Как я живу в Израиле?
— Я здесь уже три года. Приехал с семьей: женой, сынишкой, которому в сентябре пять будет, родителями жены. Я не знал ни одного слова на иврите. Я приехал сюда с одним чемоданом. Сегодня я живу в своей квартире в центре Тель-Авива, трехкомнатной. Родители жены живут отдельно от нас. Работаю вот уже третий сезон в ивритском Камерном — там несколько залов. Выпускаю второй спектакль на русском языке, приватный спектакль, то есть не принадлежащий Камерному театру. У меня вышла книга воспоминаний, она не полностью была издана в Москве, называется “Рисунки на песке”, выпущена за мой собственный счет, и она себя уже оправдала. Опубликованы воспоминания о Давиде Самойловиче Самойлове — это большая работа, основанная на переписке с ним, с анализом его стихов. Еще я сделал как режиссер в Камерном театре спектакль “Любовник”, где занят с Ириной Селезневой, в прошлом актрисой театра Льва Абрамовича Додина. Я сыграл на иврите Тригорина в “Чайке”, а в “Ричарде Третьем” — всех священников. Сейчас репетирую огромную роль в инсценировке романа лауреата Нобелевской премии, израильского классика Амоса Оза. Роман называется “Вчера, позавчера”.
За это время я поставил по-русски “Возможную встречу” с Валентином Никулиным. Он играет Баха, я играю Генделя, и Виктор Штернберг с Таганки, любимовский актер, играет роль Шмидта. Скоро мы выпустим комедию “Чествование”. Все эти русские спектакли оформлены художником Александром Лисянским, бывшим художником “Современника”, учеником Боровского. Он здесь знаменит. За это же время я поставил на иврите в театральном училище, где преподаю, “Безымянную звезду”. Побывал в Америке, месяц гастролировал со своими сольными концертами.
Таким образом, из всего перечисленного видно, что сделано немало. Теперь самое главное: я учу иврит, это бесконечный процесс, как и постижение любого языка. Живу полной жизнью. У меня есть все необходимое для того, чтобы — тьфу-тьфу, я стучу по дереву, — заниматься творчеством. Есть квартира, есть даже машина, которой не было в Москве.
Но я небогатый человек. Зарплата в театре плюс какие-то мои писания вполне обеспечивают нормальный интеллигентский — извините, по отношению к себе я употребляю эту слово, — уровень жизни. Я спокоен за сына Мишку, который ходит в нормальный детский сад. Я не волнуюсь, когда жена Аня приходит в два часа ночи от своей подруги. Мишка у меня двуязычный, ему четыре с половиной года, он говорит на двух языках без акцента, говорит, читает, пишет по-русски. А уж на иврите он запишет, за это я не волнуюсь. Он учит английский. И всё это я могу обеспечить ему, не занимаясь бизнесом, не занимаясь тем, чем я и заниматься-то не умею и никогда не мог.
Я не прекращаю творческих связей с Россией, это закон сообщающихся сосудов. Кто здесь только у меня не был: и Галя Волчек, и Вася Аксенов, и Марк Захаров, и Олег Шейнис, и Олег Янковский, и Гердт… Я встречаюсь с теми, с кем дружил в Москве. Я читаю русскую прессу, которую сюда присылают…
Какие пьесы я выбираю?
Пьесу Зорина “Покровские ворота” я поставил на Малой Бронной. Отказались играть все ведущие актеры, и я ставил со вторым эшелоном. Она шла неплохо, хотя ее ругали, были критические статьи. Но Анатолий Васильевич Эфрос говорил: это спектакль Миши. Он очень строго судил, у нас были сложности во взаимоотношениях, но мои товарищи по Бронной не дадут соврать: он говорил одному человеку, который собирался заниматься режиссурой, что тот не режиссер, а вот Миша — режиссер. К чему я это говорю? К тому, что как взглянуть на пьесу. Можно увидеть в ней первый слой, и тогда пьеса окажется пошловатой, легковесной, и какие там песочные часы на сцену ни ставь, зритель не усидит… А если поглядеть на пьесу с другой точки зрения, тогда можно вытащить такие тонкости и такие нюансы, которые по первому слою не видны, но они заложены в пьесе.
Что я читаю?
Я здесь стал гораздо больше читать. Высвободилось время от тех тусовок, от которых я в Москве устал. Сам ритм жизни, суета не давала мне возможность читать толстые книги. А здесь я открыл для себя Довлатова, прочитал три его тома. Сильное впечатление на меня произвел Фриш. “Заблудившийся автобус” Стейнбека — в гениальном переводе Виктора Голышева. Перечитал Кафку, Сартра...
Об успехе
Я прошел длинную жизнь, в октябре мне будет 60. Я испытал всякое. И что такое успех у миллионов зрителей, когда выходили картины “Убийство на улице Данте”, “Человек-амфибия”, и что такое быть популярным благодаря телевидению, я тоже узнал. Актерам нужен успех, актерам нужна публика, мы не можем без нее.
Речь не о славе. Никакой Абдулов не станет так знаменит, как Роберт Даниэль. И Янковский. Никогда! Американский кинематограф съел все. Понимаете? Для того чтобы стать всемирно знаменитым, надо быть в системе Голливуда. Все наши “Человеки-амфибии” и даже “Полеты во сне и наяву” гроша ломаного не стоят, если говорить о суетной популярности. Я не сноб, не чистоплюй и говорю то, что знаю. Фильм Андрея Тарковского смотрела в Америке горстка — 50 человек в зале. Но от этого фильм “Рублев” не стал меньше, чем “Полеты во сне и наяву”. Поэтому, зная эту относительность, начинаешь больше ценить сам процесс работы.
Льву Толстому ведь было интереснее сидеть в Ясной Поляне и писать “Исповедь”, чем общаться с японскими делегатами, которые к нему приезжали. Ему было приятно, но все-таки он работал, это было важнее, хотя не имел при жизни такого количества изданий своей “Войны и мира”, какие имеет Евтушенко со своей поэзией. Если ее можно назвать таковой. Но об этом думать не надо, гораздо важнее работать, работать…
Об эмигрантах
Когда я жил в Союзе, меня раздражали эмигранты, наши бывшие, даже талантливые и мною очень уважаемые люди, типа Войновича или кого-то там еще. Которые, приезжая в Россию и давая интервью, начинали учить жить. Не надо этого делать. Это безвкусно. Как минимум безвкусно.
О деньгах
Я могу заработать деньги, чтобы жить, поехав к нефтяникам в Средневартовск. У меня семья, понимаете? Но никто меня не убедит, что поездка к нефтяникам в Средневартовск (я в свое время ездил в такие поездки) что-то прибавляет, а не отнимает. А вот заработать своим трудом, делать то, что тебе хочется, — это высший пилотаж. Я читал Бродского и Пушкина, а кто-то пел “Миллион алых роз”, и ему платили больше. Это нормально. Но мне хватало моих 250 рублей, заработанных в театре, плюс кругом бегом на радио, на концерты от общества книголюбов по 75 рублей. Я доводил доход до 600 рублей в месяц. Это были очень хорошие деньги. Мог ставить “Фауста” практически бесплатно, потому что весь гонорар отдал в Чернобыль. И мне хватало и на еду, и на семью. У меня не было ни дачи, ни машины, ни сбережений. Но мне хватало пойти в Дом кино, выпить свою рюмку водки, за свой счет, а не за счет спонсора. А уж поехать раз в два года в Пицунду отдохнуть по путевке Союза кинематографистов или съездить в Пярну к Дезику Самойлову — уж на это всегда хватало.
Я не буду завидовать человеку, который живет на вилле. Пускай у тебя будет восемь вилл и двадцать машин или самолетов. Да плевал я, даже если у меня самого нет машины… Сел на автобус или могу в случае необходимости поехать на такси. А вот если у меня нету необходимого — я не знаю, как я посмотрю на гуляющих на презентациях людей. И наоборот.
Допустим, меня зовут на эти презентации, и у меня все есть, я лично, зная свой характер, не буду получать кайфа, потому что я буду думать, что я вот сейчас поел на халяву икры и мне подарили джип. А вот там идет человек, который не то что джип, не то что икры, — он подсчитывает, сколько сникерсов может купить своему сыну. Знаете, как Пушкин сказал — независимость, и словцо-то… но уж больно сама вещь хороша. Так вот, когда я понимаю, что я не должен зависеть от того, полюбит ли меня премьер-министр или мэр города… я чувствую себя свободно!
Тень
Когда я “Тень” снимал… Боже мой! Как мы вытащили эту картину! Я уж не знаю, хорошая она или плохая, не мне судить… Снимали от “Мосфильма”, и спонсор вложил миллион, тогда это огромные были деньги. На съемочной площадке произошел табачный бунт — мне не выдали талоны на табак. Это было лето 90-го года. Актеры приезжают: Спартак Мишулин, Юра Волынцев. Сидят загримированные народные артисты на площадке, а декорирования не происходит. В чем дело? Говорят — табачный бунт. Еду в гостиницу, куда поселили наших рабочих, уговариваю, они возвращаются на площадку.
О национальности
Я записан здесь русским в паспорте, мало того, христианином. Я — отец еврея. У меня Миша — еврей. Аня-то, жена, еврейка. Я сам полуеврей. И я никак от этого не открещиваюсь. Я и там не открещивался, и здесь открещиваться ни от кого не собираюсь — у меня мама была дворянка, обрусевшая гречанка с примесью сербской крови. Такая гремучая смесь! Но мы все здесь русские.
Я вслед за Бродским могу повторить, что я, к сожалению, плохой христианин. И никакой иудей. Потому что для меня Ветхий Завет — это основа Евангелия, первая его часть. А они: “Ах, вот он какой…” Я сначала отвечал, а сейчас плюнул на это. Думаю, собака лает, ветер носит, Борис у Глеба в морду просит, как говорил Бродский. Обсуждают: русский — не русский. В Союзе обсуждают то же самое: русский, не русский…
Обсуждают: графиня Пугачева — настоящая или поддельная? Леонтьев дворянином стал. Или Юрий Николаев… Я ничего против них как певцов не имею, но если дворянские звания стали давать, как выдавали заслуженных артистов и Героев Соцтруда… Тогда я мамино дворянство отдаю. Но если речь идет об антисемитизме, от которого я особенно не страдал, то предпочитаю здесь быть полурусским, чем там полуевреем. Потому что, смотрите, я работаю с артисткой Селезневой, абсолютно русской, христианкой, — носит крест и блондинка с голубыми глазами. Хоть бы один человек ей в театре сказал: слушай, у тебя крест. Да никого это в нашем театре не волнует. Никого!
Об Израиле и России
Государство Израиль — очень маленькая страна. Она чрезвычайно разнообразная. Если много по ней ездить, как я езжу, то в природе найдешь всевозможные оттенки. Невольно сравниваю с Михайловским, пушкинскими святыми горами. На меня там что производило впечатление? Не скамья Онегина, которую выпиливали из фанеры, и не домик няни, который реставрировали. И не усадьба, фактически заново сделанная. На меня производило впечатление то, что неизменно, — Святогорский монастырь, могила Пушкина и природа. Я шел там по дороге, думал: он тут ехал. И здесь то же. Думаешь: “Вот тут, наверное, все и происходило. Здесь мог ходить Авраам, а вот здесь — Иоанн Креститель”. Когда живешь в России или где-то в другой стране, для тебя история христианства кажется отдаленным, эфемерным понятием. А здесь время как бы сплющивается. Христианская история не кажется древней — она кажется недавней, может, даже сегодняшней, продолжающейся. Понимаешь, что была некая Мария, Мэриам, еврейская мама, которая родила мальчика, имя которому Иисус. И он стал реформатором религии. И Он воспринимается… более конкретно, что ли. И чувствуешь силу еврейского народа.
О вере
Я склонен к атеизму. Но уж если Бог есть, то Он един. Не может быть разного Бога у мусульман, у христиан, у буддистов. И Магомет, и Будда, и Христос — Его проводники. Бог так сделал, что есть черные и белые, узкоглазые и желтые и т.д. и т.д. И раз это так, раз мы принимаем Землю как божественное творение, то совершенно ясно, что будь то Авраам или Моисей, или Будда, или Магомет, это — пророки, проводники божественной идеи, своего рода учителя этих рас.
О Булгакове
В чем величие Булгакова, понимаешь, именно живя здесь. Не в том, что он проникновенно почувствовал Иерусалим, где никогда не был. Поражаешься Булгакову и восхищаешься его безупречным вкусом. Когда тут шли съемки фильма “Мастер и Маргарита”, я говорил с Бурляевым — он играл Иешуа. Но он не хотел говорить об этом образе. Он играл не Иешуа, он играл Христа. Ну и, соответственно, пошли изменения, вымарки.
Булгакова стали поправлять, что Иешуа не 28 лет, а 33 или что у него не голубой разорванный хитон, грязный, как пишет Булгаков, а белые чистые одежды. И прочее нарушение булгаковского вкуса: не Христа он писал. Он давал образ, и в этом его безупречный вкус. И мне смешно и грустно, что Бурляев берется поправлять русского писателя, который, ей-богу, понимал в христианстве больше, чем Бурляев.
Мой день
Я встаю в семь утра. Я очень люблю утренние часы для работы. Раньше ходил на море, а сейчас хоть и с машиной, а ленюсь. Такое типично для приморских жителей. Я встаю в семь, ем творог с медом, пью кофе с молоком, сажусь на балкон, начинаю работать. Это могут быть занятия языком, может быть роль на языке или роль по-русски. Два с половиной часа я тружусь. Проснулся сын, жена, позавтракали. Или я его в детский сад подвез на машине, или Анька его отвезла.
Если у меня есть репетиции в театре, я имею в виду в Камерном, или у меня репетиция своя, русская, я начинаю работать. Стараюсь закончить часа в два или в три. Лечь, поспать перед вечерним спектаклем обязательно. Если выездной спектакль, то я выезжаю в пять часов, иногда в шесть. Зависит от дальности выезда. Но в основном спектакли идут в Тель-Авиве. Очень похоже на мою московскую жизнь. Потом гости у нас или мы идем. Хожу много по театрам, хожу на симфонические концерты. Мы с сыном иногда вместе смотрим израильские мультики. Для меня это тоже изучение языка.
О ностальгии
Я хочу, чтобы правильно был поставлен акцент. Никто не говорит, что эмиграция — это панацея от всех бед. Это вообще вещь чрезвычайно непростая. Я не хочу сказать, что я себя ощущаю человеком мира. Я не люблю вообще этих высоких слов: “Я человек мира, я живу на планете”. Но дело в том, что сегодня я ощущаю себя человеком Израиля и России одновременно. Человеком, который может поехать при этом смотреть спектакли в Лондоне. Я даже в театре планирую деньги на это — в ивритском театре есть статья, обеспечивающая такие поездки. Я могу поехать повышать свою квалификацию в Лондон. Или в Россию.
Конечно, я испытываю ностальгию, но это ностальгия особого свойства. Как объяснить? Конечно, мне хочется в Москву — повидать людей, навестить могилы. И пойти в русский театр. Мне хочется в Михайловское попасть. Но у меня нету съедающей ностальгии. Печаль моя светла. Я благодарен Господу Богу! Потому что Израиль — особая страна. И это именно для нас, вышедших из России. Она сначала пугает… Но песни Высоцкого уже переведены на иврит. Здесь происходит не растворение, а воссоединение и взаимовлияние. Конечно, есть трудности. Жизнь вообще не пикник, как говорят израильтяне. Надо, например, доставать деньги на следующие спектакли и бороться.
