Фойе Дома литераторов. Так странно, что стоят еще эти стены, которые помнят Беллу Ахмадулину и других, ушедших, еще 60-х годов. Помнят рождение поэтов и смерть. Сколько здесь всего было! Осталась фотография: за столом в ресторане ЦДЛ, среди тарелок и рюмок, усатый Битов, молодой харизматичный Искандер и — Белла в центре, “в глазах — та странность”. И кажется сейчас, будто с каждыми такими похоронами из стен ЦДЛ вынимают по камешку, отдаляя прошедшее. “Таких”, впрочем, за последние год-два было еще двое — Аксенов и Вознесенский. Все друзья Беллы. Как правильно сказал министр культуры, непонятно, останется ли после ухода Беллы интеллигенция в России. “Интеллигенцию заменяют интеллектуалы, работающие на рынок”.
Итак, фойе. Все как недавно, когда хоронили Вознесенского. Журналисты, камеры, искренние, но пустые слова умных людей, пришедших проститься. Арканов, Кваша, Церетели, Розовский, Ширвиндт, Ерофеев, почему-то Юрий Николаев… Странно еще, что никто из группы “ВИА Гра” не пришел. Зато — странное явление, мнимый мостик в 80-е годы: две юные хрупкие девушки в шикарных, совершенно ахмадулинских шляпах…
— Когда я в школе прочитала одно ее стихотворение, я поняла, что она всегда будет моим любимым поэтом. Я помню наизусть:
Пятнадцать мальчиков,
а может быть, и больше,
а может быть, и меньше, чем пятнадцать,
испуганными голосами мне говорили:
“Пойдем в кино или в музей изобразительных искусств”,
я отвечала им примерно вот что:
“Мне некогда”.
Эти девушки как на машине времени ворвались в наш год. Рассказывает Мария Арбатова: “Ахмадулина была самым изысканным из кумиров моей литературной юности. Все литинститутские девочки стриглись под нее, писали под нее стихи и читали их с нежным ахмадулинским завыванием. Когда она вдруг выкрасилась в блондинку, воспринимали это как предательство. Ее романы и браки обсуждались даже горячей, чем ее новые стихи, потому что она была суперзвездой и секс-символом своего времени — смесью изящной восточной царевны с московской аристократкой. За чистоту стиля и жеста ей прощали всё и поклонники, и власть.
Тогда мы не анализировали, что Белла Ахмадулина — подснежник оттепели, неожиданно перекричавший тихим голосом всех пишущих партийных теток в пиджаках и всех ряженых народных поэтесс”.
Кстати о поэтессах. Как известно, Цветаева не выносила, когда ее так называли. Только поэтом. Беллу Ахатовну вчера в ЦДЛ лишь один человек назвал поэтессой — Владимир Путин в соболезнующей телеграмме родным. Ее зачитал писатель Евгений Попов, близкий друг Беллы, взявший на себя самую тяжелую обязанность — вести, стоя подле гроба, траурную церемонию. Трудно ее вести, когда рядом сидят красавицы дочери Беллы Ахмадулиной — Анна и Лиза, когда сидит посеревший Борис Мессерер. Которому все говорят спасибо за то, что сохранил Беллу. Скажем и мы. Он, ее вечный спутник, ставший Маргаритой для своего Мастера в шляпке, с 70-х годов ее берег, став, наверное, первым мужчиной в жизни Беллы, который обходился с ней как с драгоценностью. Трудно вести траурную церемонию, когда только что звучал этот голос, которому нет названия: “О, как, когда б вы знали, — как меня любил тот край прелестный…” И верно сказал Евгений Рейн: “Скудные песни земли” не заменят нам ее ангельского голоса”.
Нет Евтушенко — он болен, в Америке. Да не в этом дело, кто пришел, кто нет. Даже сотни тысяч не отогреют это божественное сиротство. Казалось бы, сложно веку идиотического оптимизма понять его сладость. Андрей Битов: “Чего я никогда не понимал: как ее поэзию, такую сложную, такую порой невнятную, потребляет зал. Это значит, что она никого не считала дураком”. Никого, никогда.
И перед последним путешествием — на Новодевичье кладбище — звучат стихи, которые прочитала Елена Камбурова. Мы все их знаем. Помним. И это — благодаря юным девушкам в ахмадулинских шляпках — навсегда.
О одиночество, как твой характер крут!
Посверкивая циркулем железным,
как холодно ты замыкаешь круг,
не внемля увереньям бесполезным.
Так призови меня и награди!
Твой баловень, обласканный тобою,
утешусь, прислонясь к твоей груди,
умоюсь твоей стужей голубою.
Дай стать на цыпочки в твоем лесу,
на том конце замедленного жеста
найти листву, и поднести к лицу,
и ощутить сиротство, как блаженство.
