Точно не помню, как оказался на окраине города. Был выходной, я мотался по магазинам в поисках дверных ручек (делал в квартире ремонт, менял обои и двери, вот и отправился в торговые ряды). Ничего подходящего не обнаружил. Посидел в кафе, выпил три чашки чая. Спешить было некуда. Лениво побрел к автобусной остановке, соображая: куда еще двинуться или, может, вернуться домой? Тут и попалась на глаза афиша. Меня будто что-то толкнуло в спину и повело — я (не без труда) отыскал указанный клуб, купил в кассе билет и занял место.
Спектакль начался. В первый момент я не понял, что происходит, а потом оторопел. Главный герой как две капли походил на меня. Его окружение столь же очевидно напоминало моих друзей и знакомых. Сперва подумалось: розыгрыш, мистификация. Но кто из труппы мог знать, какими были я и мои приятели, как мы одевались, о чем толковали несколько лет назад? Я ведь случайно забрел на представление, ничем не отличался от остальных зрителей, сидевших в зале, а режиссера и актеров никогда прежде не видел, да и они вряд ли ведали о моем существовании… Но даже если бы я их знал или они меня знали — что это меняло? С какой стати воспроизводить на сцене мою внешность и приметы тех, кого я помнил юными, восторженными — такими, какими они сейчас предстали перед публикой?
События на сцене между тем развивались, интрига набирала обороты. Я, то есть тот, кто на меня забавно и пугающе смахивал, пустился в объяснения с той, что напоминала мою первую любовь. Ее длинная светлая коса и высоко посаженные брови, придававшие лицу удивленное выражение, не оставляли сомнений: это была Зоя. Она удрученно допрашивала меня (то есть не меня как такового, а актера, играющего роль), почему я решил ее бросить. Приблизительно (или точно) такое же объяснение состоялось между нами в один из вечеров. С ужасом я слушал слова, слетавшие с губ моего дубликата. Он повторял без запинок то, что я тогда изрекал. Приводил те же доводы, дескать: мне рано жениться, обзаводиться семьей. Нес вполне справедливую (или казавшуюся мне прежде справедливой) ахинею. Я судил о его словах уже с позиций своего повзрослевшего знания. А в те далекие дни, когда спроваживал Зою, и впрямь не хотел обременять себя семьей. Ужас заключался в другом: мельком оброненные фразы имели тяжелое, трагическое, непоправимое продолжение. Зоя, из чувства мести, связалась с моим приятелем, а он, дурак, ей поверил. С ним я из-за его претензий на Зою поругался. Хотя какое мне было до них двоих дело? Ведь я начал независимую от них жизнь. Утрата его расположения, однако, была ничем по сравнению с воспоследовавшими событиями. Зоя отшила дурня, спуталась со следующим кавалером. И еще со следующим. Оглушала себя алкоголем, пристрастилась к наркотикам. Я тем временем осознал: сильнее, чем к ней, меня ни к кому не тянет. Только она мне была мила. Возможно, я себя в этом убедил. Вбил блажь в башку. Но ни с кем у меня не складывалось, не получалось. Я вознамерился исправить ошибку, вернуться к Зое. И не успел. Зоя (точно так же ее звали в программке!) покончила с собой. Я винил в ее смерти себя, казнился из-за того, что подрубил ее и свое будущее, не спал ночами, перед глазами стояли картины похорон, где мать бросалась с рыданиями на гроб дочери, а отец, икая, рыдал.
В поисках забытья я — следуя по стопам Зои — стал колоться. Знакомый врач, пытаясь вызволить меня из кошмара, внушал: я к дикой развязке отношения не имею, у Зои была склонность к суициду, предрасположенность к пороку, вот и искала повод предаться греху, она, и женись я на ней, все равно бы двинулась по этой дорожке.
В параллель моим воспоминаниям героиня подмостков угодила в наркопритон. Натуралистическая картинка сексуальной оргии, свального греха заставила меня содрогнуться. Я закрыл глаза, мысль в отчаянии билась в черепной коробке. Зрители, сидевшие вокруг, не догадывались, чем закончится для Зои этот путь в никуда. Или, может, догадывались, но не были против. А я не желал мириться. Поэтому, едва прозвенел звонок на антракт, ринулся разыскивать режиссера. Меня не хотели пускать за кулисы, я прорвался. Нашел постановщика, это был молодой нагловатый парень, принялся сбивчиво ему втолковывать... Он глядел поверх меня. Велел обождать, поскольку должен провести с актерами разбор первого акта. Я твердил: ждать невозможно, второй акт, если не скорректировать финал прямо сейчас, закончится ужасающе. Режиссер взирал недовольно и недоуменно.
Я воскликнул:
— Неужели не понимаете?! Я хочу предотвратить гибель!
Он снисходительно улыбнулся.
— Надо выправить ситуацию, — кричал я (время перерыва заканчивалось). — Пусть герой разыщет ее в ночлежке! Пусть вразумит. Уведет из вертепа. Женится на ней.
— И наплодит кучу детей, — с хохотом закончил мою тираду он. — И погрязнет в пеленках и задохнется в кухонном чаду…
— Да, возможно, — пробормотал я, начиная сознавать, сколь глубоко разнятся наши воззрения. — Но это лучше, чем смерть, кончина в петле.
(Я не знал в точности, какой была гибель Зои. Никто этого на похоронах и поминках не обсуждал. В гробу она лежала с багровой полосой на шее.)
— Тогда не будет пьесы. Конфликта. Катарсиса, — свысока и поучительно отчеканил он. — Впрочем, вы это вряд ли постигнете. Возвращайтесь в зал. Смотрите. Завязка, развязка, сюжет — не вашего ума дело.
Он не склонен был дискутировать. Стал бесцеремонно теснить меня к дверям. Напрасно молил я о возможности перемолвиться с актерами. Доказывал: смогу их убедить поступать иначе. Он вытолкал меня из служебной комнаты, где вершилось неправедное, непростительное дело, и впихнул в пестрое, галдящее фойе. Люди ели мороженое, пили шипучее ситро и шампанское, болтали о чепухе и ждали продолжения придуманной, как им казалось, истории.
И вновь я — вынужденно и тревожно — наблюдал за собой, сценическим, за театральной Зоей, за приятелем-остолопом, который пытался ее спасти и вызволить из беды. Это была для меня новость: я не знал, что он предпринимал такие усилия. Да и откуда мог знать, если прекратил с ним всяческие контакты, а о Зое вспомнил лишь через год, когда она сделалась невменяемой, мне же предстояло тот вольный год догулять, докрутить незавершенный роман с негодяйкой, обманывавшей меня и в итоге выскочившей за другого. Как раз и возник на сцене этот тип и морочившая меня лгунья, они, лежа в постели, насмехались надо мной, их диалог рвал мне сердце, а на авансцене Зоя мастерила петлю, примеривая ее к крюку от люстры. Веревка и ее русая коса сплелись в единое целое, Зоя замешкалась, я понял: шанс есть. Вскочил из кресла и устремился к сцене. Я кричал ей: нельзя терять надежду, консультации с врачами сотворят чудо, сам я выкарабкался из кошмара, завязал с наркотой и, хотя победа далась с превеликим трудом, благоденствую!
Мне удалось беспрепятственно вскарабкаться на подиум. Актеры обратили на меня взоры, но, повинуясь окрику режиссера, продолжили творить то, что творили до моего появления. Парочка в кровати занялась любовью, а Зоя просунула голову в роковую узду. Зрители загикали и зашикали, требуя, чтобы я убрался, возникли не то охранники, не то пожарные, они заломили мне руки за спину, последнее, что я успел увидеть, покидая зал: себя, явившегося в притон и с ужасом взирающего на качающееся тело возлюбленной.
Раздались аплодисменты. Их я услышал уже на улице.
Когда очнулся и открыл глаза, никого вокруг не увидел. Я лежал на лавочке. Зрители разбрелись. Вход в театр был заперт. Обогнув здание клуба, я заметил приоткрытое окно.
Наверное, это была гримерка. Из нее доносилось громкое:
— Не могу на тебе жениться. Я не созрел для семейной жизни.
Я узнал голос: говорил режиссер. А голос актрисы, игравшей Зою, умолял:
— Я без тебя не проживу и дня.
Он смеялся. Она настаивала:
— Вот увидишь… Повешусь…
Кто-то хихикнул за моей спиной. Я оглянулся: это был актер, игравший меня самого.
— Проваливай, — потребовал он, — что тебе надо?
Я подумал: веревка над сценой, наверно, все еще качается под крюком люстры. Следовало ее убрать, похитить, чтобы не подталкивать очередную Зою к непоправимому решению. Но актер бросился на меня и стал душить.
— Ты, ты во всем виноват! — орал он.
С ним трудно было не согласиться.
Всё же я отшвырнул его противное, обрюзглое тело и принялся стучать в стекло костяшками пальцев. Сознавая, что никому ничем не помогу и никого не спасу, я колотил в окно что было сил. Но там, внутри, явно не слыша меня, все отчаяннее и громче раздавались рыдания обреченной.
Мой двойник тем временем поднялся с земли, схватил булыжник и ринулся ко мне.
— Убью, — говорил он, занося камень над моей головой. — Ты не сделал вовремя ничего. А теперь поздно трепыхаться…
Окно вспыхнуло зажженным электрическим светом. В оправе рамы виделись силуэты Зои и режиссера. Они обнимались, так изображают влюбленных, вписывая их абрисы в китчевое сердечко.
У меня отлегло от сердца. И тут у Зои в руке блеснуло лезвие. Она полоснула им себя по шее.
— Вот какой была на самом деле ее смерть, — сказал у меня за спиной мой двойник.
