Про имя
На самом деле меня по-разному называют. Ниной Ивановной зовут в основном в театре. Те, что со мной близки, — Ниночкой, а для Олега Павловича (Табакова. — М.Р.) я — Нинон. А вот Олег Николаевич (Ефремов. — М.Р.) обычно говорил так: “Нинка! Что такое МХАТ? Как ты думаешь про образы?”. И я ему объясняла по-своему. А мой Славочка (артист Вячеслав Невинный. — М.Р.) так говорил: “Играть на мхатовской сцене тяжело. А играть на ней хорошо вообще не-воз-мож-но”.
Помню, я пришла поступать в Школу-студию МХАТ, записалась. Меня в приемной комиссии спрашивают: вы к кому хотите поступать? А я ничего не сказала, прежде пошла посмотреть — что из себя эта школа представляет, где я буду учиться. У меня и мысли не было, будто меня не возьмут: я ж артистка. Как в детстве моя сестра Галя гостям объявляла: “Выступает народная артистка Советского Союза Нина Гуляева!”. Так что стала я заглядывать в аудитории. “Да эта маленькая, — думаю, — и эта маленькая, не для меня, тут и не крикнуть”. А мне ж надо голос, темперамент свой показать, и я нашла большую, с балетными станками, аудиторию. И сидел там дяденька, симпатичный такой, он мне понравился — Виктор Карлович Монюков, Витюша (знаменитый педагог, учитель многих известных актеров. — М.Р.). И я ему стала читать отрывок, как молодогвардейцев ведут на казнь. В нужный момент я что есть мочи заорала: “Ушел, ушел! — кричал Сережка тонким голосом и ругался самыми страшными словами, которые только знал…” — надо же — я до сих пор помню текст. И вот когда я заорала, Монюков сразу же сказал, глядя на меня: “Травести”.
Про детское
Во МХАТе — красавица на красавице, но были и травести, несколько штук. Правда, когда я пришла в театр, они уже постарели. Одна из них — знаменитая Морес, она Сережу в “Анне Карениной” играла, я ее заменила. Я лежала в кроватке, и ко мне приходила Тарасова (А.К.Тарасова — великая мхатовская актриса середины прошлого века. — М.Р.) и говорила красивым низким голосом: “Сережа, мальчик мой, ты не думал, что я умерла?”. А я кидалась на нее: “Нет, я знал, я знал, голубчик мой…” — и начиналась наша сцена.
И потом мы играли с ней “Врагов” Горького. После одной сцены, где я, молодая горячая девушка, объявляла: “…Тогда это дурацкие законы, и люди, которые их пишут, дураки. Идиоты просто”. Алла Константиновна, смеясь, чтобы публика не видела ее смеха, уходила в кулисы, я — за ней. И там, уже поворачиваясь ко мне, говорила: “Нинка, мы должны с тобой комедию сыграть. Слышишь, как нас принимают?” Бедняжка, так и не сыграла комедии.
У нее был такой драматический нерв (это помимо красоты), что, когда она только произносила: “Митя, голубчик, прощай”… — зал задыхался. Я про нее знаю столько интересного… Она к Сталину пошла, когда на фронте полюбила одного генерала, а он — ее. В общем, страстный роман, а у него — жена и маленький ребеночек, один годик. Во время войны бросить семью военным чинам нельзя было. И тогда она пошла к Сталину. “И вот я пришла, — рассказывала она мне, — сказала, как люблю генерала своего. Что мне делать? Рассудите”. — “Хорошо, я все рассужу, — сказал Сталин ей, — только он не будет генералом, уйдет из армии на пенсию. И живите”. Генерал согласился, и они жили долго-долго, до самой его смерти.
Про Невинного
Когда он к нам в театр пришел, я знать его не знала. Подумаешь, ходит студентик — длинненький такой, органичный и очень скромный. А мне-то что, я замужем. И любовь наша произошла не сразу. Как-то я вышла после записи из Радиокомитета. Снег идет, а на другой стороне стоит человек. “Можно я вас провожу?” — спрашивает. Ну хорошо, думаю, проводи, меня муж дома ждет. Сажусь в троллейбус, он машет мне рукой, и двери закрываются. Троллейбус развернулся, и на следующей остановке, когда двери открылись, Слава уже был тут как тут. Оказывается, он всю дорогу бежал за мной. Вот так он и начал бомбить меня. В автобусе, когда ехали на гастроли, спрашивал: “Нина Ивановна, можно я с вами сяду?”. Он называл меня Нина Ивановна. А как же — я уже была артистка, а он студентик какой-то.
Про юношеское
Вообще я очень дисциплинированная артистка. Никогда не опаздываю. Один только раз опоздала — на свой первый спектакль… Но не по своей вине. Дело было так. Я играла во МХАТе со студенческих лет, и тут меня ввели в спектакль “За власть Советов!”. Премьеру назначили на понедельник, как сейчас помню, в филиале. А понедельник во МХАТе — выходной. Всех артистов предупредили, что играют в понедельник, а меня нет — я же студентка. Ну я и уехала с мужем Мишкой на дачу, возвращаюсь и узнаю от мамы, что мне обзвонились из театра, что ждут на спектакле. А я знать ничего не знаю.
В общем, бежим с Мишкой в театр. У меня выскакивает сердце. Врываюсь, а мне говорят: “Ты не волнуйся, мы уже девочку с улицы взяли, дочку дворничихи”. Я вижу из кулис, как она уже прыгнула на Болдумана и закричала: “Папа!”. Мне говорят: “Ты одевайся, выйдешь во втором акте”. — “Да мы же разные! Она черненькая, а я беленькая”. — “Да не важно. Ты косыночку повяжи”. Так я сыграла свой первый спектакль — один второй акт.
А племянница Станиславского, которую в театре все называли Кобыла Андреевна, низким голосом мне сообщила, что все равно меня “запишет” и что все равно “будет мне выговор”. И вызвал меня завтруппой к себе и долго-долго внушал: бог послал тебе такой (!!!) театр, ты должна на него молиться! — и все такое. Я до сих пор и молюсь.
Про невозвратное
Того, что было во МХАТе, сейчас нет. Другие правила. В раздевалке у каждого был свой крючочек с фамилией, а на нем висел мешочек. В нем — туфельки, а сапоги все вываливали под лавку: по театру ходили только в туфельках. Потом мы каждое утро приходили в театр: там завтракать было вкусно. И буфетчица Фаина говорила: “Сегодня у меня такая рыбка, такая рыбка — хотите съесть? Я могу и с собой завернуть”. И у нее всегда была яишенка, горошек, кофеек… И у каждого был свой столик, мы за него садились и слушали, как идет репетиция. Слушали, даже если не были заняты в спектакле. И ни в коем случае ты не имел права делать замечания артистам, если ты не играешь. Хотя на репетициях мы друг другу очень даже помогали.
Про начальственное
Олег Табаков пришел в студию, а я уже ушла оттуда в театр. Но мы с ним из одного гнезда, одной школы, и он в себе это хранит. Вот он обычно приходит на спектакль, смотрит, откликается на правду, на настоящее. И во время репетиций всегда помогает. На прогонах “Дворянского гнезда” он мне говорил: “Нинон, ты не знаешь себе цену. Ты же капитан. Ты же всем управляешь”. И я поднялась на верх декорации и действительно почувствовала, что я капитан. Он очень помог мне. Деталь подскажет для роли, и роль становится на место.
И еще что мне в нем дорого — он нас, актеров старшего поколения, не оставляет без работы. Ходят старые актеры, у иных сил нет, а он эпизод или роль дает. Нельзя не давать. А многие режиссеры в других театрах не дают. И артисты с ума сходят, страдают… Они говорят об этом, когда я их встречаю. А Олег… он сам чувствует, что наше поколение уходит, что мы связаны…
Про молодежь
Да, меня называют уходящей натурой. Да, я доживаю свой век. Но я хочу понять, что это за новое поколение? Так как я люблю, нет, обожаю свой театр, меня не устраивает теперешнее отношение к профессии некоторых молодых. Я чувствую, что уходит актерская профессия. А режиссерская, скажите, не уходит? Этой профессией могут заниматься е-ди-ни-цы! Это штучный товар. Я не хочу сказать, что во МХАТе плохие артисты, но я бы отсеяла.
Вот я играю с молодыми в “Дворянском гнезде”. Ко мне относятся с почтением, я же уходящая. И вот мы выходим на площадку, и я, Наташка Егорова, Димка Назаров — мы владеем системой мхатовской, я ее кожей чувствую. Они смотрят на нас, и я вижу, как с них сходит цинизм. Когда у них получается, вдруг встает артист молодой: “Нина Ивановна, у вас учиться надо”. И они учатся, потом ручки целуют.
Я так скажу: в главной роли, когда нет опыта, завалиться ничего не стоит. Они зал не знают. А зал, он ведь как животное — урчит, в темноте начинает шевелиться… Им надо уметь завладеть, чтобы он вместе с тобой начал переживать, как переживают на футболе: а он, а она, и снова он… Вот я говорю фразу: “Душа моя, это на одну смерть лекарства нету…” — и делаю паузу, и жду… Жду, когда они про себя подумают: и правда нет. Я 55 лет в театре, я это знаю. И они, молодые, когда-нибудь узнают. Им только сразу не надо главные роли давать, чтобы не заваливались. А если главная роль не сделана, спектакль садится.
Про театр
Я люблю театр. Третий звонок, когда по внутренней связи объявляют артистам: “Прошу на сцену”. А до этого тебя одевают, гримируют. Ты смотришь в зеркало, смотришь текст. Идешь на сцену по длинному коридору, а тебе все говорят “Нина Ивановна, всего доброго” или “желаю”. А я в этот момент говорю туда, наверх, своему Славке: “Ну, Славочка, пошли”. И иду.
Про возраст
Я не скрываю свой возраст. Да во МХАТе никто особо никогда и не скрывал. Помню, только Алла Константиновна потеряла паспорт и сделала себя на десять лет моложе, а потом жалела: “И зачем, Нина, я это сделала?”. Меня не пугает цифра 80. Но я ненавижу отмечать день рождения и особенно делать юбилей. Мне кажется, что после юбилеев все умирают. Когда я утром просыпаюсь и смотрю в зеркало, вижу: да какая я была, такая и есть — что 79, что 80. Вот играешь, а как будто летишь и видишь себя со стороны. Я иногда плачу и думаю: “Здорово я плачу”. Это такой кайф, такое наслаждение! Почти физиологическое. Поэтому мы все так молодо выглядим.
Какой-то философ сказал: “Есть у каждого человека река жизни. Вот по ней и плыви. А если чего-то начинаешь добиваться, а у тебя ничего не получается, отступись, плыви дальше. Судьба сама выведет на другое”. Это я сама себе так говорю. Так жить легче.
И что я еще заметила: что задумала, потом, через какое-то время, обязательно сбывается. Когда была маленькой, я знала, что буду артисткой. Однажды мы с сестрой Галей пошли к папе на работу, в ГУМ, там елку для детей работников устраивали (папа работал агентом по снабжению). И вот аккордеонист спрашивает детей: “Кто из вас хочет танцевать?” — “Я, я хочу танцевать! Лезгинку!” — закричала я и пустилась в пляс. Я танцевала лезгинку как положено — руками делала в разные стороны и кинжал, которого у меня не было, на землю бросала… Долго танцевала. И вдруг ко мне бежит сестра Галя и говорит: хватит, ты всем надоела. И я тогда поняла, что такое чувство меры. Это я к чему? Пора закругляться.
