Иду на премьеру «Волшебной ночи». Скучные зрители числом в тридцать человек (одна половина — солдаты, другая — пенсионеры) развлекают себя чаем в буфете первого уровня (в театре Светланы Враговой три этажа — три зала). Ах, нет — вот одна влюбленная парочка скромно тушуется.
В 19.15 звучит какая-то трель в динамик, после чего голос объясняет, что это был именно первый звонок, а не что иное. Рассаживаемся в зале №1. Первый ряд почему-то называется вторым (или второй первым — сейчас не помню точно), но путаница с посадкой наступает мгновенно и надолго, что, видимо, должно означать правильное погружение в ироничного абсурдиста Славомира Мрожека (умершего, кстати, в августе этого года в Ницце в возрасте 83 лет).
С первых тактов понимаешь, что открытий здесь не будет. Сам материал (пьеса 64-го года) остался хорошо если годах в 90-х, когда стоны любвеобильных дяденек еще кого-то возбуждали и считались на русском театре хорошим тоном. Нынче ж поезд безвозвратно ушел. И это не плевок в сторону Мрожека. Все устаревает, даже Шекспир. Для времени «священных коров» не бывает.
Так что пьеса и высококлассному режиссеру не позволила б особо развернуться, ну а Светлана Врагова вообще, видимо, не напрягалась, сбацав спектакль-фельетон на двух героев — коллег-ученых (Леонид Трегуб и Александр Жуков), которые наткнулись на паршивую гостиницу после трудного дня. Свободных номеров не было, их поселили в одном, так за долгую ночь они аж все истерзались, тревожимые то сиренами с улицы, то клопами, то пружинками из матраца, то звуками гомосексуальной услады из соседнего номера (куда, разумеется, они стали подглядывать). Кончилось тем, что под утро герои приснились друг другу, а потом, вскочив по будильнику, уперлись немым вопросом в зал — «Камо грядеши? Камо грядеши?». И так, знаете ли, глубинно, по-любимовски сверлят публику глазами...
Ах да, время от времени пред панами являлась некая плохо и мало одетая мадам, бывшая то видением в фате, то проводницей, объявлявшей отход электрички от платформы, то... паны смотрели-смотрели на ее метаморфозы, а потом, вожделенные, решили употребить по назначению, несмотря на семейный статус обоих.
Зритель, если честно, ничего не понял. Сенька не соответствовал шапке, возня двух полупьяных ослов в клоповнике, конечно, пробивает на глубинную философию, но притягивать за уши какие-то смыслы в данном случае было мелко и нелепо. Занавес закрылся. Раздались два-три жалких хлопка, рабочий сцены хотел снова занавес открыть (для продолжения «овации»), но народ уже бросился прочь, продолжая в гардеробе слушать сказки про то, что «еще обязательно надо посетить и вот эту постановку, и эту, и ту, и...».
Понятно, что театр может быть всякий. Психологический, реалистический, абсурдный — да ради бога... но нельзя делать театр ни о чем. Когда даже не возникает чувства, что этим вечером ты где-то, вообще говоря, был... Но если есть три зала, их надо чем-то заполнять, а потом отчитаться — смотрите, у нас много премьер в год!
