Режиссер Алексей Балабанов приступил к съемкам нового фильма “Морфий” по сценарию погибшего в съемочной экспедиции пять лет назад Сергея Бодрова-младшего. В основе сценария — беспощадно жесткие “Записки юного врача” Михаила Булгакова. Герой, молодой доктор Поляков, получает назначение в глухую деревенскую больницу. Крестьяне воспринимают лечебницу как дом страданий и пыток. Доктор спасает их жизни, но не в силах спастись сам. Он пристрастился к морфию. Снаружи — тьма египетская, по выражению Булгакова. Внутри — наркотические галлюцинации, морок. На дворе 1917 год.
Многое из описанного в страшных “Записках…” Булгаков, будучи сельским врачом, пережил сам, в том числе и тяжелую страсть к морфию. Будущего писателя выходили в родном Киеве опытные профессора и близкие люди.
Он успел сменить ремесло, создать главные вещи — “Белую гвардию”, “Мастера и Маргариту”, и написать “Морфий”, эту автобиографическую хронику медленной гибели. Пропадет доктор в фильме или выстоит и поднимется, мы узнаем, только посмотрев фильм, поскольку Балабанов изменил финал сценария, так что у жизни и смерти равные шансы. О том, почему режиссер “Брата” взялся за столь тонкую тему, он рассказал “МК”:
— История очень простая: я взялся за этот сценарий, потому что его написал Сережа Бодров. Он мой друг, и мы много чего хотели вместе делать, обсуждали разные проекты. Он действительно мой друг, и поэтому я решил продолжить то, что он не успел, его дело. Он очень хотел этот сценарий снимать. Вот и все.
— Почему именно сейчас?
— Во-первых, книжка Сережина вышла. А во-вторых, не знаю, ностальгия, что ли, по тому времени. Я еще раз скажу: мы очень дружили. Он мне очень сильно помог в жизни. Брат — это не я, это он. Потому нельзя этого не сделать, понимаете?
— Вы обсуждали сценарий, когда Сергей его писал?
— Да, обсуждали. И он мне не понравился. Мы с ним спорили. Не ссорились, но спорили. А сейчас я понял, что был не прав. Вы знаете, там, у Сережи в сценарии, не просто один рассказ Булгакова. Сережа придумал структуру. Он объединил рассказ “Морфий” со всеми рассказами цикла “Записки юного врача”. Эта его придумка очень хорошая, она понравилась мне и тогда. Поэтому все равно это будет его проект.
— Вы что-то меняли в сценарии?
— Ну я все-таки режиссер, а режиссерский сценарий, знаете, отличается. Я внес довольно много поправок, да и финал другой. Но структура все равно осталась Сережина. Там, кстати сказать, очень многое не от Булгакова, а то, что Сергей придумал: сцены с Екатериной Карловной, эротические сцены. Я все оставлю.
“Я просто никогда не пробовал наркотиков”
— То, что происходит с героем “Морфия”, обусловлено его зависимостью от наркотика. Вот алкогольная зависимость бывает социальной и органической, люди пьют, чтобы приблизиться к другим людям или бежать от них. Или от себя. Как вы думаете, отношения с наркотиками похожи?
— Знаете, я вам честно скажу, что я просто никогда не пробовал наркотиков. Два раза в жизни курил марихуану. Вру, три. Я тоже узнавал, интересовался этой проблемой. Булгаков был морфинистом. Он писал про себя. Поэтому это втыкает. И я несколько вещей в сценарии изменил именно из-за того, что они ближе к Булгакову. Про наркотики я знаю потому, что у меня был (не буду говорить кто) знакомый наркотический человек, музыкант. Он только на этом держался. Сейчас он нормальный, вылечился, но это было, конечно, сильно. А водка — это все-таки немного другое. Водку я пил, нормально, как все русские люди. И я общего в самом деле не вижу. Просто с возрастом пропадает энергия. Ее надо как-то восстанавливать. Ведь и кино — это энергия, я не говорю уже про артистов. Для артиста энергия — это главное, и большинство артистов — пьяницы, алкоголики, я имею в виду взрослых.
— Каким же образом художник может что-то понять про зависимого человека, чтобы потом суметь точно передать его чувства и его опыт?
— По-разному. Главное, собственный опыт. Все равно ведь и без наркотиков я Булгакова понял. Я хочу сделать кино про гениального человека, который идет вниз. Он юный совсем. И это переживал я в своем первом институте. Мы очень много водки пили, когда я был молодой — восемнадцати-девятнадцати лет. В Нижнем еще. У нас шутка была, что надо регулировать глоток, ну и так далее. Знаете, это было такое отвязное пространство и время, и было все по фигу. Поэтому у меня как бы есть вот это ощущение главного героя.
“Я не хочу делать ничего нравоучительного”
— У вас действие происходит в 1916 году?
— В 17-м.
— Там же полтора года охвачено у Булгакова…
— У меня получается меньше, потому что мне важна больше всего зима.
— В то время зелье было достоянием богемы, то есть самого узкого круга, а нынче наркотики доступны практически каждому. В фильме вы как-то коснетесь этой проблемы?
— Нет, я не хочу делать ничего нравоучительного. Я хочу просто сделать красивое кино.
— То есть без попытки осовременить тему, приблизить к текущей действительности?
— Нет, никакого отношения морфий к нынешнему героину не имеет. Сейчас ведь наиболее распространен героин? Я в подъезде выхожу через черный ход, вижу там ампулы, шприцы всякие. Я про это ничего не знаю и сказать ничего не хочу. Я хочу сделать кино по Булгакову. А как воспримут, уже другое дело. “Груз 200” тоже не про Афганистан. Люди воспринимают этот фильм как современный, как “про сейчас”. А я снимал про 84-й год, про то, что я знаю.
— Про “счастливые дни”?
— “Счастливые дни” — это абстрактное кино совершенно, абсурд…
— Каким “Морфий” будет по стилистике?
— Ну на самом деле будет интересно. Пробы уже сделали.
— Будет что-то общее с фильмом “Про уродов и людей”?
— “Уроды и люди” — черно-белое кино.
— А “Морфий” цветной?
— Да, но цвет, конечно, будет сильно погашен. Саша Симонов, оператор, действительно талантливый человек, сделает все хорошо, мне кажется.
— Каким будет звук? Останутся ли ключевые для Булгакова оперные арии из “Аиды” Верди, сопровождающие эротические и прочие галлюцинации героя?
— Нет, я музыку уже нашел. Это музыка той эпохи, ее попсовые песни. Там будет настоящая музыка времени.
“У нас все будет настоящее”
— Что сложнее всего для передачи в булгаковской повести, во тьме египетской, как он называет мир, окружающий молодого доктора?
— Вы читали в “Записках…” Булгакова рассказ “Волки”, да? Вот это самая сложная сцена. Мы не знаем, как ее сделать! То есть знаем, но это очень сложно. Это когда метель…
— И доктор отстреливается из браунинга от волков…
— Да, и вот такие вещи внутренние — это называется кино — их не предугадаешь. Либо кино получится, либо нет. Это так просто: бывает — получается, бывает — нет.
— Мне-то как раз кажется, что материал ваш и, кроме вас, за Булгакова браться некому. Тут же нерв, который только вы и умеете, у других он пропадает, как вырванный зуб...
— Послушайте, у нас все будет настоящее. Костюмы настоящие, вещи настоящие. Все! Я никогда не снимал такое кино. Мне очень интересно сделать что-то вот из того времени, но настоящее. Потому что кругом халтура. Ну постараемся. Может, победим, может, нет.
— Кто будет сниматься?
— Барина, Василия Осиповича, живущего по соседству с доктором, будет играть Сергей Гармаш. Я сначала Михалкова пригласил, но он просто не смог. Фельдшера, помощника доктора, Андрей Панин сыграет. А главного героя — известный по “Грузу 200” Леня Бичевин. Инга Дапкунайте будет Анной Николаевной — это главная женская роль. Остальные тоже артисты хорошие. Ну и, конечно, много новых. Екатериной Карловной должна была быть Рената Литвинова, но она отказалась. И эту роль сыграет девушка из Сербии — Катарина, очень яркая, интересная. Посоветовал ее мой второй режиссер, он серб. В Угличе будем натуру снимать, а вообще строим здесь, под Питером, выше туда, севернее…
— Вы долго ждали снега — не могли начать. А если все опять растает? Решитесь на установку искусственного снега?
— Ну да, конечно.
— Хоть что-то искусственное в фильме…
— Ну это не сильно важно. Главное, чтоб было белое и чтоб сани ехали.
