“Меня вздумали сделать иконой лесби-сообщества”
— Про вас пишут: “андеграундная певица”. Соглашаетесь?
— Это про всех пишут. Очередной ярлык, который с удовольствием навешивают, когда нечего сказать. Видимо, сейчас и здесь “андеграундный” означает человек, которого не каждый день крутят по радио, у которого нет билбордов с промоушном по всему городу… Группа, у которой по 200 концертов в год на лучших площадках страны, которая была 9 раз в Америке, — разве это андеграунд? В эпоху Интернета не может быть ничего андеграундного. Только дурак может сказать так о себе, если хочет набить себе цену. Если ты хочешь, чтобы тебя услышали, ты просто выставляешь свое творчество в Интернете, и ты уже услышан — хотя бы малой толикой людей.
— Аня, сколько лет вы поете?
— Всю жизнь. А песни, которые я пою сейчас, начала петь и сочинять с 86-го года.
— Вот. А приходится ли делать что-то искусственное, чтобы поддерживать у своей аудитории популярность?
— То есть снять штаны прилюдно или опубликовать скандальный дневник? Нет. Эта мгновенная дутая популярность… Вот выложила бы я в Интернет кусок из своего достаточно откровенного дневника 80-х годов — это была бы маленькая бомбочка. Количество посетителей нашего “Живого журнала” увеличилось бы на тысячу человек. Ну и что? Потом бы они все отвяли и побежали бы за другим симпатичным скандалистом. Я не гонюсь за подобными вещами, считаю это дешевкой, идиотизмом. Но мне приходится делать некоторые не вполне естественные для меня вещи. Я сама директор своей группы, я ежедневно вынуждена лазить по Интернету, читать все, что о нас пишут, и, если написали гадость или глупость, немедленно ее опровергать. Слава Богу, нас любят и мало пишут о нас идиотизма, но случается.
— Да, случается. Я вычитала: “Правда, что Умка лесбиянка?” И цитирую ваш ответ, прекративший бурную дискуссию: “Да, я не очень женственная, но с бабами трахаться не люблю”.
— Ааа! Это был огромный флейм в Интернете! Все из-за того, что в свое время Лена Погребижская, тогда еще известная как певица Буч, сняла фильм и написала книгу “Исповедь четырех” о других певицах, которые ее интересовали: Богушевская, Сурганова и я. Сурганова не скрывает своей ориентации, у Богушевской ориентация вполне нормальная. Что касается меня, то по мне ведь так не скажешь. Я часто хожу в мужской одежде, у меня мужская прическа, и тексты, и манеры, и подача — все не слишком женственное. И эти девочки вздумали сделать меня очередной иконой своего несчастного сообщества. Я ни в коей мере не хочу их оскорбить, но мне все это глубоко чуждо и очень неприятно. Откуда популярность этого движения за нетрадиционную ориентацию в нашей стране? С мужиками трудно, они все бухают, девочкам не за что уцепиться. И вдруг появляется такая роскошная возможность не искать себе хорошего мальчика, а найти друг друга, влегкую удовлетворяться, детей рожать не надо, человек рядом вроде есть, ты устроен по жизни, и, кроме того, это модно.
— А откуда мода взялась?
— А потому что “Ночные снайперы”, потому что Земфира, это круто, можно быть независимой, самостоятельной… Все это я говорю в больших кавычках. К счастью, и мода эта сейчас уже немного отошла. Я считаю, что 80% девочек, которые в недавнем прошлом ударились в эти тенденции, на самом деле совершеннейшие натуралки и просто пошли за модой, за легкой жизнью в смысле устройства своих личных дел. Я-то считаю, что без соединения мужского и женского начал нет жизни, нет творческого движения, и женщина может осуществиться только рядом с мужчиной. Был скандальчик в Интернете, из меня сделали гомофоба. Ну и пожалуйста. Я лучше буду в их глазах гомофобом, чем лесбиянкой. Теперь все унялось, было видно, что скандал раздут: кому-то было интересно сделать из этого клубничку. На самом деле друг с дружкой пускай что хотят, то и делают (желательно не на нашем концерте), лишь бы ко мне не приставали. А то я и в глаз могу дать.
— А как сложился ваш стиль одеваться? Вот я на вас смотрю: багровый бархатный пиджак, рубашка, сиреневые брюки и красные ботинки. Красиво, необычно… и действительно не женственно!
— Моя мама была волевым, жестким, целеустремленным человеком и никогда не прибегала ко всяким женским ухищрениям. Она бы вот никогда в жизни не надела красный бархатный пиджак. Она не носила украшений, не красилась, при этом была очень красивой, и все мужики ее любили и уважали. А она всю жизнь жила с моим папой и никогда этих вертихвостных женских штучек не использовала, ей было это чуждо. Я выросла в сознании того, что нам это не нужно, чтобы быть настоящим классным человеком и нормальной классной женщиной, в абсолютном, как сказали бы сейчас, гендерном равенстве. У моей мамы не возникало никаких сомнений, что женщина — такой же человек. Вот чем мне смешны феминистки: они все никак не могут понять, они не лучше мужиков или они не хуже мужиков. Женщина есть женщина, но при этом она человек и должна делать то, что должен делать человек.
— То есть в вашей семье мама забивала гвозди…
— Естественно, папа забивал гвозди, а мама готовила обед. Хотя папа мог и обед приготовить. Но мама гвозди не забивала. А я, между прочим, забиваю гвозди, копаю землю, кладу кирпичи…
— Хорошо. Но если женственность не в одежде и не в вертихвостных штучках, то в чем, как считаете?
— Я не задумывалась об этом. Но я вижу, что на протяжении всей жизни вокруг меня лежали штабелями какие-то мужики. И это очень приятно, здорово. Я из этого не извлекаю личных выгод, у меня не было в мыслях найти себе богатого спонсора, который бы меня пользовал как мужчина и за это давал деньги, славу и прочее. Но то, что я нравлюсь мужикам, это приятно. Вот когда я нравлюсь бабам, это неприятно, честно скажу!
Введенский “в христианском виде”
— Повод нашего интервью — толстая книга с кратким названием “Все”. Для тех, кто не знает: лидер рок-группы Умка и филолог Анна Герасимова — одно и то же лицо. “Все” — это наиболее полное на сегодняшний день собрание стихов обэриута Александра Введенского, близкого друга Хармса. Издание подготовили вы. Как так вышло?
— Когда в начале 80-х мы учились в Литинституте и я выходила замуж за Егора Радова, у нас была студенческая свадьба и заодно мой день рождения в съемной комнате в коммунальной квартире. К нам пришел наш друг Томас Чепайтис. Мы все выпили, конечно же. Томас стал ходить по предметам — по стульям, по столам, даже, кажется, по шкафам — и в своей мрачноватой манере декламировать удивительные строчки. “Когда бы жить начать сначала он молвит в свой сюртук я б все печатала рычала как бы лесной барсук”. И мы заболели этими стихами, это было открытие, поскольку Хармса мы знали, а Введенского нет, да и неоткуда нам было его знать. Потом нам подогнали самиздатовский двухтомник Введенского, выпущенный в Америке М.Мейлахом, и мы эту слепую ксерокопию зачитали буквально до дыр, наизусть выучили. Когда я заканчивала Литинститут, я стала думать: идти, что ли, в аспирантуру? Имея специальность “литовский язык и литература”, это было смешно. Что, писать диссертацию о литовской советской литературе? Я ничего плохого не хочу сказать, но в начале 80-х годов это было унылое зрелище. А Егор говорит: “Напиши диссертацию о Введенском”. Тогда это звучало, как если бы вы мне сейчас сказали забраться на верхушку Останкинской телебашни и прыгнуть оттуда с парашютом. Искушение было серьезное, а мы были молодые, и казалось, что можно все.
— Запрещали?
— Никто не хотел быть моим научным руководителем. Тогда наш любимый преподаватель Константин Кедров посоветовал мне Александра Павловича Чудакова. Представляете, какое время — начало 80-х, такое стремное, мрачное. Я позвонила Чудакову, стала сбивчиво излагать свои проблемы, а он говорит: “Это вам скорее не ко мне, а к моей жене”. Так я познакомилась с Мариэттой Омаровной Чудаковой. И она добилась того, чтобы мне разрешили писать диссертацию про обэриутов в начале 80-х годов. Она врывалась на заседание кафедры и говорила: у вас единственный нормальный аспирант пишет нормальную работу, и вы хотите его исключить? Она изумительная. К сожалению, Александра Павловича уже нет, а Мариэтта Омаровна живет и здравствует, и дай ей Бог. Я, конечно, плохая ученица, но все равно я ученица Чудаковой.
— Что есть в этом сборнике?
— Да все то же самое... Сейчас будут крики: нас опять обманули… Но, кроме тех стихов, что в сборнике, мы не знаем никаких текстов Введенского. Разница с предыдущими изданиями в подготовке текстов. Всегда непонятно, как корректировать эти тексты, чтобы привести их… как говорила Мариэтта Чудакова обо мне, “в христианский вид”. Это потому что я сначала хипповала, а потом вдруг пришла к ней в нормальной одежде, и она вот так сказала: наконец-то вы… Так вот, что нужно делать с этими текстами? У меня все особенности оригинала, за специально оговоренными редкими исключениями, соблюдены. Разные публикаторы по-разному к этому относятся, кто-то что-то корректирует, унифицирует, но когда мы имеем дело с таким сложным текстом, мне кажется, самое безопасное — оставить все как есть, а то можно исправить что-нибудь не то. Допускаю, что это не очень-то профессионально, ну так я и не претендую. Конечно, ошибки не исключены, у меня ведь нет фотокопий оригиналов, я просто, как и другие исследователи, много раз вычитывала архивные экземпляры. Человеку свойственно ошибаться, любому человеку.
— А где сейчас архивы Введенского?
— Большая часть принадлежала другу Введенского Якову Семеновичу Друскину, который этот сундук таскал по всем блокадам, эвакуациям и известным временам, дотащив его благополучно до 60-х годов, когда можно было уже показать его содержимое без боязни, что назавтра к тебе придут совсем другие люди. Эти тексты — большой архив Хармса и маленький архив Введенского — лежат в публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина в Питере. Есть там еще тексты, сохраненные Галиной Борисовной Викторовой, вдовой Введенского. Во всем этом архиве около 50 текстов.
В сборнике “Все” почти полностью опубликована книга сына Викторовой, приемного сына Введенского, Бориса Александровича Викторова. Он сейчас жив, живет в Харькове и всячески нам содействует. Ему было 7 лет, когда Введенского увели, он все это помнит. В сборнике есть еще множество документов из архивов известных организаций, ему их выдали как родственнику. Есть 21 письмо Введенского Хармсу (публикация В.Н.Сажина), а также работы других исследователей. Кроме того, там есть новонайденное стихотворение, так называемое “десятое стихотворение”, которое исследователь Т.А.Кукушкина нашла в архивах Пушкинского дома. Просто существует десять стихотворений Введенского, поданных в связи с приемом в Союз поэтов. Девять было известно, а десятого не было.
О Данте, колбасе и среднем пальце
— Вас не беспокоит, что эти интересные вещи массе совсем неинтересны? Введенский — поэт для избранных…
— А массе это не надо, зачем? Масса в лучшем случае будет гоняться за новым романом Пелевина, и я в составе этой массы с удовольствием куплю эту книгу. А зачем ей Введенский? Ей и Данте не нужен. А вот “Анна Каренина” — вполне, там про любовь, и вообще интересно. Введенский — это совсем неинтересно. Мало людей с таким складом ума.
И не нужно ему быть популярным.
— Кстати, и группа “Умка и Броневик” — группа не для всех.
— В том, что делаю я, гораздо больше внешне привлекательного для большой массы людей. Просто мы занимаемся чем-то не очень модным: роком в его традиционном варианте. Необычно то, что в нем есть грамотные русские слова, я как профессиональный писатель за это отвечаю. Для рока хороший текст — редкость. А не идет это в массы потому, что это не трендово, а играть на ностальгии по 60—70-м я не хочу. И не хочу играть на привлекательности так называемого андеграунда. То, что нас не слушают идиоты, — большое счастье.
— А билеты, деньги? Больше публики — больше гонорары. Нет?
— Чуть-чуть в каком-то городе переборщили с пиаром, выложили информацию о наших гастролях на более попсовый сайт, и пришла чуть-чуть другая публика, сразу чувствуешь, что они чужие. Им нужен кумир, они готовы идти на поводу у любой приманки, дешевки. Они ждут от тебя дешевки и сами дают ее своей реакцией. Им только палец покажи… Но надо им правильный палец показать — не слишком хороший. Как говорит наш гитарист Боря, сейчас по-настоящему хорошее не может стать популярным. В раскрутку идет только середнячок, серость.
— Почему? Времена такие, народ такой или что?
— Я не знаю. Я не культуролог. Я не хочу склоняться к выводам, что у нас такой тупой народ. Наоборот. Феномен Высоцкого: его никто не раскручивал, а слушала вся страна. Сейчас, наверное, другое время. Может быть, людей немножко спрессовали. Может быть, они слишком долго думали, где им взять колбасу. Может быть, они уже нашли эту колбасу и у них рты, уши, глаза заткнуты колбасой. Мне не нужна массовая аудитория и степень популярности, при которой я не могла бы выйти на улицу.
“Римма Казакова была хорошей свекровью”
— Известно, что во времена первого брака вашей свекровью была покойная Римма Федоровна Казакова — замечательная женщина и прекрасный поэт. Как вы с ней сосуществовали?
— Римма была хорошей свекровью. Тогда она была еще нестарой женщиной, мы с Егором Радовым были совсем щенята — мы поженились в 18 и 19 лет. Римма относилась к нам по-доброму, хотя, конечно, своенравная была тетка. Но могла, например, на нашу вечеринку прийти и принести бутылку коньяка, потанцевать с нами. Да, и мне, и ей могла вожжа под хвост попасть. Но мне она ничего плохого никогда не сделала. И сказала мне, кстати, одну важную вещь. Когда мы с Егором расставались, это происходило бурно, он был в другом месте, а я в тот момент находилась рядом с ней, у меня было страшное алкогольное отравление, меня трясло и колотило. Мы с ней ночью в этой квартире разговаривали, и она почему-то мне сказала: “Запомни: молодость не кончается. Одна молодость пройдет, и ты думаешь: ну все, молодость кончилась. А тут вдруг раз — и наступает следующая. И так будет всю жизнь”. Я так хорошо это запомнила. Римма была очень молодым человеком, не собиралась взрослеть и до самого пожилого возраста такой оставалась. Последние годы я с ней не общалась, но с ней общался мой сын Леша, говорил о ней только самое лучшее и очень горевал, когда ее не стало.
— К сожалению, вскоре не стало и его отца…
— Ничего приятного, конечно, в этом нет. Но когда человек стремится к самоуничтожению, то рано или поздно он самоуничтожается.
— А чем занимается ваш сын Алексей?
— Он социолог по профессии, но постоянной работы не имеет. Делает что-то по контрактам в разных городах, меня в детали не особо посвящает. Но мы с ним всю жизнь большие друзья и по-настоящему близкие люди. Между прочим, у него уже тоже сын есть.
— То есть вы бабушка?
— Я недействующая такая бабушка. Да, есть прекрасный молодой человек Платон, и он пока вместе со своей мамой проживает в Перми, а как потом все получится, не знаю, но думаю, что все будет хорошо.
— Аня, сколько вам лет?
— Мне будет 50.
— А на сколько вы себя чувствуете?
— Когда на 8, когда на 4. Когда я себя чувствую хорошо, весело и без всяких обязанностей, мне четыре. А когда мне надо что-нибудь серьезное делать, что лишает меня внешней свободы, то мне восемь, и я уже большая девочка.
