“Чайку” давали в Художественном, и, пожалуй, впервые классический мхатовский занавес претерпел ерничество и стеб. При наличии чайки, вышитой на тяжелой ткани, пустили птичку анимационную и к тому же мутанта: тело чайки, а крылья как у мушки или цикады. Так она и летала по занавесу под легкомысленную песенку а-ля 50-е годы, пока не ушел свет.
Занавес разлетелся, обнаружив большое помещение с большим количеством мебели. Кое-как и без толку стояли шкаф, столы, кресла, осветительные приборы, настольные да напольные… Молодой человек в клетчатой рубашке и очках (Павел Ворожцов), обращаясь в зал, а не к партнеру, говорил нервно и сбивчиво про сознание, подсознательное и собственное “я” — но, кажется, не чеховское. Нервическая натура его выражалась во всем: как поправлял очочки, как курил одну за одной сигаретки… Ему внимал надворный советник Сорин (Сергей Сосновский), который также отвечал племяннику Константину Треплеву, не глядя на него, а посылая реплики в зал. И учитель Медведенко (Алексей Комашко), жалующийся на маленькое жалованье, общается с Машей, что ходила в черном и попивала втихую (Яна Сексте), уткнувшись в старый телевизор “Рекорд”. Вроде слушает рассказ первого или второго космонавта о полете и космосе, а вся фигура его кричит: “Ребеночек один три дня”, того гляди взорвется парень. А Маше — пофиг: что ребеночек, что его отец.
“Чайка” Константина Богомолова не летает и не парит, она зависла анфас к залу. Единственный, кому адресован текст, — это зритель. Буквально как на эстрадном концерте, когда Петросян или его смешная супруга Степаненко вычисляют из массы конкретного зрителя, а тот, польщенный вниманием, впадает в возбужденное смущение, а может, смущенное возбуждение — в общем, счастлив.
Аналогия с эстрадой не случайна: Богомолов сознательно выбрал эстетику массовой культуры, единственной на сегодняшний день в России, правящей и всепобеждающей, которая вне конкуренции, как “Единая Россия”. Кто-то с этим поспорит? Политика, улица и главным образом ТВ транслируют гламурные стандарты и захватывают теперь классические территории. Режиссер так оформляет сцены с участием второстепенных персонажей, что и их жизнь кажется не менее важной, чем у главных героев.
Вот, кстати, и главные — один выход чего стоит: открытие кинофестиваля? светский раут? Модный писатель Тригорин (в облипку пиджачок, черные очки), модная актриса Аркадина (шифоновое платье и туфли на шпильке в тон ему), тусовочные люди при них. Константин Хабенский, назначенный на роль беллетриста Тригорина, срывает аплодисменты, как модный артист Хабенский. И тут Богомолов остроумно сыграл на стирании грани между артистами и их персонажами. Во всяком случае, когда Тригорин зажимает Аркадину (Марина Зудина) в углу, а доктор Дорн в исполнении Табакова делает многозначительное “кхе-кхе”, то публика заходится от личного участия в чужом интиме: не персонаж, а реальный муж подал голос.
Да, богомоловская “Чайка” оказалась большой провокацией для зрителя, особенно для неискушенного. Второй чеховский акт пойдет под песню Шуфутинского “Пусть тебе приснится Пальма-де-Майорка”, и зрители, глядя, как персонажи танцуют, напиваются, похлопывают в такт сиповатому Шуфутинскому и, что совсем ужасно, подпевают: “…пусть тебе приснится ла-а-сковый прибой”. И под него же Сорин вытаскивает из зала смущенную барышню, не подсадную вовсе, — публика ревет. Да, такого единения народа с классикой на академической сцене не припомню (уличные побирушки г-на Питчема из “Трехгрошовой оперы”, выпущенные К. Серебренниковым пару раз в зал, не в счет).
В общем, свою образовательно-просветительскую функцию Богомолов выполнил: массы соприкоснулись с Чеховым. И надеюсь, все ж таки ужаснулись: у них-то самих разве по-другому? И дети — по боку, хотя и не брошенные вроде, и только нажитое имущество держит, а не любовь, увядшая, как морковь на огороде… Горькая и очень жестокая “Чайка” вылетела из “Табакерки”: нелюбимые вместе, любовь безысходно-неразделенная, родственные связи тупиковые, поверхностные. Все точно мебель в имении Сорина — перевернута, без толку расставленная, — отличная метафора найдена художницей Ларисой Ломакиной.
Две сцены — объяснения матери с сыном (Зудина — Ворожцов) и актрисы с любовником (Зудина — Тригорин) — одна страшнее другой своей простотой. Мать с сыном сидят на столе в позе лотоса, и говорят, и курят: ни жеста, ни взгляда друг на друга. Оба любят, страдают и мучаются: “Ты не сделаешь больше чик-чик? “И тут же страдания другого качества — между любовниками. Усталый взрослый мужик — в профиль к усталой взрослой женщине, к тому же актрисе: “Отпусти меня… люблю ее”. Превосходная игра Зудиной, Ворожцова, Хабенского. Последний, кажется, первый раз не герой на сцене, а безобидный простак под героической маской, и маска ему эта потрясающе удалась: он, в общем-то, хороший, но над ним все время смеются…
Замечательны работы и других актеров, живущих в этой “Чайке”: Сексте, Комашко, Тимохина, Кондратьев и, конечно, Табаков в роли доктора Дорна. Профессионал “прозектор” режет правду по живому равнодушным голосом: “Принимайте валерьянку”. Да не поможет, доктор, нет у вас лекарства от боли жизни! А больно всем — и тем, что на сцене, и тем, кого в зале богомоловская “Чаечка” клюнула.
Не побоялись на роль Нины позвать студентку из ГИТИСа — Яну Осипову: не с модной анорексичной фигурой — плотненькая, чернобровая, с румянцем бегает Нина из зала на сцену и наоборот. Восторженность неофитки среди звезд МХТ и “Табакерки” в первом акте органично пришлось ее героине, а во втором акте уступила место смертельной усталости с бесстыдством (в последней сцене объяснения с Треплевым сняла трусы и легла перед ним, как перед гинекологом), чего, очевидно, Константин Гаврилович не перенес и застрелился. Смерть искателя новых форм сопровождал шансон и в такт ему бисирующая публика. “Пусть тебе приснится Пальма-де-Майорка”. Вот что убивало — реакция.
