Угол улиц Чаплыгина и Макаренко. Здесь раньше была знаменитая общага “Табакерки”, а теперь — театральная школа. Причем для самых маленьких, кто решил податься в артисты — сознательно или потому, что модно — в опасный пубертатный период.
На первом этаже в воздухе разлито коллективное ожидание — тяжелое и вялое, как мокрое белье. Кто развалился на стуле, кто нервно ходит по небольшому холлу. Какая-то женщина, видимо, чья-то мать, тупо уставилась в одну точку испуганными глазами. Зато на втором этаже, за закрытыми дверями — совсем другая атмосфера.
— Я сижу на вишенке,
Не могу накушаться,
Деда Сталин говорит,
Надо маму слушаться.
Можешь повторить за мной? — спрашивает испуганное создание Олег Табаков.
В просторном зале идет третий тур, прослушивание будущих студентов. На мальчишек я опоздала. Вхожу в тот момент, когда начинают слушать девочек. Вот одной из них Олег Павлович предлагает повторить за собой про “деду Сталина”.
За длинным столом как на картине “Тайная вечеря”: по центру Олег Табаков, а по правую и левую руки от него — апостолы. Лобанов, Мохов, Егоров, Хомяков, Угрюмов — почти все ученики Табакова, педагоги, есть даже психологи. Мне сказали, что они делают исследование психологических особенностей нынешнего поколения актеров.
— Он по возрасту прошел молочную спелость, он существо мужского пола, — говорит про кого-то Олег Павлович. — При социализме все бы бригадиры в кино были его. А теперь он кем — секьюрити будет? Я не уверен.
Лобанов (очень хороший педагог школы-студии МХАТ):
— Я не вижу у него энергетики.
Сашка Мохов поворачивается ко мне и шепчет: “Вот когда я поступал к Андрееву в ГИТИС, он меня не взял, брал тогда двухметровых красавцев. И где они теперь? “Вступительные экзамены в театральный — и лотерея, и случайность, и судьба — наперед не угадаешь. Но размышлять о странностях выбора приемной комиссии некогда: запускают барышень.
Шестерка имеет характерные общие особенности — все блондинки (все ли натуральные?), все в коротких юбках, одна даже в рискованном мини. Держится испуганно-скромно, до зажатости. Сели на темные стулья, расставленные полукругом. Хуже всех первой, просто потому что первая. Блондинка Алена Ващенко начинает бойко и, видимо, от зажима прозу сопровождает яростной жестикуляцией. Просто хочется ей руки связать.
Лобанов:
— Стоп. А ты можешь, не играя, басню прочесть?
Блондинка из образа не выходит. Я бы такую не взяла, но у комиссии другое мнение. У следующей такая же проблема с руками, но поменьше. И к тому же у нее чувствуется акцент. Выясняется, что она практически всю жизнь прожила с родителями-дипломатами за границей, и Табаков предупреждает, что если ее возьмут, то целый год придется заниматься с педагогом по речи. Но возьмут ли?
Этот же вопрос волнует других четырех дрожащих претенденток на место в этой школе. А школа-то — уникальная. С театральными и танцклассами, столовкой, спальнями. Но даже зона строгого режима покажется райским местом. Но об этом дальше.
Пока же идут барышни. Одна, тоже блондинка, но толстенькая, сбитая прямо-таки, бросается в атаку на комиссию:
— А ты думал, я тоже такая? …
Будь же проклят…
Я к тебе не вернусь.
Это она чуть ли не кричит в лицо Мохову стихами Ахматовой. Мохов в ответ: “Я запомнил”. У этой девушки — сильная индивидуальность, она поет руслановские “Валенки”, но ее спрашивают почему-то: “Покуриваете? ““Нет, я просто приболела”, — смущается блондинка. Похоже, подвирает, но очень убедительно.
В короткий перерыв обсуждают первую шестерку — кто проходит, а кто пролетает мимо. К моему удивлению (я обалдела!), двух, особенно мне понравившихся, “зарубили”. Ту, что “не курит” и поет “Валенки”, и другую, с лирическим и характерным началом. Она лукаво читала: “Прелестная Лизетта, едва успела встать с постели…” Так почему их не берут?
Пока ученые мужи и дамы (Анна Гуляренко, Наталья Трехлеб) спорят, Виталик Егоров объясняет мне, что “Прелестная Лизетта” обладает такой специфической внешностью, что через несколько лет она со сцены (а может, и с экрана) будет смотреться старше своих лет.
— Ну и что? — возражаю я. — Значит, будет играть возрастные роли. Но ведь в ней же такая сильная индивидуальность чувствуется!
Входит человек в белом халате. Это школьный доктор. Спрашиваю: “Контролируете обморочные состояния абитуриентов? “— “Да нет, обмороков не было. Вот вчера только один мальчик чуть сознание не потерял, “скорую” вызывали. Он на улице что-то поел и отравился”. Да, шаурму и прочие фастфудовские радости в Москве есть опасно. Вот если поступят, то в табаковской школе кормить будут на убой. Олег Павлович вопреки устоявшемуся мнению, что художник должен быть чуть-чуть голодный, уверяет меня, что это от лукавого. Сам-то он прошел голодную школу послевоенной юности и знает, что такое недоедать.
Это второй набор в школу со дня ее открытия. Схема поиска талантов такова — из 2000 по стране в течение года отобрали 87, из них только 24 станут студентами колледжа. 14 парней уже отобрали, вот теперь занимаются фильтрацией слабого пола.
Входит следующая группа — семь девушек, и не все, замечу, блондинки. Минут за шесть отслушивают половину. Иногда прерывают сразу. Но почти всех просят подойти прямо к столу: смотрят в упор в лицо и на физические данные.
— Можешь рассказать анекдот? — спрашивают одну.
— Я анекдотов никогда не рассказываю… Ну, хорошо… Можно детский? Плывут два крокодила. Один говорит другому: “Видишь мартышку, некрасивую такую? Давай подплывем к ней и спросим: “Мартышка, мартышка, ты замужем? “Она скажет, что не замужем, а мы ей: “Кто ж тебя такую страшную замуж возьмет? “Подплывают, спрашивают, а мартышка говорит: “Да, я замужем”. “Да кто же тебя такую страшную замуж взял? “
Одна абитуриентка резко выделяется из всех внешним видом: одета как казачка (бордовая блузка с мелким рисунком под горло и юбка ниже колен), и главное — не блонда: волосы темные, в пучок схваченные.
— Если бы ты знала, как я за нее на прошлом туре бился! Брать не хотели, — говорит Виталик Егоров. — Хорошая ведь девочка.
Хорошая читает прозу. Чувствуется в ней какая-то самобытная сила. Может, вторая Мордюкова растет? А Миша Хомяков неожиданно просит ее спеть для приемной комиссии “Спят усталые игрушки”, и она красивым голосом так убаюкала комиссию, что Табаков уронил голову на грудь, закрыл глаза и стал раскачиваться. Это Олег Павлович, конечно, прикалывается. Собственно, он один это и делает. Вот на обсуждении показывает, как одна девочка читает Твардовского: “Переправа, переправа, берег левый, берег правый…” При этом рот у него как-то странно, по-жабьи, открывается. А потом Мастер на глазах у всех вытащил изо рта салфетки, которые незаметно для всех запихнул в рот: “Вот как она читала вам. Не годится это”.
Наступает час икс — объявление результатов. Входят сначала мальчики, за ними — барышни. Все встают полукругом. И вдруг — Павлик Табаков! Оказывается, младший сын Мастера решил попробовать свои силы, и отец не стал ему препятствовать. В то время, пока я размышляю о династии Табакова и ее судьбах (Антон стал преуспевающим бизнесменом, Александра, ярко начинавшая в кино, к сожалению, не снимается), Олег Павлович говорит счастливчикам:
— Вы начинаете работать в эпоху дикого капитализма, профессия эта малооплачиваемая…
Все слушают, в том числе и Павлик, который наверняка не раз был строго предупрежден относительно тернистого пути служителей Мельпомены. Но, похоже, его это не остановило.
И вот Табаков-старший переходит к главному пункту школьной программы: в его уникальном заведении нельзя категорически пить, курить и, очевидно, ругаться матом. Кстати, москвичи живут не дома с родителями, а, как все, в школе.
— За первые полгода мы поймем ваши возможности, — предупреждает он. — В прошлом году из 24 мы отчислили 6 человек. Один сам ушел. Не надо им заниматься не своим делом.
Директор школы Юрий Кравец строго блюдет с педагогами дисциплину, так что с первого курса флер богемности профессии изничтожается в подростковом сознании на корню. “Мы договариваемся с ребятами, что отношения у нас будут строиться только на любви и доверии”, — говорит он.
Счастливчики стоят двумя рядами перед приемной комиссией. Интересно, кто из них через несколько лет станет звездой?
