“Если у парня нет способностей, гони в шею!”
— Василий Борисович, какое у вас сейчас настроение?
— Ровное. Меня многие спрашивают: “Что вас радует в 75?” А я отвечаю: “Меня радует 75”. Мне предлагали устроить публичное празднование на сцене Дома кино, я отказался. Мне претит перспектива сидеть в кресле под золочеными фанерными цифрами “75” и выслушивать чтение адреса от Министерства культуры, ведомств, общественных организаций… Я примерно знаю, что они могут сказать. Поэтому по традиции и в 50, и в 60, и в 70 лет я всегда на даче собираю близких своих друзей и отмечаю эти дела вечерним застольем. А поскольку все происходит летом, когда многих нет, то я обычно это повторяю осенью в каком-нибудь ресторанчике.
— А может, вы боитесь неискренности коллег?
— Я боюсь одного — испугаться; больше я ничего не боюсь. Неискренность коллег меня скорее забавляет. Потом, лучше все-таки верить в хорошее, чем подозревать дурное.
— Если бы был жив Виталий Соломин, уверен, вы точно бы его пригласили.
— Виташа — часть моей жизни, моего представления о мире. Для меня Виташа, хоть его и нет рядом, всегда со мной. К сожалению, визуально мы рядом с ним только в скульптуре на Смоленской набережной, а в душе… Я часто думаю, что бы он сказал по какому-то поводу, связанному со мной. Мне это очень важно. Такая доверительность, как с Виталием, у меня только с давним другом — композитором Геннадием Гладковым.
— Но, наверное, среди самых близких вам людей — отец, великий актер Борис Ливанов?
— Свой дом, как черепаха — панцирь, ношу с собой. Мы с вами сидим в квартире моих родителей, и, конечно, отец всегда присутствует в моей жизни.
— Кто только к вам сюда не приходил. Вся культурная элита!
— Да, в эту квартиру приходили постоянные друзья моих родителей — Борис Пастернак, художник Петр Кончаловский, режиссер Александр Довженко, мой крестный отец Василий Иванович Качалов, Михаил Тарханов… Действительно, за этим родительским столом пересидела вся советская культура.
— Но и вы, конечно, напитавшись этим духом, тоже решили поступать в театральный?
— Нет, отец очень боялся фамильной инерции: дед — актер, отец — актер… А вдруг из меня ничего не получится — и кто тогда будет виноват? Так что все мои домашние актерские проявления пресекались тут же. Поскольку я увлеченно рисовал, то меня толкали в художники. Я окончил Московскую среднюю художественную школу при Академии художеств — и поступал в Академию художеств, сдал экзамен, у меня был проходной балл, но именно тогда понял, что без актерства не про-жи-ву. Я поступил в Щукинское театральное училище и поставил родителей перед фактом. Отец тут же позвонил своему другу Рубену Николаевичу Симонову: “Васька поступил в училище твоего театра. Прослушай его, и если у парня нет способностей — гони в шею”. Это было сказано при мне. Я пришел на прослушивание, там сидели великие актеры — Абрикосов, Мансурова, Пашкова… Экзамен продолжался полтора часа: я читал Пастернака, Лермонтова, Блока, Маяковского. Потом Симонов позвонил отцу и сказал: “По-моему, твой сын очень способный”.
“Пастернак приходил к нам домой, ложился на диван и спал”
— Когда Пастернак приходил к вам, каким вы его запомнили?
— Я его помню с 43-го года. А когда он ушел из жизни, мне уже было 25. Так что общение было. Пастернак был человек домашний, он меня звал Васей и всегда на “вы”, даже когда я был совсем маленький. Когда он приходил к нам, а дома никого, кроме меня, не было, он ложился на диван и спал или рылся в папиной библиотеке.
— Вы уже тогда понимали его значимость?
— Он у нас дома читал стихи, и я их знал наизусть. Вот я сижу, мальчишка, слушаю разговоры взрослых, но наступало время, когда меня не отправляли спать. Бориса Леонидовича всегда просили почитать стихи, и он, читая, если забывал строку, протягивал ко мне руку, и я подсказывал. Я даже Мейерхольда помню: мальчишкой подглядывал, как он переодевается в какие-то мамины накидки и кого-то изображает.
— А когда на Пастернака начались гонения, в каком состоянии он к вам приходил?
— В этом состоянии он уже к нам не приходил. Мы ездили к нему на дачу. До той поры, пока он не написал оскорбительное письмо моему отцу. Отец страшно обиделся, а на следующий день Борис Леонидович приехал к нам утром и тут, в передней, стоял на коленях, умолял вернуть письмо. Отец вернул. Кстати, такое же письмо Пастернак в свое время написал и Маяковскому, которого он боготворил. Еще помню, как Зинаида Николаевна, жена Бориса Леонидовича, позвонила моему отцу: “Борис просит вас приехать”. Он уже умирал. Мы поехали, она нас встретила в саду у калитки и сказала отцу: “Боря просил, чтобы ты пошел к нему один”. Отец ушел, его довольно долго не было, потом он вышел, и мы сразу уехали. Я спросил: “О чем вы говорили?” “Мы сказали друг другу “до свидания”, — ответил отец. На похороны Бориса Леонидовича я не поехал, а отец был — и нес гроб. Потом его вызвала министр культуры Фурцева, хотела сделать выволочку. “У нас с вами разные представления о жизни и о смерти”, — сказал ей отец.
— Борис Ливанов ушел из МХАТа в 70-м, а через два года умер, то есть без театра жить не мог?
— Когда в 70-м Фурцева назначила главным режиссером МХАТа Ефремова, отец сказал: “Я не хочу работать в филиале “Современника”. Ушел и больше в театр не возвращался. Незадолго до смерти отца оперировал его давний друг Вишневский, потом позвал меня и сказал: “Вася, я хочу, чтобы ты знал: болезнь твоего отца — театр, я от этого вылечить не могу”.
“Я услышал себя с экрана и обалдел”
— Василий Борисович, ну а вы театром так и не смогли заболеть?
— После училища меня приняли в Вахтанговский театр, но ролей там не было, я играл лишь крошечные эпизоды. А тут Калатозов пригласил играть в фильме “Неотправленное письмо”. Сам Калатозов! О таком начале в кино можно было только мечтать. Я в театре взял год академического отпуска и практически провел его на съемках в тайге. Фильм вышел на экраны, а после как-то на Мосфильме я встретил знаменитого режиссера Юлия Райзмана. Он мне сказал: “Вася, поверьте моему опыту, вы будете сейчас очень много сниматься. И если у вас нет сильных привязанностей к театру, уходите, потому что совмещать вы не сможете”. Я ему сразу поверил. И действительно на меня сразу посыпалось очень много ролей. Так я ушел в кино и никогда об этом не пожалел.
— Но там, на съемках “Неотправленного письма”, с вашим голосом как раз и произошли все эти мутации?
— Калатозов был страшный экспериментатор, а в его характере — очень много мальчишеского. В 40-градусный мороз наш пробег снимали. Мне принесли меховую шубу, туда вставили микрофон, и я на бегу в этот микрофон должен был орать: “Алмазы нашли, алмазы, ура!” И потерял голос. Нашли врача, он сказал, чтобы две недели я вообще молчал. Затем я заговорил — вот этим самым своим известным всем голосом. Но сразу пришел в ужас. А потом я услышал себя с экрана и обалдел.
— Зато теперь ваш голос не похож ни на кого на свете.
— Вот! Я утешился, когда мне кто-то процитировал великого итальянского актера Сальвини: “Актер — это голос, голос и голос!” Действительно, мой голос стал моим хлебом. Конечно, я им владею, но появилась новая окраска, чисто индивидуальный тембр.
— Но не только же у вас изменился голос. И у Высоцкого тоже.
— Как-то мы с Володей ехали из Ленинграда в одном купе. А там курить нельзя, и мы пошли в тамбур. Курили, и Володя рассказывал, что у него есть мечта: издать детскую книгу. А так как у меня уже вышла книжка, то он подробно выспрашивал все, высказывался о том, какая должна быть детская литература. Вдруг мы увидели, как в открытой двери тамбура показалась проводница, застыла и с раскрытым от изумления ртом смотрит на нас. Мы замолчали. Потом Володя ей говорит: “Что тебе нужно, милая?” А она: “Господи, я таких голосов в жизни не слыхала”. Она нас не узнала, но пришла на наши ни на что не похожие голоса.
— Который режиссеры старались использовать?
— Естественно. Особенно в мультипликации. Я и крокодил Гена, и Карлсон, и Удав, и черный кот в “Котенке по имени Гав”. У меня примерно 300 озвучаний в мультиках наберется.
— А за озвучание мультфильмов хорошо платили?
— Очень мало. Тогда вообще актерам платили мало. Но это считалось нормальным. Мне же было интересно. Но вы знаете, что Боря Степанцев, режиссер “Карлсона”, приглашал на роль “самого упитанного в мире мужчины” Грибова, Яншина, но не получалось — голос не смыкался с изображением. А я снимался до этого у Григория Рошаля в двух фильмах, а потом его показывал, пародировал. И когда увидел Карлсона в эскизе, понял, что это Рошаль, его характер. После того как мультфильм уже вышел, я получил от Рошаля новогоднее поздравление, где было написано: “Рошаль, который живет на крыше”. Он узнал себя.
— От Шерлока Холмса нам никуда не уйти. Он вам еще не надоел?
— Есть такая история: однажды Конан Дойл стал жаловаться одному своему близкому другу, как он устал от Шерлока Холмса, как тот ему надоел. Тот слушал, слушал, а потом: “Ну как тебе не стыдно, этот человек сделал тебе всемирную славу, а ты так кокетничаешь”. Друг был прав. На самом деле актерам редко удается не просто сыграть какого-то персонажа, а родить человека. Это как Бабочкин родил Чапаева. Конечно, такие роли наносят удар по актеру, потому что его видят только в этом качестве. И мне трудно. Кого теперь играть: бандита-коммерсанта, мента-сыщика? Хотя вот в “Мастере и Маргарите” у Бортко я с наслаждением сыграл психиатра Стравинского. Но ведь я еще и пишу. Когда написал свою первую повесть, Валентин Катаев дал рецензию, где были такие слова: “Пришел новый мастер”.
“Мой сын не помнит, что с ним произошло”
— Расскажите, пожалуйста, о ваших детях. У вас же их трое?
— Да. Старшая дочь от первого брака. Она родила мне двух внуков. Один на месяц младше моего младшего сына. Я ей пригрозил: “Родишь мне племянника старше дяди, не прощу”. “Папа, я постараюсь”, — сказала она. И успела. Вторая внучка — школьница, ей 12 лет. И у меня еще внучка от старшего сына — Ева, ей 8.
— Но с ее папой, вашим сыном Борисом, случилась жуткая трагедия. Его же осудили за убийство.
— Он — замечательный художник, поэт, писатель, актер. Закончил международный колледж в Оксфорде. Как-то вдруг он оказался на телевидении и вел передачу “Бесконечное путешествие с Борисом Ливановым”. Ему прочили статус телезвезды. Сам Андрей Гончаров поручил ему оформлять спектакль в Маяковке. Вообще талантливейший человек, но оказался в такой ситуации.
— Как же это случилось?
— Сейчас становится понятным, что все было подстроено. Начальник Химкинского следственного отдела Сарафанов выступил на одном федеральном канале и заявил еще до начала следствия, что Борис якобы во всем признался и дает признательные показания. Это было наглое, чудовищное вранье! Я сразу же написал письмо генпрокурору Чайке о нарушении закона. А судья на процессе преследовала одну задачу: всячески подтвердить обвинительное заявление Сарафанова.
— Зачем? Простите, понимаю, что вам тяжело об этом говорить, но убийство было?
— Сочиняли, что Борис нанес своей жертве девять ран, зарубил его топором. Но два независимых эксперта сказали, что этот человек умер не от раны, которую нанес ему Борис (да и Борис ли — это до сих пор не установлено!), а от алкогольной комы. Через четверо суток у трупа было обнаружено 5,8 промилле алкоголя в крови. А ранений на нем было всего два: небольшой порез и неглубокое ранение, которое не затронуло жизненно важных органов. Но нож-то не нашли.
— Говорят, что нож выкинула бывшая жена Бориса Екатерина.
— Есть основания это уточнить. Но зато мы знаем, что на лестничной площадке, где это происходило, на стенке были пятна крови, еще одно пятно на полу, там же отпечаток чей-то рифленой мужской подошвы и след кровавой ладони на дверце лифта. Но это кровь не Бориса и не погибшего человека! Значит, там был кто-то третий. А сыну дали девять лет за умышленное убийство. Но недавно эту статью отменили и дали новую — 111-ю. Это нанесение тяжких телесных повреждений. А скостили срок всего на два месяца. Но мы не остановимся в поисках правды.
— Василий Борисович, скажите, как жил Борис, какой образ жизни вел?
— Весь 2008 год он занимался тем, что готовил свой литературный сборник. Когда он уже сидел в изоляторе, этот сборник вышел. Он называется “Утренний дождь”. Конечно, у него были проблемы с алкоголем. Но после развода с Катей он пять лет не пил. С Екатериной они вместе прожили меньше года, а потом у него появилась другая женщина, которую мы очень любим, — Наташа, сурдопедагог по профессии. Борису пить вообще было нельзя, такая уж у него физиология. А когда Боря жил с Наташей, стал лечиться, Наташа нашла ему замечательного врача. Препараты, которые он принимал, были абсолютно несовместимы с алкоголем. Но затем в документах, поданных в Институт Сербского на экспертизу, почему-то исчезли все рецепты лекарств, которые он принимал. Все это похоже на сценарий, который осуществлялся.
— Где сейчас сидит Борис?
— В колонии под Воронежем. Мы с женой у него были. Борис в тюремной газете опубликовал свои стихи. Он ничего не помнит, что с ним тогда произошло. А милиционеры, которые его тогда арестовывали, сказали, что он был трезвый, но неадекватный. У него даже не взяли пробу на алкоголь, хотя везде писали, что он был мертвецки пьян. Боря утверждает, что пил очень мало. На следствии выступила свидетельница, которая показала, что его бывшая жена Екатерина подсыпала ему в рюмку таблетки феназепама, чтобы он от нее не ушел.
— А он что, к ней опять вернулся?
— Боря поссорился с Наташей и поэтому поехал в Химки к Екатерине. У нас он оставаться жить не хотел. Когда я развелся со своей первой женой, приехал к отцу на дачу. “Где жить собираешься?” — спросил он. Я понимал, что если скажу “у вас”, то это будет полная утрата моего достоинства. И я сказал: “У друзей где-нибудь”. Так и Боря, зная эту мою историю, не мог остаться у нас. А ведь до этого он там, в Химках, просто боялся появляться. Как оказалось — недаром.
— Какие у вас отношения с внучкой Евой?
— У нас не то что любовь, у нас взаимное обожание. Мы с женой страдаем из-за того, что не видим ее. На даче у нее своя комната, игрушки, краски, карандаши — все это ее ждет. А Екатерина, зная нашу взаимную любовь, нас все время внучкой шантажирует. Теперь еще хочет отобрать московскую квартиру сына, которая зарегистрирована на Еву. В последние полтора года мы просто не вылезаем из судов.
— А на что же Екатерина живет? Как она кормит Еву?
— Она нигде не работает, живет на пенсию по инвалидности ребенка (Ева плохо слышит), а еще ее мамаша сдает 2-комнатную квартиру в Москве. У нее есть взрослая дочка Маша от первого брака, ей 18. Катя и выманивала всеми способами Борю в Химки, говорила: “Если хочешь видеть Еву — приезжай”. Вообще непонятно, откуда взялась эта компания. Дружки, мужики 30-летние, никогда нигде не работали и пили на пенсии своих матерей. Там же была и Катя. И всё обвинение построили на путаных показаниях единственного свидетеля. А показания, которые дала Екатерина, нарочито ложные. Они опровергнуты двумя свидетелями.
— Но драка была?
— Да, драка была. Говорят, что вышла она из-за Екатерины. У погибшего ничего не было сломано: ни нос, ни ребра, не выбиты зубы, только синяк и кровоподтек. А у Бориса была порезана рука, синяки на спине и на ноге. Что произошло дальше, покрыто мраком. Екатерину вообще не допросили. Наше правосудие… Я никогда в жизни с этим не сталкивался.
— Да, все это очень тяжело. Давайте под конец о чем-нибудь хорошем.
— Есть и такое. На днях указом президента Медведева моя супруга Лена получила звание заслуженного художника Российской Федерации. А наш младший сын Николай с отличием защитил диплом ВГИКа на факультете компьютерной графики. Ему 26 лет. Он замечательный парень. И еще радует, что люди ко мне подходят на улице, сочувствуют: “Держитесь, — говорят, — мы с вами”. Все же я вхож в каждый дом — уже 55 лет в кино.
