Накануне Дня Победы “МК” удалось найти жителей Сергиева Посада, которые стали прототипами героев знаменитой картины. О том, как создавалось лактионовское полотно, а также о судьбе тех, кто позировал художнику, — читайте в материале нашего специального корреспондента.
Старожилы уверяют, что солнечных дней в Сергиевом Посаде, где стоит Троице-Сергиева лавра, бывает неизменно больше, чем в соседних районах.
Особую ауру города, в то время Загорска, чувствовал, видимо, и художник Александр Лактионов, когда в послевоенные годы писал полотно “Письмо с фронта”.
— Посмотрите, его картина буквально животворит солнцем, — говорит заведующая отделом истории культуры ХХ века Сергиево-Посадского историко-художественного музея Валентина Протопопова.
На стол она выкладывает черно-белую фотографию северной стены лавры, которая во время войны была превращена в большое общежитие.
— Арочный проем заложили кирпичами и разделили перегородками — получилась большая коммунальная квартира, — рассказывает Валентина Вячеславовна.
В каждой из комнат-клетушек обитало по нескольку человек. В одной из них и поселился временно с семьей художник Александр Лактионов. Вместе с Ленинградской академией художеств он сначала был эвакуирован в Узбекистан, а потом переехал в Загорск.
За высоченный рост, важный вид и очки Лактионова тотчас прозвали Профессором. В то время он еще не был известным мастером живописи. И местные жители нередко видели Александра Ивановича несущим в авоське картошку и выносящим в ящике мусор.
Старожилы вспоминали, как однажды около Банного корпуса лавры художник встретил солдатика с перевязанной рукой. На нем была потертая, обгоревшая шинель, стоптанные сапоги. Он искал дом своего фронтового друга, чтобы передать семье письмо.
Тогда, летом 1943 года, у Лактионова и зародился замысел картины “Письмо с фронта”. Увидев жену, в лучах солнца поднимающуюся по ступенькам с ведрами воды, художник решил, что герои его картины будут стоять прямо на крыльце. Только монастырский двор он решил сделать площадью маленького провинциального городка.Писать полотно художник решил с натуры. Первым позировать Александру согласился фронтовик-десантник, 24-летний Владимир Нифонтов.
— Вовка был орел! — вспоминает его коллега Маргарита Киневская. — Высокий, с обворожительной улыбкой. Художник изобразил его на картине инвалидом, с палочкой. На самом деле Владимиру посчастливилось вернуться с войны целым и невредимым. Он был глубоко верующим человеком. Это, по его собственному мнению, и оберегло его от пуль.
В послевоенные годы Владимир Нифонтов преподавал физкультуру и рисование в загорской школе №7. Слыл он человеком очень образованным. Коллеги знали, что Владимиру довелось воевать вместе с Константином Есениным — сыном поэта.
— Владимир знал наизусть множество стихов Есенина, которые в послевоенные годы еще нигде не печатались, — вспоминает Маргарита Киневская. — Помню, он прочитал нам однажды без единой запинки поэму “Анна Снегина”. Для нас это было настоящим потрясением.
В то же время Владимир Нифонтов был очень религиозным человеком.
— В советское время ему непросто было отстаивать свое право на веру, — говорит Валентина Протопопова. — Над ним нередко посмеивались, но он был непоколебим.
В лавре Лактионов и увидел Нифонтова. В те послевоенные годы за неимением гражданской одежды многие фронтовики продолжали ходить в шинелях и гимнастерках.
— Тому, что позировал именитому художнику, Владимир никогда не кичился, — продолжает Маргарита Киневская. — Работа над картиной длилась больше двух лет. Художник работал только по утрам, когда сияло солнце. Писал прямо на холсте, не делая никаких предварительных этюдов. Знаю из рассказов, что Лактионов с Нифонтовым много беседовали. Они были во многом похожи. Владимир с братом Глебом были погодки, рано потеряли мать, их воспитывала мачеха. У Александра Лактионова, как выяснилось, детство тоже было безрадостным. Мама его умерла, когда Саша был еще совсем маленьким. При живом отце мальчик рос практически беспризорником. “Если бы не увлекся живописью — попал бы, как многие из друзей, в колонию”, — признавался художник.
Известно, что Владимир сам отлично рисовал, интересовался искусством. Его брат Глеб стал известным режиссером-документалистом. Судьба Владимира же сложилась трагически.
— В 60-е годы он женился, переехал жить в частный дом в Кострому, — рассказывает Валентина Протопопова. — Однажды он возвращался на телеге с поля, восседая на самой верхушке стога сена. А тут несется на всех парах встречная машина со срубленными елками. Одной из мощных веток Владимира и сбросило на землю. Он сильно покалечился, сумел сам доползти до ближайшей деревни и умер прямо на чьем-то крыльце. Родные Нифонтова были уверены, что, если бы он остался жить в намоленном месте — Загорске, трагедии бы не произошло.
Похоронили Нифонтова на чужбине.
Картину посчитали “идеологически невыдержанной”
Ольгу Быстрову, которая стала прототипом молодой женщины-активистки на картине, мы находим в отдаленном спальном районе.
На пороге тесной хрущевки нас встречает рыжеволосая женщина в ярком халате, к вороту которого приколот октябрятский значок.
Хозяйка широко улыбается, и мы понимаем: перед нами та самая веселая девчонка с картины.
— Мне было 19 лет, когда я позировала художнику, — рассказывает Ольга Павловна. — Мы с мамой, бабушкой и братишкой жили в соседней комнате с Лактионовыми. Они тогда не шиковали, питались скромно. Мы держали в стайке поросят, распахивали на окраине города два огорода и нередко привозили соседям молоко и овощи.
Я дружила со своей тезкой Ольгой — женой художника. Она любила меня за веселый нрав. Из Ленинграда соседка привезла много красивых платьев. Когда я собиралась на танцы, она наряжала меня в свои наряды, как куколку! Все парни были мои! Ольга нередко сетовала, что моя молодость выпала на годы войны.
— В 41-м мы жили на хуторе в Смоленской области, — продолжает рассказывать Быстрова. — Помню, от наступающих фашистов мы ушли в чем были. Я оказалась босой, в сарафане. Началась паника, я схватила четырехлетнего братишку на спину, переплыла с ним реку, кинулась к полю, где работала мать. Вместе мы погнали скот в сторону Рязанской области. Жили по чужим людям, пока дядя, к тому времени вернувшийся контуженный с войны, не позвал нас к себе в Загорск.
Мама Ольги устроилась работать конюхом. Семье дали комнатку в лавре — как они говорили, в “стене”.
— Мы обитали в Уточкиной башне, жили одной дружной семьей, вместе оплакивали погибших. Наш отец — Павел Алексеевич — сгинул на фронте. Ни от него, ни от старшего брата, который подался к партизанам, мы не получили ни одной весточки. Спустя годы мы узнали, что брат подорвался на мине. Где погиб отец, мы не знаем до сих пор. Так что “письмо с фронта” у меня было только на картине художника.
Позировать Лактионову Ольге Быстровой пришлось в течение двух лет. Художник брался за кисти только в хорошую погоду, когда светило солнце.
Однажды большущее полотно тщательно запаковали и повезли из мастерской в Москву. Картину решено было выставить в Третьяковской галерее.
— Жена художника — Ольга — рассказывала мне, что комиссия не очень благосклонно отнеслась к лактионовскому полотну. Академики твердили об “идеологической невыдержанности”, о том, что советская семья изображена на фоне проломленного крылечка и дома с облупленной штукатуркой, что женщины на картине бедно одеты — в истоптанные шлепанцы.
Комиссия задавалась вопросом: а что подумают иностранные гости? Советские люди, победившие в войне, должны выглядеть по-другому.
“Письмо с фронта” повесили в дальний угол проходного зала, так, чтобы картина не бросалась в глаза. Но художник постарался: полотно было написано необычно, все пронизано солнцем. Посетители, увидев картину, надолго останавливались около нее, многие плакали. Смотрительницы докладывали начальству: “Около Лактионова все время столпотворение!”
— Лактионов был обижен, что картину “упрятали”, — продолжает рассказывать Ольга Павловна. — Но, прочитав книгу отзывов, он воспрял духом. Каждая вторая восторженная запись была о его “Письме с фронта”. Александр Иванович стал переписывать отзывы, потом Ольга отстукивала их дома на машинке в нескольких экземплярах. Когда собрались целые папки, художник отнес их в Комитет по делам искусств и в ЦК партии.
А тут еще, на счастье, в Третьяковскую галерею заглянул Жданов. Заметив полотно, он попросил сопровождающих: “Ну-ка поднеси его поближе к свету”. Картина ему понравилась. На следующий же день “Письмо с фронта” заняло место в центре экспозиции.
А Лактионову вскоре присудили Сталинскую премию первой степени. Это была самая высокая награда из существующих.
— Ольга как-то вечером сказала: “Мы скоро переезжаем, нам дали на Соколе трехкомнатную квартиру”. Мы потом с мамой бывали у них в гостях. Я даже позировала Александру Ивановичу. Он привозил шикарный белый китель с наградами, я его надевала, усаживалась важная на стул. Художник писал с меня… портрет Сталина. Рядом на столе стоял снимок Иосифа Виссарионовича.
“Узнав о смерти Сталина, я потеряла ребенка”
Лактионовы переехали, а Ольга с родными еще жили в “стене” без малого 20 лет.
— Официально я имела только три класса образования, — говорит хозяйка. — Но от природы была наделена смекалкой. Где только не работала: кассиром, инкассатором, бухгалтером. И везде меня награждали почетными грамотами.
Муж Ольги, Анатолий, работал таксистом. В 1953 году молодые ждали первенца. Ольга была на восьмом месяце беременности. Спускаясь по лестнице, узнала, что умер Сталин.
— Это известие настолько шокировало меня, что я, потеряв сознание, кубарем скатилась по лестнице, — делится с нами хозяйка. — Меня срочно доставили в роддом. Мой сынишка родился мертвым. А тут соседка по палате отказалась от ребенка — врачи уговорили меня усыновить ее мальчонку. Так у нас в семье появился Слава.
Своих детей у Ольги долго не было. Только через 15 лет у нее родилась дочка Инна.
— Всю жизнь прожила в тесноте и на старости вынуждена ютиться с сыном в одной комнате, — показывает хозяйка на халупу, заставленную кроватями.
Жизнь приемного сына не удалась. Он связался со шпаной, пристрастился к спиртному. До сих пор нигде не работает. Собирает бутылки и кормится в компании алкашей.
В квартире у Ольги Павловны не протолкнуться. Во второй проходной комнате живет дочь с мужем и дочкой. 18 лет прошло, как хозяйка стала вдовой. Ее муж Анатолий попал под электричку.
— Недавно в Третьяковской галерее встретила около “своей” картины гостей из Португалии. Узнав, что я позировала художнику, они стали меня обнимать и все твердили мне: “Вы — достояние! Картина “Письмо с фронта” напечатана у нас в школьных учебниках”. Окружив меня, они поинтересовались, как живут у нас пенсионеры. Я говорю: “Не живем, а выживаем!”
Выживает Ольга Павловна весело: ведет свадьбы, организует юбилеи, сочиняет стихи, распевает частушки про политических лидеров.
— Я любую молодуху догоню в танце, — говорит хозяйка. — Мне никто не дает 80 лет. Недавно в больнице лежала, так меня никак не хотели выписывать: медперсоналу я каждый день давала концерт.
О житейских невзгодах Быстрова давно забыла, единственное, что не отпускает ее, — война.
— Снятся бомбежки, наступающие танки, умирающие бойцы, — признается хозяйка. — А вот день победы ни разу не привиделся во сне.
Этот день был у Ольги наяву. Схватив гармонь, она ходила по улицам с песнями. К концу дня голос сел, онемели пальцы, но она продолжала перебирать клавиши и шепотом подпевать прохожим. В этот день все люди ей казались родными.
“На память о художнике мне осталась кукла”
Для Маргариты Лобановой, с которой Александр Лактионов писал на картине девочку, день победы не стал радостным днем.
— В этот день я поняла, что никогда больше не увижу отца, он попал в котел под Ржевом, где все сровняли с землей, — говорит теперь уже седая Маргарита Николаевна. — Война нас застала в Смоленске, где папа работал на авиационном заводе. Сначала нас эвакуировали в Куйбышев, а после того, как отца забрали на фронт, мы начали скитаться. Сильно голодали. Однажды получили от тетки письмо: “Работаю в Семхозе под Загорском. Приезжайте как к себе домой”.
Мама Риты устроилась работать в ремесленное училище гардеробщицей. Так семья Лобановых стала соседствовать в лавре с семьей художника Лактионова.
— Младший их сын Сережка был практически мой ровесник. Мы с ним стали как брат с сестрой, все время проводили вместе. Уезжая в гости на дачу к художникам в Абрамцево, Лактионовы брали меня с собой. Мы с Сергеем оба позировали Александру Ивановичу. Он сидел на табуретке и читал письмо, я стояла, облокотившись о косяк двери. Для нас это была игра. А вот для моей бабушки Клавы “работать натурщицей” казалось обременительно. Ей было 57 лет. Чтобы не уставали ноги, она надевала старенькие тапочки. Но “печься на солнце” неподвижно долго не могла, сбегала на огород. На картине от бабы Клавы остались только ноги, юбка и очки.
Вспоминает Маргарита Николаевна, как художник работал, “ловил солнце”, курить ему было некогда, а очень хотелось. Тогда ее брат — 12-летний Анатолий — брал папиросы, раскуривал их и пускал дым на художника. Благо этого зрелища не видела их мать.
Когда Лактионов получил Сталинскую премию, то часть ее отдал на восстановление народного хозяйства. А Рите презентовал большую куклу во всем розовом. Это был шикарный подарок. У девочки и ее подружек никогда не было такой красивой игрушки.
— Я эту куклу возила потом за собой из квартиры в квартиру. В 1954 году как семье погибшего нам дали в коммуналке на Скобянке одну комнату на четверых. Но и это было счастье!
После войны Маргарита закончила десять классов, техникум по специальности “холодная обработка металла”. Работая технологом, училась в заочном химико-технологическом институте. Числилась передовиком производства, а вот личная жизнь не удалась.
— Муж начал пить. Семья распалась, когда сынишке Коле было 3 годика.
Теперь Маргарита Николаевна живет в бараке на окраине Сергиева Посада. В красном углу — забранная в рамочку уменьшенная копия картины “Письмо с фронта”.
— Репродукцию полотна однажды напечатали в журнале “Огонек”. Вот мы все и вырезали себе на память.
В течение жизни Александр Лактионов написал еще 6 копий с картины “Письмо с фронта”. Работал и над другими полотнами. Но ошеломляющего успеха повторить больше не довелось.
Сергиев Посад — Москва.
