В 1928 году историк-марксист Покровский сформулировал максиму: «История — это политика, опрокинутая в прошлое». Сам он простодушно полагал, что эта формула есть всего лишь целеполагание для нового поколения советских историков, однако та оказалась на редкость жизнеспособной, став определением некой мировой историософской практики, причем отнюдь не только для тоталитарных режимов. Но «Аристономия» Григория Чхартишвили, а именно он, без всяких Акуниных, ее единственный автор, продемонстрировала нам иную формулу: политика — это история, опрокинутая в будущее.
В 1908 году Владимир Ильич Ленин в статье с названием, похожим на наш подзаголовок, писал, что революция — явление необычайно сложное. Что среди массы ее участников есть социальные элементы, которые в полной мере не понимают происходящего. Но настоящий художник, а именно Лев Толстой, должен отразить в своих произведениях хотя бы некоторые из существенных сторон революции. Смысл таков: он делает это даже помимо своей воли. А вот к автору «Аристономии» подобный подход неприменим: он хорошо отдает себе отчет в том, что произошло с нашей страной в результате революции почти сто лет назад, но еще лучше — что может с ней произойти. В отличие от классических антиутопий Оруэлла, Замятина и Хаксли, Акунин-Чхартишвили предлагает нам, если хотите, антиантиутопию. Он не занимается гаданием, прогнозируя один из возможных вариантов развития общества. Он всего лишь тщательно препарирует прошлое, которое оказывается таким похожим на настоящее, что будущее проистекает из него неизбежно — как результат простого арифметического действия. Мировая литература знает много романов-предостережений, сбывшихся и несбывшихся. Отечественная словесность может в этом отношении похвастать, к примеру, «Бесами» Достоевского или «Грядущим хамом» Мережковского. Но то все были размышления современника, отталкивающегося от текущих, как сказали бы нынче, трендов развития общества. Чхартишвили же не побоялся ступить на скользкую дорогу исторических аналогий — и, как ни странно, преуспел! Только его это заслуга или аналогия попалась уж слишком напрашивающаяся, нам сейчас дела нет. Ведь одной аналогии мало: убедительную силу ей придает добротная художественная ткань, в которую она мастерски обернута.
«Аристономия», по словам самого писателя, его первая «серьезная» книга. Кавычки здесь понадобились потому, что и предыдущие произведения этого многоликого автора, несомненно, были вполне серьезными — как литературный текст. (Георгий Вайнер однажды заметил, что детективный роман ничем не отличается от всех прочих романов, только его еще надо уметь написать.) Но новый роман Чхартишвили впервые не детектив и не фэнтези, а классическая эпопея об одном из самых переломных моментов российской истории. Действие начинается такими знакомыми «кухонными спорами» в конце января 1917 года, буквально за несколько дней до социального взрыва, названного впоследствии Февральской революцией. Начинается разговорами о нравственности, социальной справедливости, духовности и страданиях народа под гнетом кровавого режима. А заканчивается провальной польской кампанией Красной армии осенью 1920-го. С не имеющей, как мне кажется, аналогов ни в русской, ни в какой другой литературе натуралистической сценой группового изнасилования бойцами Первой конной десятилетней еврейской девочки.
На первом плане повествования — молодой человек из буржуазной семьи с дворянскими корнями Антон Клобуков. Но героем романа его можно назвать лишь по внешним признакам: на самом деле весьма скоро начинаешь понимать, что он всего лишь функция, некий фиксирующий внешние события автомат, вроде подаренного ему в самом начале фотоаппарата. Его образ сродни знаменитому ибсеновскому Перу Гюнту из пьесы с тем же названием: того тоже носило по миру, прибивая к самым разным берегам, где он быстро становился своим в доску, но ненадолго. Испытывал любовь, ревность, предательство и разлуку, чудом избегал смерти. Искал себя, да так и не нашел, в конце жизни сам себя сравнив с луковицей, от которой можно отдирать слой за слоем, пока не убедишься, что твердой сердцевины в ней нет.
Вот так же и Антон Клобуков, сын настоящих русских интеллигентов и сам русский интеллигент. Если Гюнт был готов пить вместе с троллями и ведьмами жидкий помет, жить среди обезьян и не пропасть даже в сумасшедшем доме, то и Антон легко приспосабливается что к буржуазному правительству, что к чекистам, что к белогвардейцам, каждый раз начиная искренне верить в предлагаемые ему идеологемы.
Но в романе Акунина-Чхартишвили, этом великолепном образчике русской прозы, кроме блестящего языка и умело закрученного сюжета есть кое-что еще. Через весь текст (по принципу «роман в романе») проходит этико-философский трактат постаревшего, прожившего долгую советскую жизнь со всеми ее «прелестями» Антона Клобукова. Этот трактат, собственно, и называется «Аристономия». А совпадение с ним названия романа говорит о том, что он существенно важен для выражения мыслей автора всей книги.
Слово «аристономия», согласно автору, означает в переводе с древнегреческого «наука о сострадании». А собственно объектом изучения этой науки являются аристономы — некие представители рода человеческого, объединенные по целому ряду признаков. Вот они: стремление к собственному развитию, самоуважение, ответственность, выдержка, мужество, уважение к другим людям и эмпатия, то есть умение сострадать. В философском отношении новая наука особо свежих идей не предлагает, кроме разве что самого изучаемого предмета — совершенного, но, увы, почти не встречающегося в нашей популяции человека-аристонома. Чего автор (не Клобуков, конечно, и даже не Акунин, а Чхартишвили) особо не скрывает — компилятивный характер трактата даже подчеркивается. Кажется, что стремление ко всестороннему развитию собственной личности почерпнуто откуда-то из пракоммунистических иллюзий вроде школьного «образа Рахметова». Или, наоборот, отсылает к раннему творчеству Стругацких о людях ХХII века. Ну а мысль, что чем больше будет на свете истинных аристономов, обладающих перечисленными качествами, тем прекрасней и совершенней станет будущее человечества, имеет параллель со столь любимыми автором «Тремя сестрами». Впрочем, сама по себе эта идея совсем недурна и ассоциируется с одним из главных манифестов экзистенциализма. Лет семьдесят назад Жан-Поль Сартр сформулировал вопрос (часто почему-то приписываемый Достоевскому): «Если Бога нет — значит, все позволено?». И сам же на него ответил: Бога нет, но именно поэтому нет и вседозволенности. Потому что за все отвечает человек. А дальше само собой разумеется, что чем больше добрых и нравственных поступков он, человек, совершает, тем больше в подлунном мире становится доброты и нравственности. Соответственно, как говорят математики, верно и обратное. Впрочем, и Сартр далеко не первооткрыватель: идеи вечной борьбы мирового добра с мировым же злом тянутся из далекой древности, уходя корнями в восточные религии, зороастризм и манихейство,
Вообще, со многими мыслями из трактата трудно не согласиться. Но гораздо важнее то, что читается между его строк: безнадежно-тягостная банальность и одновременно отчаянность существования вышедшего на пенсию Пера Гюнта, помещенного в советские кафкианские шестидесятые-семидесятые. Аристономы того времени, вроде Сахарова и Галича, ему в целом близки, но больше страшны: он ведь и выжил только потому, что затаился. Аналогия с январем семнадцатого получает свое продолжение. Вот оно, наше беспомощное будущее. Предаваясь несбыточным мечтам о своей «Утопии», Антон Клобуков демонстрирует, что остался прежним представителем своего вида: образованность, то бишь в нашем случае знание о том, что такое зло и как должен выглядеть идеал, не придает сил для борьбы, а даже отнимает их: «Так малодушными нас делает раздумье…». Он видит, что История повторяется как фарс — но ему страшно уже то, что она повторяется!.. И он смиряется с современной ему мерзостью, как в молодости смирялся с мерзостями бессмысленного русского бунта. Сдачей и гибелью советского интеллигента называл это Аркадий Белинков.
Но времена все-таки меняются. И сам Чхартишвили, тихонько (а главное, вовремя!) спустившись с уличных театральных подмостков, где актеры наперебой разыгрывают перед невнимательной публикой одну и ту же ярмарку тщеславия, уходит не в себя, а к себе. Негоже интеллигенту бесчинствовать на площадях — добром не кончится. Лучше уж бесчинствовать на бумаге. В самом начале «Аристономии» сочинитель замечает, что книги, которые имеет смысл читать, в большинстве написаны автором для самого себя. Похоже, этот роман — из таких.
