ОФИЦИАНТ
Я спросил его: на каком языке лучше разговаривать — русском или английском, — чтобы он понял меня.
Он ответил с некоторой даже гордостью и снисходительной усмешкой на ломаном тарабарском:
— Я понимаю только свой родной язык. Язык моей родины.
Моя спутница сказала (с надеждой):
— А по-немецки?
Презрительное молчание было ей, недотепе, укором и почти пощечиной.
Тот, с кем мы вели беседу, был официант. И договориться с ним требовалось во что бы то ни стало — если мы не хотели остаться голодными.
Возникла идея: перекочевать в другое заведение, где нас поймут или, во всяком случае, будут не столь непреклонны. Но эту мысль пришлось отбросить: у нас было мало времени, к тому же перемещение могло завершиться аналогичным результатом, не было гарантии, что не нарвемся на такого же гордеца.
В конце концов при помощи мычания, жестов, смеси языков и тыканья пальцем в строчки меню, предусмотрительно составленного с таким расчетом, чтобы русскоговорящие в нем не разобрались, мы что-то выбрали, заказали, и оно — спустя продолжительный отрезок ожидания — было доставлено: недоваренное, недожаренное, пресное и противное.
Мы находились в стране, некогда входившей в блок социалистического содружества, безусловно, сильно нами (имею в виду государство с названием СССР) обиженной и счастливо сбросившей иго колониального рабства, распрямившей спину, но не забывшей унижений и теперь изощренно по мелочам мстящей ненавистным завоевателям.
Справедливости ради скажу: не все граждане этой страны были столь откровенно недоброжелательны, как наш надменный половой, некоторые демонстрировали вполне корректное нейтральное дружелюбие, понимая: между нынешними гостями-туристами и тоталитарными оккупантами знак равенства можно ставить с большой натяжкой.
И все же поведение официанта заслуживает отдельного пристального внимания. Так ли сильно мы (и они, наши недавние вынужденные союзники) изменились с той поры, когда им была навязана дружба и представления о том, как надо жить? Так ли сильно изменились наши государства и их обитатели? (И возможно ли вообще что-либо изменить в бытии стран, хоть ненадолго поставленных на тоталитарные рельсы?) Не выйдет ли на поверку, что некогда угнетенные, сами того не сознавая, по-прежнему, слепо следуют за нами шаг в шаг, повторяя наши теперешние ошибки, копируя нашу не слишком резво меняющуюся модель общественного устройства — лишь слегка скорректированную в сторону демократии? Коррупционные скандалы последних лет, разразившиеся в Чехии, Венгрии, Румынии, Болгарии, подтверждают: зерна, зароненные коммунистической идеологией, продолжают давать всходы, пробиваются из-под коросты не зарубцевавшихся болячек в самых неожиданных ситуациях и сферах. Иго проклятой империи зла сброшено лишь визуально, а в психологии, генах и мировоззрении оно неистребимо.
Не представляю, чтобы гид, экскурсовод, водитель туристического автобуса в какой-либо реально европейски мыслящей стране мог бросить приехавшим полюбоваться красотами его родины людям (а больше ведь им, приехавшим, ничего не нужно, новых планов закабаления эти труженики, выложившие заработанные гроши за возможность почерпнуть яркие впечатления и прикоснуться к прекрасному, не вынашивают):
— Вы, русские, никогда не даете шоферу чаевых, а оставляете только грязь на сиденьях...
В туристическом автобусе на первых четырех сиденьях лежали пачки брошюр. Садиться русским сюда не было позволено:
— Вы же видите, все места заняты.
— Но это же просто экскурсионные проспекты…
— Ступайте в конец салона, где вам и положено сидеть!
Что это было — демонстрация? Отграничение «чистых» от «нечистых»?
Но, может, не так и плохо знать истину — не завуалированную показным радушием? Лично я предпочитаю прямое хамство, а фальшивые улыбки лишь вводят в заблуждение. Лучше подлинная реальность, чем показное лицемерие.
НЕЛЮБОВЬ
И все же — за что нас не любят? За то, что мусорим? За то, что не изучаем язык страны, прежде чем отправляемся в нее с вояжем? За нашу неотесанность? Неуклюжесть? Чванливость? Дикость? Спесь, которая базируется на прежнем осознании себя хозяевами мира и теперешнем богатстве отдельных представителей русской нации? Эти минусы вполне сопоставимы с грубостью принимающей стороны и носят, как теперь принято говорить, симметричный характер.
Не любят за наше прошлое? Или настоящее?
Мы и впрямь отличаемся от тех, кто посматривает на нас косо. Вот как мостят дороги плиткой у них и у нас. У них работает небольшая бригада: 3–4 человека. Разумеется, представители коренного населения. Не собираюсь бросать камень в огород гастарбайтеров, которые облагораживают российские улицы. Но на их лицах так часто приходится видеть полное безразличие к тому, чем занимаются. А там, у них, делают не для дяди, а для себя. Для своей страны, в преображении которой заинтересованы кровно. Без спешки, без использования гремящей и воняющей техники эти трудяги выкладывают (любовно и тщательно) на заранее приготовленное основание аккуратно доставленную в пачках удивительной прочности и красоты брусчатку. И при этом не забывают соблюдать ровность рядов, и при этом вкрапляют радующий глаз рисунок. Не косо, не криво, не горбато, а гладенько — камешек к камешку. И бордюрами, положенными давным-давно, но лишь слегка стесавшимися, можно сказать, вечными, не пренебрегают, не увозят их на свалку (или на чьи-либо дачи), оставляют на местах. С болью в сердце я наблюдал, как выворачивают гранитные бордюры с так называемой «шубой» в основании — и потому неколебимые, «вечные» — из окантовочной линии арбатских переулочков, а на их место внедряют отвратительного вида бетонные, уже заранее треснутые и с выбоинами.
У нашей страны так много денег, чтобы позволить себе менять лучшее — на худшее? И по пять раз за год укладывать асфальт на одних и тех же участках? Если настолько богаты, тогда не надо залезать загребущей лапой в Пенсионный фонд. Лучше посовещаться с населением и решить: на что пустить общественные, государственные деньги — на ремонт бордюров или на строительство социального жилья?
А как у них там оберегают (и оберегали!) церкви. В каком идеальном порядке их содержат (и содержали!), никому в голову не придет строить новые на местах скверов, парков — потому что сохранили старые. Как оберегают древние особнячки, как трогательно реставрируют их, демонстрируя уважение к прошлому. Потому и не прекращается в эти страны паломничество туристов. Наш Арбат — уже наполовину новодел.
Их скамеечки на центральных улицах и площадях… Удивительного изящества. Вот и мы спохватились. Едва начались дожди и замаячили холода — поставили всюду лавочки. Что с ними будет к весне? И все же хорошо, что поставили. Стыдно было наблюдать, как прямо на газон возле МИДа садятся японские усталые туристы.
ПАРАДОКСЫ
Российские граждане толпятся в аэропорту Праги возле стойки такс-фри, возвращая часть средств, потраченных в Чехии на покупки. Крохотная Чехия, пожинающая последствия европейского финансового кризиса, доплачивает обеспеченным россиянам (коли позволяют себе поездку в Прагу или Карловы Вары, то не бедны), которых кризис (за счет нефтяных ресурсов) не коснулся.
В магазине оптики местная старушка выбирает очки подешевле. Появляется русский. В шортах и сандалиях на босу ногу. Его, переполненного комплексом полноценности, так и распирает материальное довольство. Не глядя, тычет в самые дорогие оправы самых известных фирм, бросает на прилавок золотую кредитную карточку. Небрежно сунув покупку в карман, удаляется.
А совсем рядом, на уютной (упомянутой уже) скамеечке целуются он и она, говорят по-немецки. Ложатся на лавочку. Рядом переминаются старик и старушка. Им некуда сесть. Но нет во взгляде пенсионеров на влюбленных той ненависти, которой проводили русского богача посетители магазина оптики.
Нельзя не сказать о штрейкбрехерах-соотечественниках. В супермаркете я задержался возле кассы, а когда отошел от нее, ко мне устремился русский и горячо и участливо зашептал:
— Позвольте сделать замечание. Здесь не принято подолгу стоять возле кассы. Вы задерживаете остальных покупателей.
Будто есть страны, где принято стоять и задерживать. Но ему, доброхоту, угнездившемуся в европейской реальности, важно самому себе продемонстрировать, как далеко он убежал от своей отсталой родины. И сколь теперь просвещен и воспитан.
Стыдно ли мне стало? Да, за него. Но одновременно пришло новое понимание. Раньше я переживал за свою державу, за то, какое впечатление ее представители произведут на коренное население стран, куда привела — по делам или на отдых — прихотливая судьба. Теперь…
В будапештском аэропорту мои соотечественники вытянулись к стойке регистрации терпеливой цепочкой. Поперек очереди шагает местный бонза, толкая людей, опрокидывая их багаж. Ему пытаются что-то сказать, он отвечает:
— Вы здесь свои порядки не устанавливайте.
Понятно, грубиян мучим комплексом былой униженности своей страны и берет реванш. Но как же законы гостеприимства? Как же элементарная вежливость?
В итоге печальная констатация: и в бывших странах соцсодружества, и в бывших советских республиках на каждом шагу встречаем свои зеркальные отражения. А диктат русских тугих кошельков, пожалуй, не менее жесток, чем локализованное в военных городках милитаристское присутствие. Политически бывшие наши союзники поневоле впали в куда большую зависимость от русских богатеев. Не нравилось русское оружие и режим, который держался на русских штыках? Избавились от него, полагая: ненавистные оккупанты навсегда изгнаны! Как бы не так! Мы по-прежнему навязываем свои правила поведения и стандарты, заказываем музыку и заставляем угождать. Евросоюз против? Пусть попробует что-нибудь изменить.
…Ну а чем же закончилась история с официантом, не пожелавшим объясниться и пытавшимся накормить недоваренной едой? Не знаю, правильно ли я поступил. И не усугубил ли своей мстительностью и без того нелестное мнение о гостях из России. Я дал ему маленькие чаевые. Очень маленькие. (Возможно, в тот момент я выглядел жандармом Европы.) Я бы мог попытаться объяснить пареньку мотивы моего скверного поступка. Но ведь он не хотел со мной говорить.
Мне кажется, с узко личной (а заодно и с воспитательной) точки зрения я поступил правильно.
