души. Солдатов умеет играть тихо, выразительности не теряя. Редкий дар, скажу вам, — слышать не себя, слышать музыку, которая повсюду…
“Малышу трубу не дашь!”
— Труба почему? — Кирилл вспоминает. — Да у меня это семейное. С дедушки пошло. Совсем мальцом приезжал к нему в гости; не поздоровавшись, бежал в комнату, прыгал под кровать, где труба хранилась, — футляр открою, смотрю зачарованно… Что я понимал в два года? Верно, кто-то свыше диктовал… В четыре уже занялся серьезно, но не на трубе, конечно (зубы-то еще молочные), — на блок-флейте.
— Малышу трубу не дашь?
— Ни в коем случае! Хотя я так умолял… И, слава богу, что отказали: получил бы проблемы с нарастающей челюстью, зубами, дыханием! Ничего хорошего. Мало того, музыка была в приоритете по маминой линии, а по папиной шел спорт…
— И как это спорт не пересилил?
— В музыке ты раскрываешься не физикой, а именно душевными качествами, можно реализовать в звуке то потаенное, что в тебе подчас сидит. И это свойство для меня куда важнее, чем просто ударить и разрядиться. Разрядиться можно и так: есть свободное время на гастролях — находим с оркестрантами площадку, покупаем кроссовки, чудесно гоняем мяч (я с 5 лет в футбольной школе занимался, но как-то не пошло).
— Какое счастье для Национального филармонического оркестра, что в семье твоей оказался музыкант…
— Да, мама — пианистка. Как-то летом работала пионервожатой, ехала из лагеря на грузовике, тот перевернулся, поломала руки… и уж после не смогла все наверстать, восстановиться. Но тягу к музыке мне передала. Хотя поначалу никто и не верил, что у меня будет такой дикий интерес к трубе. Окончательно его привил уже в Гнесинке замечательный педагог Владимир Пушкарев — не упорством, а какой-то отеческой любовью…
— Кстати, в жизни не приходилось применять “спортивные достижения”, силу?
— Нет, бог миловал. А мог бы попасть в той же Америке в черный квартал, где люди живут одним только распространением наркотиков…
— Ведь что случилось с ребятами из “Виртуозов” — эти два чудовищных избиения…
— Катастрофа, да. Увы, от этого никто не застрахован. Можно и рядом с домом пройти — кирпич упадет. Главное — жить сегодняшним днем и наслаждаться.
— Ты хорошо лег в нишу классической музыки, неудобства не было?
— Абсолютно! Никаких неудобств! К тому же я не считаю, что моя жизнь ограничивается только оркестром. Играю еще, например, в Брасс-квинтете — ансамбле духовых инструментов. Думаю и о сольных проектах. Хотя в сольные приходится вкладывать, где-то арендовывать залы, где-то за свой счет записать диск. Но это, я считаю, полезно. К тому же не отказываюсь ездить и на международные конкурсы. Сейчас вот подал очередную заявку…
— Вот те раз, зачем? Ты же “типа состоялся”?
— Это не работа на публику, это мне самому важно, понимаешь? Люблю борьбу, люблю, когда есть что-то еще, кроме основной работы, и это дает какой-то скачок: совсем нелишне быть где-то лучше, где-то сильнее. А оркестр… оркестр только выигрывает от того, что в нем набирается звездный состав. Оркестр — это не статика, это процесс, который направлен только вперед.
— Хорошо, что в НФОРе, где ты служишь, есть понимание. Тебя отпускают, никто не гудит: “сиди только здесь и работай”. А вот был бы ужас — останься только один оркестр?
— При моей психологии, при моем постоянном стремлении что-то делать — это ограничивало бы свободы. Вот нам дали 20 выходных, а я не могу отсидеть 20 выходных: обязательно надо где-то еще поиграть! Хочется объять необъятное. А сидеть в моем возрасте только в оркестре… не знаю. Жизнь-то пролетит как один миг, и досада берет, если нечего будет вспомнить. Вон по Америке тур был огромный с НФОРом: 25 концертов! Месяц! А как одна секунда…
— Нет, а чего хотелось бы достичь в творческом плане? Состояться как?
— У меня нет специального желания “быть известным”. Не думаю об этом. Конечно, хочется в каждой ситуации выжать максимум, быть в оркестре лидером, максимально играть сольные партии. Но делаю это не для славы и не для денег, но для самореализации.
— Разве материальные блага не стимул?
— Не знаю. С одной стороны, больше денег — больше потребностей. С другой — я по жизни транжира. Откладывать не получается. К деньгам так отношусь: раз они есть — их надо обязательно куда-то деть, ведь на то они и есть.
— А вот если в месяц не одна, а пять халтур подвернется — пойдешь на все пять?
— Не пойду. У меня есть работа, которой я отдаю всё. А к халтурам отношение соответствующее… Иное дело — интереснейшие проекты, но те бывают не так часто. Как, скажем, с Родионом Щедриным ставили его “Боярыню Морозову”. Он меня уже второй раз приглашает, видать, понравился.
— Как развиваются отношения со Спиваковым? Ты же вышел из его легендарного фонда…
— Такие вот отцовско-сыновние отношения и получаются. Когда меня пригласили в оркестр, у меня и мысли не было вот так взять и стать оркестрантом. Но подкупили две вещи: во-первых, то, что оркестр этот новый (что само по себе редкость), а во-вторых, то, что за ним стоит такая махина, как Спиваков, а я знаю, как он относится к людям. Вот были гастроли в Штатах, так Владимир Теодорович приехал туда на неделю раньше, ходил по магазинам и закупал вещи для детишек из своего фонда — одежду, игрушки, 8 чемоданов привез по 25 кг каждый! Как это не ценить?
А в прошлом году Спиваков подарил мне трубу, о которой я так давно мечтал! Подошел и сказал: “Возьми на память обо мне…”, выписал чек. И я купил эту уникальную вещь — инструмент американский, но швейцарского происхождения. Труба специально подобрана по весу, по деталям — под мой выдох, мои пальцы. Самая дорогая из тех, что сейчас есть на рынке: 6000 евро.
— А насколько она вообще долговечна?
— Это от ухода зависит. Максимум лет 15, ну 20. Понимаешь, внутри трубы от постоянного конденсата образуется камень. Или слюни, или что поел — дышишь, все внутри и остается. Нарост как на стиральной машинке. Дуешь-дуешь, лет 10 проходит, начинаешь ощущать дискомфорт на концерте. Не так звучит. Отдать в мастерскую? Но там, увы, вместе с “камнем” счистят и особое внутреннее покрытие, это тоже плохо…
— Так, значит, перед концертом трубачу лучше не кушать?
— Лично я не ем за три часа, но не из-за трубы. Просто ради поддержания правильного психологического состояния — ты ж больше в тонусе, когда голоден. Хотя это непросто: в любом туре график сбивается, отмотать километров 700 на автобусе, а потом сесть и играть — не шутка.
“Два такта пишем, а потом начинаем выпутываться”
— Правда ли, что трубачей по жизни преследует боязнь сфальшивить?
— Скажу так: это прежде всего зависит от дирижера, от его настроя. Мы не роботы, и никакого Ансамбля (с большой буквы) не получится, если дирижер постоянно будет обращать внимание и держать в страхе за то, что кто-то, не дай бог, сфальшивил, где-то вылез, киксанул. Что звезды, что не звезды — у каждого из нас бывают неудачные концерты. Они были, есть и будут. И в нашем оркестре отношение к музыкантам со стороны маэстро строится совсем иначе: Спиваков всегда чувствует отдачу коллектива, его заинтересованность. А это самое важное, когда люди горят, а не сидят с вялыми лицами, дожидаясь начала месяца, зарплаты… Поэтому никакого мандража нет: я знаю, если что сделаю не так, рядом сидят люди, которые меня поймут.
— Но на репетициях Владимир Теодорович строг…
— А как же? Замечаний много, особенно после отпуска любит прийти и взбодрить коллектив, чтоб побыстрее раскачивались. Я играл со многими оркестрами и могу сказать одно: сегодня в России сильно поднялся уровень оркестровых музыкантов. Ну что вы хотите, если на тех же гастролях в Штатах НФОР сравнивали с оркестрами Филадельфии, Чикаго, а Чикаго-симфони вообще считается “номер один”.
— За что обожаю Спивакова — его оркестр тихо играет, не гремит…
— Ну еще бы, это его знаменитая “европейская” мягкость оркестра, он добивается, чтобы был ансамбль, чтоб никто не тянул одеяло на себя. А то, знаешь, бывает, что от грохота чуть не плафоны лопаются…
— С мандражом — понятно, однако есть произведения, пред которыми сразу — трепет и страх?
— Ну, “Поэма экстаза” Скрябина, “Альпийская симфония” Штрауса (она очень длинная, надо высидеть ее всю, давая сольные фрагменты, которые у тебя возникают минуты через две-три, и вот сидишь, считаешь; но даже в эти моменты я пытаюсь наслаждаться музыкой, чтобы быть в процессе материала). Да нет, что там, у Рихарда Штрауса, Малера все произведения очень ответственны. Потому что заставляют работать над собой. Для иного произведения достаточно репетиционного времени, чтобы затем выйти и сыграть вещь хорошо. А репетиции для Малера, Скрябина, Мусоргского — недостаточно.
— Как-то НФОР исполнял произведение Мосолова “Завод” — чарующий авангардный скрежет, весьма даже запоминающийся среди общей безликости т.н. новой музыки…
— И у Мосолова есть партия трубы, но это такая “техническая”, что ли, музыка, сплетение механизмов, где-то что-то забарахлило, шестеренки заело… нет, такая музыка мне не близка. Мы о мандраже начали? Так вот на ней можно делать все, никакие ляпы не слышны. Да даже если кто и услышит — подумает, что так и надо.
— Так у тебя отношение к “авангарду” скептическое…
— Я просто имею право на свою точку зрения. Смотря кого играть. Знаешь, как большинство современных сочинителей говорят: “два такта пишем, а потом начинаем выпутываться”. Вот и получается так, как получается. Может, лет через 30—40 люди и начнут авангардную музыку воспринимать как надо. Для меня сейчас — это работа, мне это и не близко и не далеко. К тому же… такого иной раз понапишут, что это даже полезно поиграть как сложное упражнение. Последующее появление на пюпитре нормальных нот с хорошей музыкой начинает совсем по-особому восприниматься… Нет, может, и есть молодые композиторы, которые классно пишут, но я пока о таких не слыхал. Я таки за эпоху классики.
— Ну а как же Щедрин с его “Боярыней”? “МК”-то ее похвалил, но кроме нас было кому ее обругать.
— Удивительная музыка, сложная. Вся эта история, муки, переживания, эти охи, вздохи, крики, нервные срывы… все отражается в музыке. Эта вещь, я считаю, имеет право быть. И даже где-то… претендует на гениальность.
— Возвращаясь к страху на концерте: смех — лучший лекарь?
— Да упаси бог. Кто-то запустит смешинку, так пол-оркестра потом остановиться не может. Помню, кто-то сморкнулся с таким звуком, которого я доселе не слышал, ну и понесло… Слава богу, в нотах был Шнитке, за него спрятались.
“Мысль о дирижерстве сидит в голове каждого музыканта”
— Тебе еще рано об этом, но когда у трубача выход на пенсию?
— Если не ошибаюсь, у нас льготы: 25 лет отыграешь — и можно уходить.
— То есть трубачи не могут быть 60-летними?
— Могут, но это редкость. Тяжело. Тут и давление, и сосуды у кого-то не выдерживают, и зубы начинают сыпаться. У нас профессиональная болезнь — пародонтоз, когда из десен идет кровь, зубы расшатываются от вибраций… Зубы — это хлеб. Со вставными кто-то умеет приспосабливаться, а кто-то — инструмент на полочку — и все. Давление? Все страдают. И я иногда краснею на форте. За этим надо следить. Обливание холодной водой, специальная диета. Я, например, не ем мяса. Потому что раньше очень часто болел. Два раза в год — воспаление легких обязательно. Это просто могло поставить крест на занятиях музыкой. Плюс у нас еще есть такая профессиональная болезнь — вскакивают аллергические прыщи на губах. Губы — в крови, играть больно. Короче, после этого решил полностью отказаться от мяса, не ем уже года три и три года не болею ничем. На 20 килограммов похудел.
— Вот карьера трубача подходит к закату: куда можешь пойти? Не в дирижеры же…
— Хм. А почему нет? Кто сказал, что дирижером должен быть либо скрипач, либо пианист? Каждый может. И я порою думаю об этом. Чтобы где-то поучиться этому. Это необходимо, ведь наша профессия не ограничивается одним инструментом.
— Значит, мысль о дирижерстве в голове сидит?
— Я думаю, она сидит в голове каждого музыканта.
— Потому что до последнего момента это считалось предосудительно, что “абы кто лезет в дирижеры”.
— Есть, есть такое.
— …Но растет новое поколение, и, я боюсь, в рамках одного инструмента его не удержать…
— Определенно. Почему, допустим, лишнее время не использовать для познания новой профессии? Главное — это музыкальное и личностное развитие. Если ты музыкально развит и это многие признают, тогда вполне можешь освоить и что-то еще, тут дело за малым. Важно — как ты понимаешь музыку. Вот как у Спивакова — у него есть самые главные качества, знания, причем знания везде — в поэзии, в литературе, в художественной жизни…
— Было такое, чтобы ты слышал трубача-оркестранта и сказал: вот классный трубач! Мне бы так!
— Марсалис. Я им восхищаюсь. То, что я слышал, — завидую. И я так не смог бы, точно нет. Это не то что виртуозность, это просто совсем другие мозги. Соединять два стиля — классику и джаз, — порою в нашей жизни соединять оркестровую профессию с сольной практически нереально. А Марсалис “переключает” просто глобальные вещи...
— Немного личный вопрос: жена есть?
— Нет.
— А что, лишняя обуза…
— Нет, “обуза” есть. Для меня в выборе второй половинки очень важно, чтобы человек имел хотя бы какое-то отношение к музыке, тогда будет и понимание. А то будет говорить: “С чего это ты так утомляешься? Подумаешь…”. Непонимание — самое страшное.
— Кстати, про утомление: можно ли расслабляться в баре после концерта?
— Я могу сказать про себя уверенно только одно: пить я умею.
— Не напьешься до такого, чтобы трубу потерять? А то были примеры, когда чуть не скрипку оставляли в отеле…
— Нет, это точно нет. Инструмент — это все. Потерять инструмент — потерять себя, честь. Я считаю, расслабляться нужно, потому что любой ответственный концерт — это стресс. Вопрос — как. Вот в туре зашел в бар, бокальчик красного сухого вина пропустил. Ну два. И этого достаточно. Нельзя “расслабиться” так, что потом на концерте не будешь знать, куда нажать и куда дуть.
— И последнее: родители тобою довольны?
— Думаю, да. Они видят, что человек занимается своим делом и отдается этому сполна, а не лазает по подвалам, не нюхает клей, как некоторые… Занимается делом, которое несет добро, я надеюсь.
