«Какие сейчас роли? Если и приглашают, то на один день»
— Я в такой эйфории от того, что меня еще узнают, — реагирует на поклонников Адомайтис.
— В советские времена, когда мы смотрели фильмы с вашим участием, вы нам казались абсолютно западным человеком. А вы-то себя ощущали европейцем?
— Все мы были тогда советскими. Я сыграл несколько иностранцев — американца, бельгийского шпиона, еще кого-то. Может быть, благодаря разнице наших культур меня воспринимали европейцем. Мы чуть-чуть отличались. Мой герой в «Досье человека в «Мерседесе» был бельгийцем, но при этом американским шпионом. Он влюбился в героиню Людмилы Чурсиной, пошел в КГБ, признался во всем, а потом жил с этой женщиной. Между прочим, это реальная история, герои которой поженились и жили в Москве.
— Людмила Чурсина должна приехать в Друскининкай со спектаклем.
— В театре я ее никогда не видел. Какая же она была удивительная, обаятельная и женственная. Так хотел бы встретиться с ней, но из-за болезней придется уехать раньше. Мне ведь предстоит повторная операция. Одну уже сделали, но вместо того, чтобы быть здоровым, я глотаю антибиотики и хожу как калека. Будем надеяться, что после повторной операции все будет хорошо.
— Кто-то заботится о вас? У нас многие актеры никому не нужны, один на один сражаются с болезнями.
— А я поражаюсь тому, как у вас народ любит актеров и они сами любят своих пожилых коллег. В театрах, там, где эти пожилые и знаменитые люди когда-то гримировались, всегда есть какая-то памятка — фотография, цветочек. У нас чуть-чуть по-другому, по-западному. Ушел на пенсию — и нет человека, моментально забыт. О какой заботе вы говорите?
— Но вы не перестаете сниматься, недавно сыграли роль Дракулы.
— В каком-то фильме, название его даже не помню, снялся в эпизодике. Ездил на один день в Москву. Это, видимо, какой-то сериал. Какие сейчас роли? В основном если и приглашают, то на один день. Раньше-то я выбирал сценарии и роли. А сейчас сразу соглашаюсь. «Хорошо, — говорю. — Когда приехать?» Из-за денег. Пенсия не такая уж большая. На нее не проживешь, особенно зимой. Такие цены на отопление! Я, правда, еще кое-что в театре делаю. Играю в спектакле «Последние Луны» в Малом театре Вильнюса, которым руководит Римас Туминас. У меня роль пожилого человека, которого сын отправляет в дом престарелых. Тема мне очень близкая. Наконец-то я нашел пьесу, где ничего играть не надо. Не то что мне все надоело или осточертело — нет. Не могу подобрать точное слово...
— Это усталость от профессии.
— Видимо, да. С годами человек меняется. Хотя Актер Актерович в каждом из нас остается. Между прочим, я роль учил в лесу, у себя в деревне. У меня есть домик. Память уже не та, долго-долго надо повторять текст, пока что-то останется в голове. Какая бы роль ни была, ты должен что-то в нее привнести, чтобы не просто я, Адомайтис, выходил на сцену. В театре обязательно нужен внутренний сдвиг.
— Вы были фанатичным актером? Откладывали жизнь на потом?
— К сожалению, я был немножко фанатиком. Театр любил с детства, хотя учился в маленьком городке Пасвалисе. Туда приезжали на гастроли разные коллективы, знаменитый Паневежский театр, где играли Банионис, Бабкаускас. Мы, школьники, завороженно смотрели на сцену. Я так полюбил театр, что даже не сразу в него пошел. Еще блуждал, успел закончить физико-математический факультет Вильнюсского университета. Я же физик, не актер. Хотя в школе играл в драмкружке, а потом в студенческом театре.
— Близкие, наверное, обижались, что вы все время отдавали работе?
— Моя жена, которая умерла два года назад, имела полное право на меня обижаться, потому что я часто уезжал на съемки. Каждый год было по фильму. Если снимался у Жалакявичюса, то никакой другой работы параллельно не было. Даже мысли об этом не возникало. Снимали тогда подолгу, каждый кадр выстраивался, обдумывался. А сейчас камеру поставили, текст знаешь, все — мотор! Для меня великим мастером остался Козинцев. Я у него был занят только в «Короле Лире», играл Эдмонда. Как он мою роль сделал! Вообще кино делают режиссеры. Это потом актеры, если фильм удался, говорят: «Это я!» Ничего подобного! Козинцев заставлял актеров нестандартно думать. Мы привыкли считать, что Эдмонд — негодяй, паршивый человек. Козинцев предложил другую трактовку: это человек будущего, который хочет изменить гнилой мир. Когда тебе режиссер вложил такую капсулу, все растолковал, никаких проблем на площадке не возникает.
— А своих сыновей вы заразили страстью к актерскому делу?
— Одного. Мой средний сын закончил театральный факультет в Вильнюсе, но не захотел работать в театре Шауляя. Сейчас молодежь не едет в провинцию, предпочитая сидеть в Вильнюсе и сниматься в сериалах. Вот и мой такой. Так актерами не становятся. Правда, он сейчас живет в Лондоне, занимается ремонтом, строительными делами. Поработает день-два и может неделю жить. Иностранцу в Лондоне безнадежно мечтать о театре. Иногда моего сына приглашают на съемки в Белоруссию.
— Вы привередливый, требовательный? Тяжело с вами работать?
— Я требовательный в смысле этики. Назначен выезд на съемку на 9 часов, значит, в 9 и надо выезжать. А у нас пока все соберутся. Хорошо, если в 12 уедем. Вот этого я терпеть не мог. Приходил к автобусу, садился и ждал, пока поедем. Вы курите? Нет? Всегда спрашиваю, прежде чем закурить. Иногда выхожу на балкон покурить, но чувствую, что от этого могут страдать соседи. Поэтому стараюсь не курить.
— А какой вы в быту? Легко вам угодить?
— Ем все, кроме морских ежей. Как-то мы поехали с Жалакявичюсом в Чили. Он так расхваливал морских ежей. Я попробовал. С тех пор к ним не притрагивался. Даже от воспоминаний плохо. Я младшему сыну готовлю. Он поздно возвращается с работы, после 11 часов вечера. Изучаю кулинарные книги, тут что-то возьму, там возьму...
Смерть жены выбила меня из колеи. Ну ничего, как-нибудь дотяну до цели. До смерти, я имею в виду. Не то чтобы я ее призываю: «Приди, дорогая, приди». Я как физик к этому подхожу. Все имеет завершение.
«Я жил в гримерке, доставал раскладушку и спал»
— Какие годы были для вас самыми золотыми?
— После окончания учебы меня направили в небольшой городок, но через полгода театр закрыли. И меня пригласил в Каунас ныне забытый даже критиками режиссер Ванцявичюс. Он и сейчас жив, но никто его уже не знает, в отличие от Мильтиниса, создавшего легенду вокруг театра в Паневежисе. А когда-то и Ванцявичюс был ого-го! Каким же я был счастливым, когда он меня позвал! И ужасно плохим актером. Но у меня была цель на 10 лет вперед.
— А разве человек способен понять, что он плохой актер?
— Да, я знал, что плох. Нутром чувствовал. Надо выходить на сцену, а я не могу шага сделать. Куда руки девать? Как управлять своим телом? Но я поставил цель — подождать десяток лет и кое-чему научиться. К успеху относился равнодушно. Хотя что я такое говорю, какого-то положительного героя из себя изображаю. Работая в Каунасе, я жил в гримерке, доставал раскладушку и спал. Один оставался в театре. Вернее, я и дежурный. Какая прелесть! Вот это было самое замечательное время.
— А вы часто давали себе клятву и достигали цели?
— В советские времена я снимался у Жалакявичюса в фильме «Никто не хотел умирать». Неподалеку отсюда, в непроходимых лесах. На утро назначена съемка, я с вечера туда поехал. Вышел на дорогу. Ни одна машина не остановилась, чтобы меня подвезти. Всю ночь прождал. Только утром на каком-то грузовике добрался. Тогда я дал себе клятву: будет у меня машина — всех подвезу. Так и делаю. Все можно объяснить и оправдать. Да, много вокруг неадекватных людей, агрессии, и можно нарваться на опасных попутчиков. Но тут не обошлось без помощи телевидения. Переключаешь перед сном литовские каналы, а там одни убийства. Думаете, это не влияет на психику? Мне обидно за российское кино. Ведь были хорошие фильмы, а сейчас режиссеры пробуют соревноваться с американцами. Да и актеры стали хитрыми. Хотят много денег. Те, кто в обойме.
— Один ваш коллега рассказывал мне, будто бы великий Мильтинис, о котором вы вспоминали, заставлял актеров пить воду, в которой мыл ноги. Можно ли в такое поверить и до чего может дойти режиссерский деспотизм?
— Зная Мильтиниса, можно поверить в самое невероятное. Он был царь и бог, создал выдающийся театр. Но в советское время властям что-то не понравилось, и его вытеснили. Он пошел на киностудию, сыграл несколько ролей в каких-то фильмах. Уникальный был человек, своевольный. Кто-то считал его даже ненормальным. Не считался ни с кем — ни с властями, ни с актерами. Учился в Париже. Но не мое дело осуждать. Вам лучше про него Банионис расскажет. Сейчас он уже не снимается, в театре не играет. Мы с ним когда-то в Национальном театре в Вильнюсе играли пьесу «Невозможная встреча» в постановке его сына Раймондаса Баниониса, про Баха и Генделя. Они ведь никогда в жизни не встречались, а автор пьесы их свел. И смотрит, что из этого получится.
— А вы бы с кем хотели встретиться из тех, с кем жизнь не свела?
— Есть актеры, которые так играют, что завидуешь им белой или черной завистью. Для меня эталоном остается спектакль БДТ «История лошади» с Евгением Лебедевым. Посмотрел его в Москве, в Театре им. Моссовета, пробрался туда сквозь заслоны милиции, через служебный вход. Театр был забит. Я залез на самый верх, на балкон, и оттуда наблюдал за Лебедевым. Гениальный был актер. Я его почти не знал. Правда, снимался с ним у Григория Чухрая в картине «Жизнь прекрасна». На всю жизнь запомнил его слова, которые он произнес, впервые увидев Рим: «Почему мне этого раньше не показали?» У него была гениальная роль в картине «Странные люди» Шукшина, где его герой, живущий в русском захолустье, собирает туристов у костра и рассказывает, как убил Гитлера. И не надо показывать танки, самолеты, как стреляют и убивают. Этот человек говорит, и я понимаю, какую душевную травму нанесла ему война (рассказывая об этом, Адомайтис начинает плакать. — С.Х.). Увидишь такого актера и понимаешь, какой ты маленький и ничтожный.
— Помимо актерского дела вы были чем-то увлечены? Что еще умеете?
— Люблю из ивового прута корзины плести. Занимаюсь этим с детства. Я рос в деревне. Мой отец был инженером, неплохо зарабатывал до войны. Он купил гектар земли в северной Литве, запрудил там реку Муша, построил плотину, водяную мельницу, домик. Когда началась война, отец отвез нас в эту деревушку, и мы там всю войну прожили с матерью. Сам он часто уезжал, был занят на строительстве дорог. Нас кормила корова. Был огородик, и мать выращивала раннюю клубнику, везла ее на велосипеде в ближайший городок Пасвалис, продавала, потом покупала хлеб. Все то, что не могли сами вырастить. Шла война. Я был маленьким ребенком. Начал ходить в деревенскую школу. Сапог не имел, носил лапти. Ходил весной и осенью через грязь и болото. Я так впитал в себя эту деревню, прирос к ней, что до сих пор не люблю город. Когда дети мои начали подрастать, я приобрел почти разваленный домик в Молетайском районе. Это озерный, лесной край. Потом мы этот дом свалили, построили новый.
«Детей не воспитывал. Они сами росли»
— Все-таки в литовцах сильна тяга к земле. Удивительно, как вы сумели сохранить свою культуру?
— Да что вы! Ничего не сохранилось. Разве что самая малость. Очень многое разрушили, даже любовь к земле. Чувство хозяина, ответственного не только за свой скот, но за каждое растение на своей земле, уничтожено. Сейчас происходит другая вещь. Евросоюз платит тебе деньги, чтобы ты не сеял, а только косил траву. Для чего? Чтобы у западной продукции был рынок. Это чума! Так происходит разрушение нашего села. Мы из одного союза попали в другой, откуда нам диктуют, как жить.
— Зато теперь вы полноправные граждане Евросоюза, все границы вам открыты.
— Ну, есть и положительные стороны. Молодежь может свободно ездить, вот и убегает. Пример — мой сын, занимающийся в Лондоне ремонтом.
— В советские времена вас не упрекали в том, что вы у русских часто снимаетесь? Такое случалось с некоторыми прибалтийскими актерами.
— Кто мог упрекать? Может, некоторые завидовали. От осуждения я не страдал. Мы считали, что Советский Союз на веки веков. Я снимался не только в СССР, но и в ГДР в трех картинах, потом уже в объединенной Германии, в основном в криминальных сериалах.
— Русского играли?
— Да, русского. Это в России я казался иностранцем, а на Западе — только русским. Никто не думал, что произойдет развал СССР, хотя где-то в подсознании было запрятано стремление к свободе и независимости. А вот мой тесть говорил: «Колхозы — это неплохо. Работать не надо. Все техника делает».
— А вы в советские времена детей воспитывали свободолюбивыми?
— Я их вообще не воспитывал. Я снимался. Считал, что свое дело сделал, когда их зачал. Поэтому они росли свободолюбивыми. Старший сын еще в школе хорошо выучил английский, проучился несколько лет в колледже в США, а потом поступил в Чикагский университет. За это надо было платить, а я не имел таких денег. Сын взял ссуду в банке, мои друзья в Чикаго за него поручились. И сейчас он имеет степень магистра Чикагского университета. Но, отработав год на чикагской бирже, вернулся в Литву. Однажды мы играли спектакль в Торонто, в Канаде, и я полетел к сыну. Хотел посмотреть, как эта биржа выглядит. Внутрь не пускали, но через стекло можно было все увидеть. Это какой-то кошмар! Представляете, он год на этой бирже проработал и вернул кредит, чтобы опять оказаться в Литве. Я даже не спрашивал почему.
Литовцев в Чикаго много. Их много и в Аргентине. Я бывал там на съемках. Эта эмиграция сложилась после Первой мировой войны. Тогда в деревне у нас было очень тяжело, и многие уезжали в Америку. США одно время не пускали к себе, так люди отправились в Аргентину, Уругвай, Бразилию. Правильно сделал мой сын, что вернулся. Мы не то что привязаны к своей земле, но у нас немножко провинциальный менталитет. В России мыслей по поводу каких-то больших дел гораздо больше. Страна-то огромная. Захотел — поехал в Сибирь. А мы в Сибири только в лагерях или в ссылке бывали. Конечно, Литва — маленькая для размаха. Хотя в лазерной физике у нас есть специалисты мирового уровня. Но все равно провинция остается провинцией, ничего не поделаешь. В конце концов, какая разница, где жить? Хорошо там, где нас нет. Эта земля тебя родила, не ищи счастья на стороне. Трудись здесь. Так что Литва для меня — самая лучшая страна.
