Максим Кучеренко: — Сначала мы от нечего делать занимались творческой фигней, потом одна девушка сказала, что пора бы рассматривать это как продаваемое искусство, и Вова поехал в Москву и показал продюсеру и музыканту группы “Мегаполис” Олегу Нестерову запись, которая решила нашу судьбу. Так мы оказались в профессии. Препятствий не было: нас не преследовали за творчество, не выгоняли из страны, не было катастроф и наркотических ком. Нам всегда попадались талантливые люди. Все было закономерно и предсказуемо.
— А когда вы разошлись с Нестеровым, разве это был не кризисный момент?
Владимир Ткаченко:
— Скорее — этапный момент, мы встали на другую ступень. Мы же расстались не из-за творческого кризиса, у нас был кризис на уровне отношений “продюсер — артист”. Мы выросли из подопечных артистов продюсера, нам интересней было самим заниматься собой и своими альбомами. В нашей творческой биографии не было ни радужных взлетных моментов, ни кризисных. Мы 15 лет медленно и постепенно блуждаем впотьмах, периодически зажигаем спички, фонарики и кого-то находим в этой темноте или кто-то к нам тянется. Нет большей радости, чем вот так в творческом смысле блуждать, потому что непонятно, на что ты наткнешься через метр или за углом.
— Вы считаете себя частью русского рока?
Максим: — Наш коллега, который много лет уже в рок-музыке, очень честно говорит, что русского рока не существует — это биологически невозможно, потому что нет матки. Без этого органа даже зачатия не произойдет. Я сегодня шел по Новому Арбату и думал: создала ли русскоязычная рок-музыка в России конкуренцию англоязычной музыке? У них она мощная, продуманная, организованная, спродюсированная, вкусная. Единственный минус — на английском языке. И я понял, что да, русский рок здесь может конкурировать. Перестроечный выхлоп (с Московским, Ленинградским и Свердловским рок-клубами) создал некую мощную плотность, на которую смогло опираться поколение, которое шло в новые безумные 90-е годы. Спасибо большое этому жанру. Но мы не являемся носителями рок-традиций, мы являемся частью музыки, которая пишется на русском языке. Мы не рок-звезды с постеров и плакатов. У нас ощущение, что мы тянем тележку со своим добром и что-то раздаем людям.
— Однажды вы сказали, что организм русского рока страдает неврозом. Диагноз остался?
Владимир: — У каждого организма предсказуемая судьба: сначала он новорожденный, потом взрослеет и так далее до старости. Мне неинтересно, чем сейчас болен русский рок или от чего он вылечился. Я вижу, что сейчас, спустя многие годы, он опять набирает социальные обороты, он политизировался. Рокеры соревнуются друг с другом, кто быстрее напишет песню про Химкинский лес и у кого больше просмотров в Интернете будет. Определенно сейчас время хип-хопа и рэпа. Там есть талантливые люди. В принципе неважно, как твой жанр называется: если то, что ты вложил в песню, дошло до твоих слушателей — прекрасно.
— Если бы вдруг по радио сказали, что началась Третья мировая война, вы бы пришли в студию писать? (в это самое время по радио как раз сказали о нападении Северной Кореи на Южную)
Владимир: — Я бы сначала прикинул, с кем воюем, потому что Россия не всегда воюет с теми, с кем нужно воевать. Если это справедливая священная освободительная война (как было с немцами, французами), я бы, наверное, пошел на фронт. Из чистого патриотизма, потому что родину защищать всегда приятно. А если бы это была война страны N со страной X, я бы — да, пошел на студию или дома сидел бы песни писал.
Максим: — Я недавно оказался в смешной ситуации. Выпивали с одним известным человеком, вышли на улицу — и вот он услышал на противоположной стороне Тверской улицы звук саксофона и ломанулся туда сквозь машины. И я зачем-то пошел за ним. У меня двое детей, и я не знал, зачем это делаю. Я понимал, что я там нужен. Спустя два дня я стал анализировать этот поступок... Так вот, мне кажется, что война — это такая стихийная штука, если меня туда утащит, я пойду. Не все зависит от нас.
— У вас есть песня “Очень хочется в Советский Союз”. У вас осталось много любимых вещей в СССР?
Владимир: — Отчетливо помню советские праздники, на парадах нам прикалывали красненькие прямоугольнички с надписью “7 ноября”, надо было махать гвоздичками. Леденцы-петушки на палочке, в последний раз я их видел в переходе на Киевской года три назад. Вспоминаются обычные вещи по советским ценам, пирожные трубочки и корзиночки, были и желе всякие, но трубочки с корзиночками казались мне самыми модными. Еще кафе “Хвылынка”, где продавали мороженое, — это было самое тусовочное детское место в Херсоне.
Максим: — Мне всегда нравился интернационализм, который был в Стране Советов, любопытство представителей разных культур друг к другу. Таджик, чеченец, на которых сейчас искоса посматривают в Москве, были равноправными людьми, когда они попадали в армию, между ними был культурный обмен. Сейчас такого нет. Меньше становится русского языка, его интернациональной ценности. Мне нравилось равное отношение людей друг к другу, хотя были и мажоры, и партийцы. Я сам жил в доме, где жил целый партийный аппарат: отец был ректором института. А я очень стеснялся, что меня изредка подбрасывали на “Волге” к школе. Мне нравилось, что люди не стесняются и не боятся друг друга, живут чем-то одним.
— Женщины каких профессий вас вдохновляют?
Максим: — Мне очень нравятся стюардессы, я их часто вижу, и они не изменились. Женщины-врачи — прекрасные люди. У меня жена врач, и у Володи тоже.
Владимир: — Стюардессы, медсестры, врачи. Любая униформа придает особе женского пола сексуальную уникальность. И этим пользуются постановщики эротических фильмов. Типичная униформа — это фетиш, который привлекает мужчин. А вот асфальтоукладчицы нас точно не вдохновляют, потому что это не женская профессия, тяжелый труд.
— Что вы сейчас пишете?
Максим: — Шестой альбом. Мы внимательно готовили материал, искали саунд-продюсера и даже пытались выйти на город Лондон. Но хороший человек и прекрасный композитор Владимир Матецкий сказал мне, что если у тебя нет 50 тысяч евро, лучше не соваться. Стартовали мы достаточно сложно, понимаем, что со временем начинаем уже воспроизводить сами себя. Первый альбом у нас — как избушка ледяная (которая всем нравилась), вторая лубяная, третья каменная. Нам нужно опять делать ледяные избушки, чтобы это было что-то удивительное, сказочное, чтобы это нравилось нам и нравилось всем. Чтобы группа “Ундервуд” не превращалась в сталинскую многоэтажку.
Владимир: — Там есть частично социалочка, частично любовная лирика, частично философские размышления, есть веселые, ироничные песни. Есть песни с патриотическим флером.
— Вам хорошо в Москве живется?
Максим: — Я люблю Москву, когда нахожусь здесь один. Когда из Крыма приезжает семья, возникают дополнительные проблемы: нужно искать правильное место для жизни, школу, деньги, машину… Все это превращается в ворох проблем, и хочется отвалить отсюда. Но когда ты идешь по Москве, по ее красивой центральной части, заходишь в гости к друзьям, занимаешься творческими переговорами в кафешках — это нравится. Мы познакомились здесь с прекрасным режиссером Рупертом Вейнрайтом, который снимал фильм “Стигматы”. Он говорит, что Москва — крутой город, здесь есть энергия. Здесь много красивых женщин, многонационального люда, много непродуманности и небезопасности — это заставляет не расслабляться. Москва остается городом безумствующего XX века пока еще, не XXI.
Владимир: — Я себя не очень уютно чувствую в городах, в которых пребываю достаточно долго. И не вина Москвы в том, что я от нее быстро и сильно устаю. Скорее это потому, что я в ней долго нахожусь. В отъезде успеваю соскучиться, но и уезжать из Москвы всегда приятно. Я никогда не почувствую себя до конца москвичом. Да, есть определенная прелесть жить в этом городе, любить его, уезжать, возвращаться, но это безумный город — веселый ад, наполненный выхлопными газами, гормонами и звуками музыки, которую мы сейчас пишем.
