Тополь
Я наблюдал, как рабочие-озеленители корнают столетний тополь. Дерево имело очертание рогатки: ствол раздваивался мощной развилкой, ветви двух этих отрогов летом формировали красивую густую крону. Один из отрогов пильщики отсекли начисто, смазали рану на дереве каким-то, по-видимому, целебным раствором, после чего посчитали работу завершенной.
Этому тополю еще повезло — в сравнении с другими его собратьями, которых постигла более суровая участь: они были спилены под корень или остались торчать корявыми столбами, без веток.
Но и судьба «счастливо изувеченного» незавидна. Он рос целый век, учась удерживать равновесие, выпуская новые побеги, призванные сбалансировать тяжесть ветвей, и вот умники, считающие себя более мудрыми, чем природа, пустили под нож результат его вековых стараний. Как ему теперь устоять? И не рухнет ли он при первом порыве ветра?
Который раз я пытаюсь уловить логику людей: для чего чинят древесный беспредел? С какой целью? В соответствии со своими представлениями о красоте и эстетике? Считая, что таким образом совершенствуют городскую парковую культуру? И ведь происходит это в мегаполисе, где нечем дышать и каждое дерево должно находиться под особой пристальной охраной! Кому эти пильщики угождают? Себе и своему кошельку (потому что им ведь платят за количество спиленных и обкорнанных стволов) или жителям столицы? Может, этим людям лучше и полезнее платить за то, что будут бездействовать — и тем спасти остатки еще не истребленного?
Вообразите картину: деревья, в свою очередь, начнут перекраивать людей применительно со своими представлениями и взглядами на человеческое существо. Отхватят этому руку, тому — ногу, а еще кому-то голову. Придут в семью и скажут: ведь вы, человеки, вырубаете кусты сирени, оставляя один-единственный, самый толстый побег, не считаетесь с тем, что сирень растет кустом, вот и мы порешим всех домашних, кроме какого-нибудь одного...
Прутики
Что касается государственного озеленения... Молоденькая дворничиха сажала, видимо, выделенные ей и вверенному ей газону прутики будущих деревьев. Зарыла в пыльную сухую землю (раз велено посадить — пожалуйста) и ушла. Ясно же, что деревца не приживутся. Их надо хотя бы полить. Но ее задача — не чтоб они принялись и выросли, ее задача — воткнуть, за остальное с нее не спросится.
Что будет дальше? За заборами частных резиденций сохранятся-таки зеленые оазисы. И через несколько лет те, кто вырубал, поджигал деревья, станут эти оазисы штурмовать и нести с собой в охапке детей — потому что только в этих оазисах можно будет сделать глоток воздуха, окружающая атмосфера станет миазмом глобальной свалки. А владельцы оазисов станут отстреливаться от наседающих орд из пулеметов...
Как вам подобная фантазия?
Детская площадка
Возле детской площадки повесили объявление: «Пить, курить, выгуливать собак запрещено!»
Как ни в чем не бывало: завсегдатаи продолжают сидеть тут на скамеечках, пьют пиво и что покрепче, матерятся, дымят табачищем. И собаки гадят тут же — интеллигентного вида люди приводят их сюда на поводках.
Мамаши, прогуливающие детей в колясках, сбиваются в кружок (тоже курят и матерятся, тоже прихлебывают из банок пиво). Рядом девочки играют во взрослых: собираются в кружок, в центр поставили игрушечную коляску с куклой, а сами чокаются банками со спрайтом и кока-колой — таково увиденное и втесавшееся в мозги представление о взрослой жизни.
На каком языке разговаривать с этими людьми? Чтобы услышали и поняли?
Скорость
Жизнь становится быстрее. Это видно невооруженным глазом. Дома, в которых доводится бывать, были прежде респектабельно стабильны, неподвижны составом жильцов. Кто какую квартиру занимал, тот в ней, как правило, до конца дней и оставался. И уж, конечно, не припомню, чтоб то и дело появлялись ненадолго и надолго прибывающие по делам или на экскурсии по Москве иностранцы. Теперь динамика переселения резко ускорилась: люди меняют, продают, сдают квартиры — дом уже не гарант спокойствия, не крепость, а почти отель (если не сказать — проходной двор). Не хватает только баров и комнат отдыха на первых этажах. Скоро, наверное, появятся.
В метро
На кожаном диванчике в конце вагона, где помещаются впритирку три человека, одно место занимает гордого вида тетка-дачница (в ее корзине сорванные на садовом участке цветы и зелень с огорода), рядом с ней — жуткого вида дремлющий гастарбайтер (то ли пьяный, то ли обкурившийся, то ли обессиленный до предела); он, спя, то и дело приваливается к дачнице. Она в конце концов не выдерживает, вскакивает, шипит:
— Что они тут творят, эти черные!
Третье место по другую сторону бомжа занимает тихая, скромная, восточной внешности (по-видимому, соотечественница спящего) женщина. Ей противно сидеть с ним рядом и обидно, что о ее земляке (и о ней самой!) так отзываются. И она через силу, но принципиально остается неподвижной, хотя бомж теперь привалился к ней.
На остановке входит юная особа. Не видя опасности, опускается на свободную клеточку дивана. Дачница сразу начинает ее просвещать, советовать, обращать в свою веру. Девочка испугана: она встает, отряхивается. За ней следом, пристыженная, поднимается и соотечественница спящего оборванца. Позорно ее предательство... Но ей тоже невыносимо с ним рядом.
Уступи место
Конечная остановка. Подходит полностью пустой состав. Толпа врывается внутрь, торопится занять сиденья. Молодые успевают первыми. Старушке тщедушного телосложения сесть не удается. Она стоит перед удобно расположившейся парочкой: очень симпатичными, модно одетыми, хорошо подстриженными юношей и девушкой. Они расслабленно извлекают из рюкзачков: она — Орвелла «1984», он — прогрессивного направления журнал. И погружаются в чтение. Нет, не делают вид, чтоб не видеть старуху, а комфортно проводят время. Что у этих двоих за душой? Что — в головах? Сидят, плотно прижавшись друг к другу, уставились в сверхумные издания. И ведь наверняка числят себя тонкими интеллектуалами...
Старушке уступает место простого вида женщина.
Новые передвижники
Вероятно, идея была благая. Самая что ни на есть душевная: пропаганда изобразительного искусства. Пустили по рельсам метрополитена поезда с укрепленными на внутренних стенах вагонов репродукциями известных полотен: дескать, пассажиры будут не просто бесцельно и бездумно ехать, а заодно, попутно, приобщаться к высокому, знакомиться с прекрасным.
На деле получилась изощренная издевка: измученным, сдавленными теснотой людям не до созерцания вечного. Им бы не окочуриться в сиюминутности — толчее, духоте, взаимных оскорблениях... К тому же — ради придания передвижной галерее большего сходства с настоящим музеем — убрали лавочки, мающимся на ногах пожилым людям и не присесть.
Искусство очередной раз не смогло сомкнуться с привыкшей обходиться без него жизнью.
Цена компромисса
Вот какая мысль посещает все настойчивее: власть, камня на камне не оставившая от старой Москвы, не понимала, что творит (на то она и власть, чтобы ничего не смыслить), но вот архитекторы, художники, дизайнеры, участвовавшие в уничтожении чудом сохранившихся прежних особнячков и возведении на их месте кича и пошлятины — они, по всем параметрам вроде бы принадлежащие к культурной или околокультурной элите, — неужто не сознавали, чему потворствовали и в чем участвовали? Не может быть! Значит, шли на изгнание, уничтожение Истории, Красоты — осмысленно? За вознаграждение или по принуждению?
Не есть ли подобный компромисс с их стороны — еще большая безнравственность, чем тупая упертость и алчность чиновников? Не может подобная преступная сговорчивость не аукнуться им или их потомкам!
Унижение
Я слушал (невольно, находясь в очереди) разговор двух кассирш супермаркета:
— Не хочешь поработать еще и уборщицей?
— Нет, до этого я не унижусь.
Такое слово она подобрала.
Я с детства пребывал (и по сей день пребываю) в убеждении: унизительной и позорной работы не бывает. И стихи, которые вдалбливали мне в школе, говорили о том же: «Мамы всякие нужны»...
И вот теперь, когда из-за повторной волны кризиса любой может оказаться на улице с протянутой рукой, выперли капризы и презрительные гримасы.
Но, может, это и не каприз, не пренебрежение, а попытка сохранить мнимое достоинство иллюзорным утешением: есть кто-то, еще ниже меня?
Не вижу страшного и унизительного в том, чтобы взяться за швабру или пылесос и навести порядок в помещении, где царит хаос. В этом есть даже что-то приятное. А если за это еще и заплатят...
Конечно, есть работы поинтереснее, но если ничего другого не умеешь, если не подворачивается ничего более захватывающего или не удалось обрести другую специальность — что тогда?
В относительно недавние времена «перестроечной» разрухи мой приятель, известный актер, подрабатывал ночным сторожем, а известный поэт торговал в метро газетами. При этом ни тот ни другой не ощущали себя опустившимися обитателями дна. Надо было выживать, содержать семью.
Что-то происходит с человеческими мозгами. Презрение, пренебрежение к труду — умственному, физическому, к самой идее что-то выполнять, создавать — симптом атрофии, паралича общества.
