Старуха
Я запомнил ее морщинистое одутловатое лицо и коренастую фигуру. Но прежде всего — то, что говорили о ней старшие: она не любит никого. Даже собственную дочь. Даже родного внука. Не любит, потому что ее никто никогда не любил.
История ее жизни, согласно этим сведениям, выстраивалась такая: родилась в глухой деревне, была в семье средней дочерью, за старшую посватался жених из далекого села, наметили день свадьбы, накануне сочетания невеста пошла купаться на пруд и утонула. Не отменять же слаженное! Тем более возможности до конца не исчерпаны, выбор есть: еще две дочери на выданье. (Простота и незатейливость подобного подхода к соединению судеб не могут не восхищать — кто сказал, что браки заключаются на небесах? Нет, их устраивают люди!) Жених выбрал младшую. (Его можно понять.) Но будущие тесть и теща уперлись: необходимо было сбыть залежалый, более возрастной товар.
Зажили общим домом: она — зная, что ее не хотели, он — не скрывая, что отбывает повинность. Стал похаживать к той младшей, так и оставшейся незамужней. Рождение дочурки никого не осчастливило, не принесло сближения, ничего не изменило в отношениях супругов.
Он погиб на войне. К вдове, зная, что и законный муж не очень-то пылал к ней страстью, вернувшиеся герои тоже не подступали, не осаждали ее. С сестрой она не разговаривала.
Дочь подросла, вышла за городского. Старуху позвали, чтоб приглядывала за внуком. Ютились вчетвером в крохотной «однушке». Утром она долго не вставала, потягивалась, полеживала, ожидая, когда дочь и зять уйдут на работу. И в выходные не торопилась подняться. Они тоже лежали. Ждали ее понимания. Наконец, зять не выдержал:
— Вы бы ребеночка взяли и пошли погулять.
Она не услышала. Он ее возненавидел. (Именно он изложил мне подробности жизни тещи.) Дочь, хоть и жалела мать, постепенно тоже стала на нее злобствовать.
Когда повзрослел, я узнал другую версию ее прошлого. Погибший на войне муж с самого начала хотел взять в жены именно ее. Но ему навязали старшую. Та застала жениха целующимся с сестрой, которую ему не удалось получить в жены. Оскорбленная, она бросилась в воду. Младшая всю жизнь мстила счастливице и пыталась у нее мужа увести, залучить к себе, но он хранил верность избраннице.
Овдовев, она по примеру сестры тоже сначала хотела утопиться. Но осталась жить ради дочери. Страшно ревновала дочку к ее диктатору-мужу. Пересилить себя не могла.
Выбросилась из окна, когда ее затравили окончательно.
Сын
Он сказал:
— Сынок огорчает. Я хожу на митинги... Ну, протестовать. Не сразу стал ходить. Но допекло. Достало. Ты меня знаешь: мне ничего не нужно, кроме справедливости. А сынок, он пошел по моим журналистским стопам, сляпал для телевидения репортаж: демонстрантам раздают деньги. Подкупают. Подленький репортаж. Постановочный насквозь. Чистейшая заказуха. И с тех пор отношения надломились. Я ему ничего не сказал. Зачем? Он взрослый. Знает, что творит. Я просто перестал с ним говорить о политике. Понимаю: у него семья, дети. Надо кормить. Но он же в этом репортаже и на меня бросил тень. Да и не в этом дело, не во мне. А в самой позиции. Меня облил грязью, это пусть. Но людей, бескорыстных демонстрантов, — их за что? Уж если выходят протестовать, то не за деньги, а потому что накипело.
Его искренность тронула. Хотелось сказать что-то ободряющее. Трудно, болезненно, мучительно — разочаровываться в собственных детях. Даже если сам их такими воспитал.
Эта мысль, явившаяся ниоткуда, заставила меня прикусить язык. Я вспомнил, как впервые увидел его.
Он пришел на наш курс с опозданием. Перевелся из другого института. Какие усилия для этого потребовались, какие связи были пущены в ход? Исключаю вариант его крайней одаренности: никаких особых талантов на протяжении пяти лет учебы он не демонстрировал.
Значит, либо кто-то могущественный ему ворожил, либо помогала известная каждому организация. Какая? Мы, его одногруппники, разумеется, лишь предполагали. Наверняка не знал никто. Подернутые дымкой студенческие годы приблизились, стали различимее.
Он сидел напротив и напряженно ждал моей реакции — в ответ на душещипательный рассказ о сыне. Мы расположились в баре возле стойки и потягивали пиво из высоких стаканов. Играла тихая музыка. Случайная встреча на улице, объятия, восклицания, нахлынувшая ностальгия — и, как итог, застолье. У него, как и у меня, оказались свободные полтора часа — удивительное совпадение (и прекрасный повод пропустить рюмку для занятых мужчин)!
Что-то мешало мне поддержать разговор в том сердечном тоне, который он предложил. Его жалоба, вдруг показавшаяся придуманной, враз осадила и охладила мою сентиментальность. Он торопил:
— А как ты сам относишься к этим митингам? К протестам?
Подтверждались худшие опасения. Я трезвел, хотя вовсе не был пьян. Как мог забыть, рассупониться, поверить? Ведь всегда был с ним начеку.
Всплыло: ему сходило с рук то, что не сходило другим. Ему прощали прогулы. Вытягивали за уши на экзаменах... Не отчислили, когда вдруг исчез на два месяца. Кстати, куда и почему он тогда исчез? Поговаривали: отправлен в командировку. Посреди учебного года? Кем? Но опять-таки это были слухи.
Ничего конкретного воскресить в памяти не удавалось. Если бы были точные, подтвержденные факты, теперешнее застолье не могло бы состояться. Я бы поостерегся. С какой стати бросаться на грудь тому, кого всегда сторонился? Но не было ничего осязаемого, в чем его можно было бы упрекнуть... Лишь побочные, косвенные улики... В общежитии его поселили в комнате на двоих вместе с иностранцем. Такое соседство предполагало доносы, вербовку. На практику он был отправлен в ГДР. Оттуда прибыл, сияя бронзовым загаром. Очень немногих отправляли практиковаться за рубеж...
Если был могучий родственник или покровитель, это должно было проявиться и в дальнейшей карьере. Но трудовые достижения остались скромны. Такие неприметные службисты и нужны, и выгодны соответствующим, так называемым компетентным органам. Взлетевшие высоко орлы им неинтересны, ибо — ради чего двигать человека уже выдвинутого, поддержанного, таких наверху пруд пруди. Им уже заплатили за их предыдущие подлости — повышением по службе, завидными должностями... Нет, нужны и важны именно проверенные низовые кадры, способные прощупать и передать настроения невысокопоставленных масс.
Он допытывался:
— Что скажешь о лидерах оппозиции? Как они тебе?
Я спросил:
— А внуков твой сын будет воспитывать так же, как ты его воспитал?
Он посмотрел ошарашенно. И, похоже, понял. И потерял ко мне интерес. Лицо его потускнело. Мы отчужденно посидели еще некоторое время. Заплатили каждый за себя и разошлись, чтобы больше никогда не встречаться. «Даже случайно», — подумал я.
Однокурсник, позвонивший мне спустя год после этой встречи, рассказал: тот, с кем я сидел в баре и кого подозревал в худшем, был избит в подъезде своего дома. Первая моя мысль была (и это меня самого удивило): с ним расправились душители оппозиции. Но сразу следом: ему отомстили те, кому он сломал судьбу в прежние годы.
Но, может, произошло обычное хулиганское нападение?
Итоговый завершающий мой вывод был не слишком оригинален: если на кого-то упала тень в самом начале жизни, ему трудно будет отмыться и оправдаться. Но эту истину я в большей степени адресовал сыну того, с кем ненароком встретился.
Идеальные
Я увидел их на пристани. Как и я, они ждали пароходика. Красивая, эффектная пара. Поначалу, пока не услышал их русскую речь, принял за иностранцев. Она — стройная, длинноногая, в шортах салатового цвета и белой маечке, он — сухопарый и лысоватый, тоже в шортах и зеленой майке, очкарик. Что-то в них было приятное, опрятное, вызывавшее симпатию. Она извлекала из пакета и показывала ему только что купленные крохотные сувениры, приговаривала:
— Это — Саше, это — маме, это — Зое Андреевне...
Он добродушно кивал.
Я подумал: бывают же счастливые, в согласии и взаимопонимании живущие люди! Бывают же недиссонансные отношения. По всему видно: они пребывают в спокойствии, гармонии, любви...
Они устроились на носу причалившего пароходика, опустились на скамейку напротив меня. Я продолжал украдкой их изучать. Не больше тридцати ему и ей. Интересно, есть ли дети? Наверно, оставили их своим еще вполне молодым родителям, а сами вырвались...
Пароходик стремительно скользил по волнам. Он и она прижимались друг к другу.
Я вышел на причал возле отельчика, где остановился, они поплыли дальше — вероятно, в тот роскошный отель, который высился поблизости.
Через несколько дней я увидел их на аллее возле своей гостиницы. И решил: забрели сюда прогуляться. Затем вновь столкнулся с ними в районе дешевеньких, без удобств, бунгало. Тут обитали в основном студенты, не претендующие на шик и комфорт — лишь бы до моря было недалеко. Оба выглядели дивно. Но закралось сомнение, когда они вошли в один из старых облезлых коттеджей. Неужели обосновались именно тут? Вид парочки теперь показался унылым. И впрямь — не было в их облике недавней радужной беззаботности.
В аэропорту, в зале ожидания (рейс откладывали), мы скучали поблизости. Он и она смотрели хмуро. Он резко отвечал на телефонные звонки, прикрывая ладонью микрофон мобильника:
— Да, да, буду. Надеюсь, вечером. Ничего не случилось. Просто задерживаюсь...
Она ворковала в трубку своего аппарата — то ли общалась с вполне взрослым ребенком, то ли с мамой, то ли с мужем.
— Всё хорошо...
Совсем другие мысли текли в моей голове: эти двое, уставшие от ежедневной необходимости скрывать свои чувства, выкроили из скромных семейных бюджетов крохи, оттолкнулись от надоевшей рутины, предались любви... Как сошлись? Где-то случайно познакомились? Были сослуживцами? Не столь важно. Возмечтали — погрязшие в домашних и офисных хлопотах. Поверили, что смогут затеять другую жизнь, что такое — возможно...
Теперь, лишившись позволивших им воспарить иллюзий, они возвращались на прежние орбиты.
