Аронова читать трудно, приходится упорно вникать в строчки, ловить далекие и близкие ассоциации, уяснять мотивы и истоки. С наскока его поэзию не возьмешь. Том “Тоннель”, выпущенный после кончины поэта, наиболее полно представляет творчество Аронова.
…Для начала — о символическом названии этой книги. Мне всегда представлялось: человечество будет проходить свой путь совершенствования поверх земного шара. Как иначе? На свежем воздухе, при свете солнца… Аронову видится другой образ — тоннель, куда входит поколение за поколением, они, эти поколения, упрямо бредут в темноте и толчее в неясное темное будущее — не различая просвета (расхожий штамп: свет в конце тоннеля!), на ощупь и наугад.
* * *
Очевидней становится перекличка Аронова и Мандельштама. Осип Эмильевич рифмует о веке-волкодаве и надеется: “Но не волк я по крови своей, и меня только равный убьет”. Аронов в переводе из Миклоша Радноти восклицает: “И буду я убит за то, что не жесток, и потому что сам я — не убийца”.
Мандельштам был убит вот уж не равной ему по масштабам убогой, но такой чудовищной, что ей невозможно противостоять, реальностью (и практикой ежедневного палачества). Аронова задушила серая система подавления инакомыслия, которая ровняет всех под одну гребенку, обстригает головы тем, кто возвышается над средним уровнем.
* * *
“На свете есть одни поэты”… Мне понадобилась целая жизнь, чтобы убедиться в правоте этой Сашиной строчки. А Саша знал истину изначально. “Тиран, гнетущий треть планеты, однажды не прошел в поэты, с того и мучает людей”. Гитлер — неудавшийся художник. Сталин — несостоявшийся рифмоплет. Троцкий настаивает, чтобы его именовали литератором. Брежнев выпустил трилогию, которую превозносили на каждом углу и автора которой (до сих пор неведомого, ибо труд этот скорее всего был коллективным) провозгласили классиком. Зачем правителям, вершителям человеческих судеб литературная слава, слава художников и поэтов?
Для Саши секреты человеческой психологии были не за семью печатями. Мы по сей день наблюдаем: бездари выпускают фолианты, нанимают литературных негров и тешатся чужой, присвоенной славой, подлинные таланты прозябают.
“Непойманные воры
Научат нас морали,
И крысы тыловые
В строю удержат нас”.
* * *
О каждом стихотворении Саши можно написать отдельное эссе. Как дивно он рассказал о Сен Симоне, взявшемся преобразовать мир: “Отнюдь не будет вдов, голодных и калек”.
* * *
Почему я не слушал, не понимал его (а лишь притворился, что понимаю), когда он мне все это излагал, втолковывал, разжевывал — и поэтически, в своих лившихся из него свободным потоком стихах, и буднично, прозаично, рассуждая об окружающей утлой жизни?
Одна из самых серьезных проблем разобщенности людей — недопонимание, несовпадение возрастов. То, что для одних, постигших азы бытия, — очевидная данность, то для других, еще недозревших, — темный лес недостижимых и непостижимых, а следовательно, несуществующих понятий. Дозрел, дорос до прозрения, а того, кто мог сделаться единомышленником, необходимым собеседником, — его уже нет в живых. Пытаешься высказать свои откровения и озарения льнущим к тебе молодым. Они кивают, они к тебе расположены, но не в силах пока поверить в то, что ты говоришь. Пройдет время — опомнятся. И ощутят такое же — вселенское — одиночество, какое ощутил ты.
* * *
Он не стыдился, в отличие от дешевых фрондеров, того, что был коммунистом. Для него членство в КПСС не было формальностью и стало поводом неожиданных раздумий и параллелей, до которых не каждый додумается:
Вот рвешься ты, единственная нить,
Мне без тебя не вынести, конечно.
Как эти две звезды соединить —
Пятиконечную с шестиконечной?
И ответ находит тоже неожиданный, страшный: “Жиды и коммунисты — шаг вперед. Я выхожу: в меня стреляйте дважды”.
Могло ли это стихотворение быть благосклонно принято в советские подцензурные времена? Могли ли другие его стихи, не подлаживающиеся под гнувшую людей в три погибели реальность, быть опубликованы и похвалены? Конечно, нет! Он, входивший в литературу вместе с Бродским, Вознесенским, Евтушенко, и наравне с ними терпел крах, ибо не умел — в силу прямолинейности характера и нежелания мимикрировать (а кто из великих умел — Христос, Сократ?) приноравливаться к жизни, поспевать за ней. Не пытался перехитрить ее. Уже набранный сборник его стихов был рассыпан в типографии из-за Сашиной принципиальной несговорчивости.
Сегодня я думаю о его судьбе иначе, чем прежде. Его нужно отнести к “негромкому” крылу поэзии, представители которого Самойлов, Кушнер, Рубцов — все прочнее завоевывают сердца ценителей глубокой литературы.
Да, внешне судьба может показаться несостоявшейся. Талант не подтвержден множественными публикациями и громкой славой — ну и что? Воробышком выпорхнула на телеэкраны и стала знаменитой песенка “Думайте сами, решайте сами, иметь или не иметь”. Фильм “Ирония судьбы” сделал ее сверхпопулярной. Лично Саше эта неожиданная улыбка фортуны ни известности, ни счастья не прибавила. И все же это была хоть какая-то компенсация за долгие годы царящего вокруг него безмолвия.
Как и каждый человек, у которого не ладится, Саша стал сомневаться на свой счет. Я опубликовал его подборку на 16-й странице “Литературной газеты”, а Саша в ответ с гордостью подарил мне наконец-то вышедшую книгу “Островок безопасности”. Но вот надпись… Надпись, которую он сделал, повергла меня в смятение: “Другу, меценату”. Я спросил: “Ты сошел с ума? “Он смутился.
* * *
Когда юные, неискушенные поэты спрашивают совета, кого из классиков читать, чтобы, перенимая опыт, добиться максимальной самореализации, я отвечаю: Александра Аронова. И вижу удивленные лица. Его не знают, не помнят. Не чтут.
Может ли случиться так, что и вовсе забудут и никогда не вспомнят? Не хочется, невыносимо с этим согласиться и примириться. Но, по-видимому, это может произойти, когда те немногие, кто видел и слышал его, исчезнут.
* * *
Помню похороны, раскисшую окраинную хлябь далекого кладбища и то, как Надя, жена Евгения Рейна, не позволяла Жене выпить рюмку возле Сашиной могилы. Поминки в кафе возле Театра Маяковского и трагическое лицо Тани, терпеливой Сашиной жены, теперь вдовы. Помню панихиду в ЦДЛ, на которую одним из первых приехал Юрий Щекочихин, хотя с Сашей у него произошел и тянулся долгий болезненный конфликт.
Потом в Малом зале ЦДЛ прошел вечер памяти — очень церемонный и какой-то несправедливый, потому что говорили не столько о Саше и об “МК”, выпустившем посмертный “Тоннель”, сколько о чем-то постороннем, не имевшем отношения к поэзии, говорили как-то вообще о чем-то… Политика опять заслоняла искусство.
— Иду прямо с этого вечера на другой, памяти Юрия Щекочихина, — сообщал Олег Хлебников. — Передам там от вас привет.
— Не смей, — кричал ему Сергей Ниточкин, до последнего дня поддерживавший Сашу в его борьбе с болезнью. — Никто тебя не уполномочивает! Саша бы тебя не уполномочил, они не общались со Щекочихиным все последние годы!
Многим из тех, кто хотел в тот вечер говорить о Саше, не дали слова. Я и Лева Гущин, возглавлявший “МК” до Павла Гусева, поехали ко мне домой и помянули Сашу вдвоем.
* * *
Не достает его голоса. Его живого. Его неожиданных парадоксальных суждений, его шуток и резкостей. Я общаюсь с Сашиными книгами. За строками текста вижу его курносое, бородатое, улыбающееся лицо и, обнаружив на любой из наобум открытых страниц подсказку или ответ на мучающий вопрос, успокаиваюсь. Счастье, что бумага хранит мысли, рифмы, мудрость, доброту…
