— Юрий Николаевич, в титрах «Зеркал» вы указаны не единственным автором сценария.
— Я хотел сконцентрироваться на одной только истории предательства Эфрона и убийстве из-за него человека. Всей этой трагедии, связанной с мужем Цветаевой. Но режиссер задумала снять полную биографию, охватывающую несколько десятков лет. Тогда я посоветовал ей мою ученицу, Настю Саркисян, в качестве главного автора сценария. Настя очень талантливый человек, к тому же сама пишет стихи. Я же выполнил консультативную роль.
— История с Эфроном и правда неоднозначная, но и вокруг Цветаевой до сих пор много споров.
— Если вы почитаете биографию Пушкина, и особенно высказывания о нем современников, увидите, что даже к нему было неоднозначное отношение. В трагические последние недели перед дуэлью часть общества вообще Пушкина не понимала. Говорили, что государь хочет примирения, Дантес хочет, и только Пушкин против. Я думаю, что по поводу поэтов и не бывает единой точки зрения. Я даже не знаю крупного поэта, о котором можно было бы сказать: с ним все ясно. Кого ни возьмете в двадцатом веке — все фигуры двусмысленные. Возьмите Маяковского, который застрелился из маузера, подаренного ему Аграновым — на тот момент крупным чином в НКВД. Он же учил Маяковского стрелять по мишеням, а тот с удовольствием стрелял из этого пистолета и входил в энкавэдэшную тусовку. Каждый год продлевал лицензию на ношение огнестрельного оружия. Разве это однозначно? Это настолько сложное время. Мы, слава богу, родились позднее, во времена более вегетарианские. Да и то, если вы возьметесь читать про того же Вознесенского или Бродского, тоже найдете диаметрально противоположные точки зрения. Чем человек больше, радикальнее, чем сильнее выламывается из окружающего, тем труднее ему дать оценку.
Вот и Цветаева — что может быть однозначного в человеке, который был настолько страстен, бросался из крайности в крайность. Была советская власть — она ее не признавала. Эмиграцию — тоже. Это трагическая фигура — с такими всегда трудно определиться.
— При этом гораздо чаще обсуждают ее личную жизнь, чем творчество. Вот и в фильме этому уделено много внимания. Это действительно так важно — знать обо всех ее романах?
— Вообще не важно. Существует искусство, ритмика, техника Цветаевой, ее тема. Ее ритмика неподражаема, с точки зрения техники она и вовсе чуть ли не самый разнообразный русский поэт.
— Да, она вставляет тире внутрь слова, расширяя его границы.
— Она уникальна абсолютно. И мне все равно, сколько у нее было романов или какой она придерживалась сексуальной ориентации. Представляя ее страстный характер, я могу допустить, что она пробовала все искусы ада. И погибла на этом. Эта напряженная, чувственная жизнь для поэта многое значит. Скажем, в поэзии Бродского этого почти не видно и не слышно, но у него другая маска. Разочарования и глубокого скепсиса по отношению ко всему. А Цветаева — кто-то назвал ее поэтом «хвалы и хулы». Вот она хвала и хула и есть. Эта страстность толкала ее тестировать и дегустировать все жизненные ситуации, пороки и разрывы. Это ее путь, но она за это заплатила — вот в чем дело. Ее личная жизнь никак не может быть ни иконой, ни примером для порицания. А стихи — блистательные. Она не совсем мой поэт, в том смысле, что такая страстность в стихах мне кажется нескромной. Но она у нее абсолютно искренняя.
— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — но ведь Цветаева, несмотря ни на что, никогда публично не порицала советскую власть?
— Вы можете прочитать ее цикл «Лебединый стан», посвященный белому движению. Там опосредованно, а в некоторых местах напрямую доносятся проклятия в адрес советской власти. Но она и правда была человеком аполитичным. Ее интересовали люди, идеи, внешняя броскость. «Лебединый стан» — красивый образ для белого движения, правда? Но за бортом этого образа остается «белый террор», закапывание крестьян в землю живьем, о чем мне рассказывали совсем недавно сибирские историки. Сейчас все говорят о «красном» терроре, но и «белый» был ужасен. А в каком-то смысле даже более отвратителен. Оттого, что он творился не воинствующими атеистами, как в случае вождей красной гвардии, а людьми верующими. Есть в этом какая-то дьявольщина. А Цветаева этих вещей не учитывала, не хотела знать. Она ослеплялась каким-то образом и неслась ему навстречу, отрицая все остальное, потом в этом образе разочаровывалась и переключалась на новый. В конце концов она исчерпала все жизни и покончила с собой.
— Но ведь есть в этом особое благородство — в нежелании участвовать в таких низких вещах, как политика.
— Благородство — да. Впустить политику в жизнь, чтобы написать хорошие строчки, — идея неподходящая. Не путь мудрых людей. Нужно все время соблюдать некий баланс. К сожалению, это мало у кого получается. Разве что Гете удалось. Он обладал гармоническим ладом жизни. К гармонии этой нужно стремиться и дозировать внешние толчки, переживания и страсти, потому что они тебя разрушают изнутри. Цветаева была совсем другой человек — политикой она не интересовалась, но в остальном всегда шла ва-банк. И как художник на своем пути только выиграла.
— Как вы думаете, она была сильным человеком или слабым?
— Конечно, она слабая. Но это потому, что она человек проигравший. А любой проигравший вызывает интерес художников и сочувствие к себе. Но это касается только бытового уровня — в этом смысле мы все рано или поздно проигрываем жизни. А на каком-то сверхбытовом уровне она, конечно, навсегда осталась великим художником, поэтом.
— А говоря об эпизоде со звонком Сталина Пастернаку с тем, чтобы выяснить, что тот думает о Мандельштаме — в его поведении была слабость?
— И слабость, и растерянность. И ужас. Я сам как поэт могу сказать, что все поэты ненавидят друг друга. Грызутся все со всеми. Презирают всех. Но тем не менее каждый на подсознательном уровне знает другому цену. Мандельштам, во-первых, был соперником Пастернака. Во-вторых, конечно же, Пастернак понимал его выдающиеся качества, которые через полвека во многом претворились в Бродском. Хотя Мандельштам пошире и поглубже.
— У него и обстоятельства жизненные были другие.
— Вот и получается: с одной стороны, чувство постоянной конкуренции и желание оттеснить соперника. С другой — шок и ужас от звонка Сталина. И когда Пастернак сказал, что мечтает поговорить с вождем о жизни и смерти — как раз перед тем как тот положил трубку, — я думаю, что это была абсолютно искренняя фраза. Он действительно полагал, что Сталин обладал, как ему казалось, философским умом. Что они бы очень хорошо поговорили, и Пастернак его бы убедил, что отнимать у других человеческую жизнь не очень хорошо. Это иллюзии поэта. И с какой-то стороны — на самом деле довольно слабая и расплывчатая позиция. Объективно он должен был заступиться за Мандельштама. Но он говорил то, что лежало у него на душе.
— Насколько велика роль поэта в такие критические моменты?
— Сейчас поэт не играет никакой роли совершенно. Сегодня поэт в России меньше, чем поэт. А в прошлом — да, играло. Я еще застал эти времена. При социализме к слову относились с большим пиететом. В этом сказывалась культурная инерция огромной страны. Но в 90-е годы все это закатилось, и сейчас кто бы что ни написал — это пройдет бесследно. Хотя за последние годы критики объявляли великими неких поэтов, имена которых неизвестны. И не будут известны.
— Более того — великие поэты прошлого стремительно стираются из памяти.
— Жалко, да. Я и сам работаю со словом. Но как получилось, так получилось. Искусство становится все более аудиовизуальным. Наверняка будут появляться какие-то глубокие фильмы, и кино как самое важное из искусств вместе с цирком — цитата из Ленина — будет по-прежнему формировать сознание. Этот мировой сдвиг в сознании произошел еще в двадцатом веке, но только сейчас стало понятно, каких размеров этот катаклизм, как сильно он изменил человека.
— Возвращаясь к «Зеркалам». Фильм заканчивается стихотворением из цикла «Куст». Это ваш выбор?
— Стихотворение выбирала Марина Мигунова. Для нее Цветаева — второе «я». У нее с ней абсолютное слияние.
— Почему я спрашиваю: эти стихи написаны Цветаевой задолго до драматической кончины, и в них очень много энергии, душеподъемного пафоса, который оттеняет ужас финала.
— У нее во всех стихах есть этот пафос. Вспомните «Читатели газет»: «Ползет подземный змей, ползет, везет людей. И каждый — со своей газетой со своей экземой». Она критикует буржуазного обывателя, но с каким запалом! В этом плане она уникальна. Бродский на ее месте пустился бы в сплин, а у нее так много энергии.
— То, что Цветаева не была принята современниками, — очевидно. Но ведь и сегодня нет консенсуса в обществе: вот наш великий поэт — Марина Цветаева.
— Наше общество перестало быть литературным. В том плане, что литература больше не пользуется спросом. Это начинается со средней школы, провала в гуманитарном образовании и так далее — по всем более высоким этажам. Проблема касается не только нас — литературная цивилизация закатывается. У нас она, по-моему, держится только в политике — вот где все еще в ходу литературный склад ума. И это наша большая проблема, потому что фигуральные предложения, клише и фразы заменили профессиональную политическую жизнь. Ее создали литераторы, и она насквозь литературная. Но я бы хотел, чтобы все было наоборот. В политике — трезвый расчет. А литература, наша великая русская литература по-прежнему выполняла функцию культурного стержня.
Вообще это довольно интересная штука. Собственно говоря, в чем стержень нашей современной евразийской идеологии? Каково ее целеполагание? Вот раньше было как: Москва — это Третий Рим. Согласны? Согласны. Потом: свобода, равенство и братство. Первое — концепция России как империи, второе — России как Советского Союза. А евразийская концепция не предполагает никакого целеполагания.
— Может, целей у этой идеологии нет, зато есть тенденция: все отрицать. Как пример — новый лозунг «Россия не Европа».
— На отрицании ничего не построишь, вот в чем дело. Говоря «Россия не Европа», мы предполагаем, что нам ее законы не писаны. Другие добавляют: «Мы и не Азия». Значит, их законы нам тоже не писаны.
— Остается вопрос — что же тогда Россия?
— Это любопытная, парадоксальная и во многом — несмотря на драматизм — комическая ситуация. Я даже не могу серьезно к этому относиться. Я думаю, мы помучаемся-помучаемся да опять придем к идее Третьего Рима. Но вряд ли она будет работать, поскольку для этого нужен государь-император. Ради старой идеи заводить по новой государя и водружать на него шапку Мономаха — слишком громоздкая комбинация, чтобы ее исполнить. А что случится вместо нее, я не знаю.
— Тут вы лукавите. Все вы прекрасно понимаете. И ту Россию, в которой мы живем, вы же во многом и предсказали в сценарии «Юрьев день». Вот это растворение цивилизации в бесконечном русском поле, как в звоне колоколов.
— Если серьезно, я считаю, что литературное представление о России сегодня во многом — во всяком случае, из числа тех положений, что озвучиваются публично, — представляет собой проблему. И это не лукавство.
