— Как вы себя сейчас чувствуете, в эти непонятные для всех 85? Какие физические и моральные ощущения?
— Очень средние. Нет таких сил, как раньше, колени болят, желание пропадает куда-нибудь идти. Такое настроение, что хочется от всей этой суеты отойти и быть одному. Живу я печально. Уже почти полтора года нет моей супруги. Это я очень чувствую. Мы с ней прожили без двух месяцев 60 лет. Мы поженились 2 апреля 1948 года. И все эти годы я был счастлив.
— Донатас, скажите, ваш юбилей будет в Литве национальным праздником?
— (Смеется.) Ну что вы? Только в нашей квартире, больше нигде.
— Да что вы! Вы же национальное достояние.
— Но я же не могу выскочить на балкон и кричать: “У меня юбилей! Люди, поздравляйте меня!” Пока что у нас здесь тихо.
— В России артистов к юбилею принято награждать орденом “За заслуги перед Отечеством” IV либо III степени. У вас в Литве есть что-то подобное?
— Не знаю, но слышал, что меня будут награждать.
— И за советские годы постоянных съемок вы ничего не нажили?
— Да при советской власти какие гонорары! Надо было работать, чтобы 50 рублей за съемочный день получить. В других странах, где я снимался, — в Италии, Германии — мне тоже платили эти 50 рублей, все остальное я должен был бы сдать государству. Актеры в СССР ни черта не зарабатывали. Как-то я поехал в Америку, и меня через знакомых пригласили в Голливуд, в Лос-Анджелес. Меня там принимала одна актриса литовского происхождения. Потом мы пошли смотреть их кинокомпанию, и там думали, что я получаю 20 тысяч долларов в неделю. А я им сказал: “Если я получу 300 рублей в месяц, то это будет хорошо”. Они как узнали, со смеху попадали.
— Но многие ваши коллеги-артисты имеют побочный бизнес, рестораны открывают…
— Я думаю, что настоящие актеры рестораны не открывают. Разве что средние. Как-то я не подумал, что мне ресторан открыть нужно.
— А что у вас в Литве с кризисом? Мы в России видели картинку, как в Вильнюсе толпа вышла на улицу с плакатами, требовала увеличения зарплаты.
— Кризис меня не касается, у меня же бизнеса нет. Из своего окна я никаких волнений не видел. Вот пойду сейчас еще взгляну — нет, ничего не вижу. Может быть, это где-то далеко.
— А вы телевизор смотрите?
— Нет. Когда-то я купил два телевизора. Тогда еще интересные программы были. А сейчас не могу смотреть, меня реклама очень раздражает. Там все время хорошие чулки или штаны показывают, зубную пасту… Но у меня нет зубов, так и паста не нужна.
— Значит, вы живете не материальной, а духовной жизнью?
— Нет у меня никакой духовной жизни. Просто сижу себе дома и все. Читаю книги старые. Духовная жизнь у меня была, когда я снимался в фильме “Никто не хотел умирать”, “Солярис”.
— Вы хотите сказать, что живете жизнью пенсионера?
— Точно! Я не снимаюсь, отказываюсь. Нет у меня сил, да и не хочу. Пару раз меня еще приглашали, но им, видно, нужна была только фамилия моя. Я отказался.
— Вам не пеняют в Литве после распада Союза, что вы были народным артистом СССР?
— Да кому пенять. Здесь вообще не знают, кто я такой. Вот недавно я заходил в одно учреждение, представился, что я Банионис. Они спросили: “А кто вы?” Я говорю: “Актер”. “А как ваша фамилия пишется: через “б”, как “бурак”?” Они не знают даже, как моя фамилия пишется. А это чиновники!
— А вот в Москве вас знают и любят.
— В Москве — да. А в Литве даже хотели закрыть “Никто не хотел умирать”, говорили, что неправду показывают. Но это ерунда все, политика, а она далеко от меня.
— Но вы не жалеете о распаде Советского Союза?
— Абсолютно нет! Что вы! Чтобы поехать за границу, с какими проблемами я сталкивался! А Сталин, эти ссылки страшные. Как так можно было детей маленьких, невинных в Сибирь высылать! Ведь чем дальше, тем хуже становилось. Уже еды не было. Чтобы купить 500 граммов масла на семью, нужно было занять очередь с ночи. Разве это жизнь?!
— Я знаю, что вы с Горбачевым встречались?
— Да, он меня пригласил вместе лететь в Америку, в ООН. Я был включен в нашу делегацию. Приятно, конечно, было еще раз полететь в Америку, я много раз туда приезжал. Я хорошо провел время в Нью-Йорке, послушал, как Горбачев выступает. Но я абсолютно не политик, я — художник. Самое главное в моей жизни случилось гораздо раньше, когда я попал в театр города Паневежиса, который создал режиссер Мильтинис. Это мое счастье. Я ведь тоже боялся, что меня в Сибирь вывезут. Суда-то нет, скажут: два часа на сборы, потом грузовик, вокзал, и ты — враг народа. Когда Сталин умер, я помню, все плакали. Я не плакал.
— Вы хорошо помните свою жизнь в независимой Литве до 1939 года?
— Конечно. Я был мальчиком, учился в керамической школе и думал, что буду ремесленником. Но так случилось, что в первый год советской власти сделали то, что раньше было невозможным: создали Паневежский театр из рабочих. Раньше такое и вообразить себе никто не мог. Наш театр был создан благодаря Советскому Союзу. Но это было только сначала, а дальше все оказалось пропагандой. Полгода мы думали, что все будет хорошо, а потом увидели — кругом ложь и надувательство.
* * *
— Вы снимались у таких разных режиссеров, как Тарковский и Рязанов. Вам было интересно пробовать себя в разных жанрах, вы чувствовали, что у вас все должно получиться?
— Я же в театре играл абсолютно все: и комедию “Соломенная шляпка”, и трагедии разные. У Мильтиниса была такая школа, что актер должен раскрыть человеческую суть своего персонажа, а не кривляться, как сейчас. Сейчас в комедии только лицо корчат да глазами моргают и считают, что это игра. А я считаю, что это клоунада, а не раскрытие сложной человеческой души.
— Но я знаю, в театре вы играли и Павку Корчагина.
— Играл, и с удовольствием. Для меня Павка Корчагин — идеалист. Я и себя считал идеалистом. Когда в конце он говорит, что человек должен прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, — это же правильно. И при чем тут идеология? Это не коммунистическая идеология, а человеческая.
— А Тарковский для вас был сложным режиссером?
— Сложным. Когда он меня пригласил играть в “Солярисе”, я знал, что есть его фильм “Андрей Рублев”, который был запрещен. Я приехал на пробы и попросил его показать мне “Рублева”. Он дал мне ключик от очень маленького кинозала, я там закрылся и никого не пускал, чтобы нас не наказали. Я был потрясен высочайшим уровнем искусства! Попросил еще копию, чтобы показать этот фильм Мильтинису. Привез копию в Паневежис, мы опять же закрылись. Мильтинис посмотрел и сказал: да, ты можешь туда ехать, это настоящий художник. Ну а в “Солярисе” все происходило где-то в космосе, и надо было сыграть не конкретные характеры, взятые из жизни, а обобщать определенные мысли. Было трудно, но я старался. Даже в Каннах, где я был с этим фильмом, поначалу в одной из рецензий писали: мысли хорошие, но режиссер Тарковский очень плохой. Но потом вдруг все стали писать, что “Солярис” — высочайший уровень, и мы получили “Серебряную пальмовую ветвь”.
— А после культового фильма “Мертвый сезон” вам не дали знак почетного кагэбэшника Советского Союза?
— Нет, такого я не помню. Мой прототип Конон Молодый говорил, что такой человек, которого я сыграл, в жизни не нужен. И сам Молодый через два года умер. Я там играл не кагэбиста, а разведчика, который раскрывал преступления. Меня снимали с этой роли, говорили, что я на нее не гожусь. А мне было наплевать. Я хотел играть человека, а не схему.
— КГБ вас не вербовал?
— Когда я возвращался из-за границы, надо было с ними рассчитаться, отчеты писать. Не знаю, вербовка это, не вербовка. Я писал, с кем встречался, кого видел. Конечно, лгал, выкручивался, чтобы не подставлять хороших людей. Но все равно надо было это делать, иначе бы меня больше за границу не пустили и я бы не мог нигде работать. Кагэбэшники знали, что я лгу, но им обязательно требовалось приложить к моему делу отчет.
— В фильме “Берегись автомобиля” ваш пастор говорит такие сакраментальные слова: “Одни верят, что Бог есть, другие верят, что Бога нет. И то и другое недоказуемо”. Вы согласны с этим пастором?
— Может быть, и да. Хотя в детстве я и на исповедь ходил, но потом стал смотреть на религию немножко по-другому.
— А после “Берегись автомобиля” католическая церковь на вас не набросилась?
— Нет, ну что вы. Я же не вел никакой пропаганды. Все было с юмором сказано.
— Ну а с Рязановым интересно было работать?
— Я очень обрадовался, когда меня пригласили на “Берегись автомобиля”. Приехал в Одессу на пробу, зашел в гостиницу, там сидят Рязанов, Брагинский, Смоктуновский. Посмотрели на меня: “Э-э-э, не тот”. Им нужен был внешне другой. Но на завтра уже съемка назначена, поздно было что-то менять.
— В России очень любят фильм “Приключение принца Флоризеля”. В каких отношениях вы были с сыгравшим там главную роль Олегом Далем?
— В хороших, хотя на съемках Олег мало общался, у него тогда депрессия была. Он лечился. Вскоре он умер. Он ни с кем не дружил, приходил на съемку, играл, потом уезжал в гостиницу и там закрывался.
— А с кем из российских актеров вы сейчас дружите?
— У меня нет ни одного друга среди них. Но с теми, с кем снимался, остались хорошие отношения. Они приятные люди. Но вот с Высоцким мы снимались в одной картине, и он, как и Даль, тоже был закрытый человек, ни с кем не общался, избегал людей. У него тоже была депрессия.
— Как часто вы бываете в Москве?
— Давно уже не был, года три. Но сам я не езжу, меня приглашают. Я никуда не хочу уезжать, нет сил удаляться за пределы Вильнюса. Все-таки мне 85 лет, и общаться уже ни с кем не хочется. Живу я один. Иногда приезжает сын Раймондас, но он живет со своей семьей. А мой старший сын Эгидиюс умер очень рано, ему было всего 48. Он был историком, окончил Московский историко-архивный институт.
— Вам одиночество необходимо?
— У меня нет выхода. Супруга ушла из жизни, так случилось. С другими уже нет общего языка. Это судьба. Из нашего театра на сегодня не осталось ни одного человека моего возраста. Никто не дожил до 80 лет. Ни один. Все умерли. Я один-единственный, это точно.
