Он как будто от рождения помечен особым знаком, посвящен. Хотя бы его инициалы: две буквы алфавита — самые первые буквы — гордо стоят рядом. И я не могу представить Вознесенского, например, Андреем Ивановичем, хотя против Ивановича или Петровича ничего лично не имею. Но к его имени это совсем не подходит. И к фамилии, возносящейся к религии, — как-то не очень. Андрей Андреевич он — и все! Вознесенский!!!
Он первым же стал в своем поколении, и теперь — уже и без него — остается первым. О нем пишут. Его изучают. Пройдут десятки лет, а о роли Андрея Вознесенского в русской литературе, его месте, значении и влиянии еще напишут ворох работ и защитят кучу диссертаций. Тем более что жизнь его и поэзия ох как богаты материалом. Например, угловатый подросток Вознесенский и признанный поэт Пастернак, которому 14-летний Андрей принес свою первую пробу пера. Что связывает никому не известного мальчишку с великим пиитом? Или молодой поэт-авангардист и генсек компартии СССР Хрущев, который с трибуны съезда, красный как рак, орет на выступающего выпускника архитектурного института: «Убирайтесь из Советского Союза, господин Вознесенский! Я прикажу, вам выдадут заграничный паспорт». А тот тихим голосом, упрямо: «Дайте мне договорить». Не дали. И паспорт не дали. А он бы и не взял. Почему? — вопрос не для него: он мог пить только из российского ручья, пусть тот все больше похож на грязную лужу.
Вознесенский ворвался в этот мир (на фотографиях такой смешной — тощий, губастый) и наотмашь располосовал его строчками: небо, землю, воздух, любовь. Так, как никто из его современников этого не делал. Особый ритм, особая метафористика, и чувства, и взгляд на мир — парадоксальный, особенный, который многие не поняли и не приняли. «Что делать с этим Вознесенским?» — беспомощно вопрошала «Литературная газета». Стал героем карикатур — советский пиар на него поработал отменно. Зато Белла Ахмадулина, тоже Поэт божьей милостью, поняла и объяснила — себе, а заодно и всем:
За ним я знаю недостаток злой:
Кощунственно венчать «гараж» с «геранью»,
И все-таки о том судить Гераклу,
поднявшему Антея над землей.
18 лет назад... Андрей Андреевич идет по нашему редакционному коридору — голубой пиджак, всегда свежий воротничок рубашки, а в него заправлен с редкой элегантной небрежностью шейный платок. Поэт. Богема. И удивляет... совсем небогемным поведением. Я не помню Вознесенского шумным, балагуром и шутником, которому позволена любая глупость и даже пошлость. Он не сыплет экспромтами, снисходительно принимая восторги. Андрей Андреевич — это какой-то особенно неслышный шаг. Глуховатый голос, мягкая, шелестящая интонация. Интеллигент, но блуждающая улыбка и хитрый хулиганский глаз выдают в нем атамана-тихоню. Все видит, понимает, оценивает. Изредка комментирует — всегда парадоксально. И Сам как элегантный парадокс — разве мужчина с такими мягкими манерами может в вихрь закручивать слова? Рубить рифму, как грубый каменотес, высекая тончайшие образы?
Когда? При царстве чьем?
Не ерунда важна,
а важно, что пришел.
Что ты в глазах влажна...
или:
Оробело, как вступают в озеро,
разве знал я, циник и паяц,
что любовь — великая боязнь?
Аве, Оза…
А вот еще тема — «Вознесенский и шоу-бизнес»: его он корректировал высоким вкусом своего стиха. «Плачет девочка в автомате... Вся в слезах и губной помаде...» — для многих эта песня на его стихи по-прежнему остается чуть ли не народной. Хорошо еще, что «Миллион алых роз» не приписывают кому-то другому.
Пять лет назад. Уже другой Андрей Андреевич — не-воз-мож-ный такой... прощальный... Андрей Андреевич не просто болен, а очень болен. Пропал голос — паралич связок. Отнять голос у поэта?.. Что страшнее может быть, скажите? И это испытание он принял — как вызов. «Я — Гойя!/ Глазницы воронок мне выклевал ворон,/ слетая на поле нагое./ Я — Горе!/ Я — Голос...»
Как сейчас, я вижу его одинокую фигуру в редакционном коридоре. Как и прежде — элегантный пиджак, всегда свежий воротничок рубашки, вот только что без шейного платка… Ему уже непросто ходить, иногда пошатывает. Он не говорит, он шепчет, и только тот, кто знает его, слышит. «Принес стихи», — понимаю. «Надо поправить кое-что», — тоже понимаю. И, осторожно ступая по лестнице, идет на верстку, сидит с верстальщиком до последней запятой в правке на газетной полосе (а тот, совсем мальчишка, может, никогда и не читал его стихов).
Некоторые удивляются: «Неужели кто-то другой вместо него не может внести эти несчастные правки? Делов-то?». Но мы с нашим ответсеком Леной Василюхиной не спрашиваем, потому что знаем — никому он этого не позволял делать. Ведь его строчки — это он, его кожа, душа. Кому же позволено к ней прикасаться? А в какой оболочке душа — больной ли, беспомощной, — никакого не имеет значения. Она, душа его, должна быть услышана — ее исповедь, плач, литургичность.
А то, что произошло несколько лет назад на книжном салоне в Париже, меня потрясает до сих пор. Андрей Андреевич должен представлять на стенде свои книги. Но накануне ночью в гостиничном номере падает, разбивает голову в кровь. Ночь — «скорая» — множественные швы — повязка на голове. Утром жена говорит: «Ты же понимаешь, что ты не можешь никуда ехать?» — «Нет, я поеду». — «Ты потерял такое количество крови. Только через мой труп». Он: «Значит, через твой труп».
Ему, как мало кому, было за что краснеть и стыдиться. Не подписывал. Не состоял. Не участвовал. Только в опальном литературном альманахе «Метрополь», чем сейчас многие гордятся. Жил — не на вершине горной, ходил по земле, но знал на ту вершину дорогу... Писал как дышал... до последнего вздоха своего...
Нам, как аппендицит,
Поудаляли стыд...
...Но тыщи раз стыдней,
что нам глядит в глаза,
как бы чужие мы,
стыдливая краса
хрустальнейшей страны.
Эту страну он умел нежно держать в руках. И мир. И планету, которую рассматривал сквозь увеличительное стекло своего стиха.
Поэта нет на Земле уже три года... А он — есть, как будто никуда не уходил. Идут вечера его поэзии, издаются книги. Владимир Путин, будучи еще председателем правительства, подписал документ об увековечении памяти поэта: библиотека, десять стипендий для студентов, памятная доска на доме на Котельнической набережной и главное — музей-центр по изучению творчества Вознесенского. В МХТ талантливый спектакль о нем сыграли — все поколения мхатовцев читали Вознесенского, и Вознесенский своим стихом убеждал — он есть, он будет. Он не из вчера, а из сегодня и даже из завтра. Потому что он — Поэт, мощным светом своей энергии рассекающий время, пробивающий космос.
