В канун Дня дурака актуальным представляется перелистать мою только что вышедшую книгу «Тени Дома литераторов», в которой собрано множество апокрифов, преданий, баек, анекдотов, легенд, вольно зафиксировавших хронику жизни знаменитого особняка на Большой Никитской, известного москвичам своей так много вмещающей аббревиатурой: ЦДЛ... Отдельные персонажи этой книги лишь отдаленно напоминают своих прототипов, а совпадение имен, характеров, событий и цитат и вовсе носит случайный характер.
Юморина
Меня позвали в Петербург на Юморину. Съехались ведущие сатирики. Давали концерты, завтракали, обедали и ужинали (вход в гостиничный ресторан осуществлялся по пропускам, специально напечатанным для считающих себя особой кастой весельчаков), обменивались анекдотами и с нетерпением ждали в гости Виктора Черномырдина, от него надеялись получить финансы для устроения будущих сверхуморительных мероприятий.
В то утро, когда, по расчетам устроителей, В.Ч. должен был возникнуть и обласкать инициаторов неформального контакта с правительством, в их среде царило возбуждение. Говорили: какой В.Ч. прогрессивный, смелый, умный! Отмечали не без оттенка панибратства:
— Он из наших. Тоже мастер отмочить хохму...
Ближе к полудню градус оптимизма снизился. Но по инерции продолжали твердить:
— Замечательно, что премьер уделяет внимание сатире...
В.Ч. не появлялся. В зале, где ждал его благодеяний сатирический бомонд, поднялся ропот. Благостные отзывы сменились нейтральными, а затем и раздраженными. К вечеру тональность высказываний сделалась непримиримой. Острословы клеймили премьера на чем свет стоит за скудоумие, нелюбовь к культуре, грозили пропесочить:
— Тоже нашелся! Видали мы таких...
Разворот на 180 градусов не столько забавлял, сколько печалил: наступили новые (перестроечные!) времена, а суть прислуживающих власти шутов осталась прежней. Об этом я сложил рассказ, назвав его «Мистер Смех»...
Возле гроба
Вскоре после того как этот рассказ был опубликован, я поехал на похороны Володи Альбинина, он долгие годы заведовал отделом юмора в газете «Московский комсомолец». Когда я вошел в зал, где стоял гроб, лица собравшихся, как по команде, обратились ко мне. Наступила тишина. На миг я почувствовал себя центром внимания, то есть покойником. Потом ко мне быстрыми шагами направился поэт Фуфлович. Взяв меня под локоть, увлек в сторону.
— Сюда вот-вот приедет Костариканский, — сообщил он. — Тебе лучше уехать!
Я не понял:
— С какой стати?
— Драка на похоронах... Представляешь, что будет?
Я не мог связать одно с другим. Фуфлович объяснил:
— Ты что, не знаешь? Он обещал тебя размазать!
— За что?
— За твой рассказ.
Разумеется, я никуда не уехал, а Костариканский не появился.
Еще через пару дней директор Дома литераторов Владимир Носков спросил:
— Ты чего наехал на Костариканского?
— С чего ты взял?
— Этот твой рассказ... «Мистер Смех»....
Мистер Смех
До сих пор не могу взять в толк, что общего Костариканский нашел между монстром, которого я изобразил в рассказе, и собой, известным на всю страну балагуром? С какой стати узнал в несимпатичном персонаже себя, обаятельного? И зачем раструбил о своей (подозреваю — мнимой) обиде повсеместно? Хотел привлечь внимание — чтобы популярность не таяла и не катилась под уклон? Намеревался предстать в привычном для себя ореоле гонимого правдолюбца — вдруг спохватившись и устыдившись прихлынувшего и омывшего его ласковыми волнами процветания? На мой взгляд, ему не на что было дуться: созданный мною образ был собирательный, составленный из многих прототипов, фамилии в рассказе отсутствовали. Неужели тонкий писатель и непревзойденный психолог (каким Костариканский зарекомендовал себя) не умел уловить разницы между литературным персонажем и реальным человеком? Литература — не калька жизни, не прямое перенесение на бумагу того, что видишь и слышишь...
Философы
Начались телефонные атаки. Звонившие не называли себя, оставались невидимыми и неидентифицированными, хотя некоторые голоса, сдавалось мне, я узнавал. Особенно запомнился уж очень хриплый: «На кого замахнулся? Костариканский — величайший мыслитель, философ!» Я спросил звонившего: кого из философов он читал? Канта, Спинозу, Фромма, Даниила Андреева? В ответ раздалось нечленораздельное мычание. К такому повороту беседы любитель философии не был готов.
Скорее всего раздувал пламя вражды не сам Костариканский (не царское это дело), а прихлебаи вроде Вшивьева, Кушачищева и главного клеврета обиженного «мистера Смеха» Рабиновича-Пушкиндта (забавно было наблюдать, как он, тощий, шкилетообразный, с подобострастным придыханием берет на ТВ интервью у лоснящегося, упитанного, вовсе не выглядевшего затравленным Костариканского, получалась буквальная иллюстрация к рассказу Чехова «Толстый и тонкий»)...
Многое в развернувшейся вокруг меня вакханалии повторяло обрисованные в рассказе «Мистер Смех» приемы и методы устранения неугодных и непокорных конкурентов. Телепередачу, которую я вел, вдруг без объяснения причин прихлопнули. Радиопередачу, которую я придумал и выпустил в эфир, передали вести Вшивьеву. Мой рассказ, принятый журналом «Коневодство», куда главным редактором нежданно-негаданно был назначен Рабинович-Пушкиндт, мне вернули. Сам Костариканский, этот оболганный и зашуганный лютым и всесильным мною горемыка, лопаясь от самодовольства, выступал то в Кремлевском дворце, то в Большом театре (не как певец, а как бенефициант-увеселитель, хотя мог бы, наверно, исполнить и арию обиженного Ленского или плененного князя Игоря), а по ТВ (на канале «Синекура», в рубрике «Страдающий Костариканский»), сосковородив печальную рожу, читал светлые лирические исповеди — препошлейшую бодягу, которая, будь она оглашена под другой вывеской, легко могла сойти за обычное его хохмачество: столь привыкли зрители к скорбной мине, приспущенной на лицо завзятого остряка.
Среди примкнувших к улюлюканью (как еще назвать то, что происходило вокруг меня, как назвать ситуацию, когда масса дружно наваливается на одного?) оказалось множество тех, чьи произведения я отстаивал и печатал на
Фуфлович
Знаменательный разговор состоялся между мной и поэтом Фуфловичем в одном из братиславских ресторанчиков, на веранде, где мы расположились под брезентовым навесом и ели маленькими ложками фисташковое мороженое из вазочек. С подкупающей откровенностью Фуфлович говорил:
— Я, конечно, на твоей стороне. Но пойми: мы все зависим от Костариканского. Он распределяет выступления, включает или не включает в концерты, пропихивает или не пропихивает на эстраду и телевидение. Он, как Пугачихина в песенной сфере, распоряжается всем в юморе. Разве я могу с ним поссориться? Он не терпит неповиновения. Ему надо постоянно говорить, что он великий, гениальный... Уверять в своей преданности... Это ритуал... Ну, как крестному отцу целуют руку.
— Знаю, — сказал я. — А у гиен принято облизывать предводительнице стаи ее половой орган. У гиен верховодят дамы.
Непереводимый юмор
Происходившее не радовало. Но... и радовало тоже! Потому что подтверждало: в каждой, даже самой неприятной ситуации таится искорка юмора. Надо уметь ее разглядеть и вовремя на нее подуть, чтобы вспыхнула ярче.
На европейской встрече писателей в Братиславе (где мы с Фуфловичем навестили как минимум полсотни кафе-мороженых и все говорили, говорили — по его инициативе — о Костариканском) на пленарном заседании после выступления Чингиза Айтматова слово предоставили моему собеседнику-сладкоежке. Фуфлович решил взять быка за рога и покорить собравшихся волшебством собственной поэзии. Начал с известного своего одностишия: «Кишку в длину измерили аршином...».
Переводчик перевел. Присутствующие переглянулись.
— Аршин — устаревшая мера длины, — добавил переводчик неуверенно.
Поэт продолжал, покровительственно улыбаясь: «Приучен школой, институтом и молвой застегивать ширинку за собой». И сразу вслед добавил: «О, не хватай меня в моем кармане!». И закрепил произнесенное: «Всегда бываю недоволен, когда мой член в тебе излишне уж фриволен».
Переводчик перевел. Собравшиеся опять обменялись недоуменными взглядами. Фуфлович, закрыв глаза, токовал: «О, как внезапно проломилась раскладушка!», «Как о высшей протекции, молю об эрекции!».
Переводчик перетолковывал.
— Что городите! — обрушился на толмача поэт из Франции Жиль Жионард. — Поэт читает стихи. А вы... об эрекции!
Переводчик, красный и потный, попросил Фуфловича повторить строку. Тот повторил. Переводчик перевел. Тут взоры слушателей сделались внимательнее и обратились непосредственно на чтеца. Австрийский поэт Питер Виплингер спросил:
— Это ваши стихи?
— Да, — не без оттенка гордости сказал Фуфлович. И для пущей убедительности присовокупил: «Не так я в вас проник, как вы мечтали».
Переводчик перевел. В зале нарастал ропот.
Фуфлович не останавливался: «Нет, я не Перси Биши Шелли, я в перси пирсинг, то бишь — в щели!».
На переводчика было жалко смотреть. Седой старичок Эвальд Озерс из Англии (он переводил Пушкина, Пастернака и Ахматову) утирал лысину платком. Только мы с Айтматовым стоически улыбались и ободряли соотечественника.
— «Поэт так не умеет рифмовать, как мы с тобой умеем кайфовать», — гнул свою линию однострочечник.
Переводчик перешел на шепот и кашлял. Фуфлович его намека не понимал:
«Еще не повод для зачатья твои коротенькие платья!».
Тут все заговорили разом:
— Это и есть нынешняя российская поэзия? У вас так пишут?
— Спасибо, что просветили, — возвысила голос Джулиан Зеули из Ирландии.
Пришлось мне и Айтматову объяснять, что Фуфлович — не только поэт, но и близкий друг признанного творца улыбок Костариканского. Про Костариканского никто из европейских писателей не слышал. Тут мы поняли, какую линию поиска взаимопонимания выстраивать:
— Юмор трудно переводим с языка оригинала на другой язык, ибо невозможно передать оттенки национального колорита.
Услышав это, все облегченно рассмеялись. А поэт, ободренный разразившимся хохотом, заключил: «Да, жизнь нас научила линии: сводить концы с концами и с вагинами!».
Шендерявичюс и Тарзанов
Еще один член их шайки-лейки Альгирдас Шендерявичюс дулся на меня за то, что я умыкнул у него лавры открывателя темы человека в «улыбчивом футляре» — он, по слухам, собирался писать рассказ, аналогичный «Мистеру Смеху», да погряз в сценариях для телепрограммы «Кукиш». Все же воодушевленный моим примером он напал на исполнителя его же, шендерявичюских монологов, Палладия Тарзанова, обвинив того в небескорыстной приверженности главному коменданту Кремля Льву Моржакову. Шендерявичюс от имени российской интеллигенции (и называя себя при этом потомственным интеллигентом — редкая птица так отрекомендуется) бросил в лицо Тарзанову несмываемое: «Помнишь, как мы сидели в Спасской башне за столом вместе с Моржаковым, Топтуновым и Карсуковым и выпивали? Так вот, ты поэтому — продажная скотина!»
