Джеймс Тьере, он же Джеймс Чаплин, — внук Чарли Чаплина — впервые в Москве. Свой спектакль играет в Малом театре. О дедушке не говорит. А в его контракте (как и у всех Чаплиных) одним из главных пунктов записано, что запрещает использовать какую-либо символику, связанную с великим предком. Свое первое интервью в Москве он дал обозревателю “МК”.
Отель “Гранд Марриотт” на Тверской, что ближе к Маяковской. Джеймс опаздывает минут на 15. Прибегает, извиняется, плюхается в кресло. На нем черный костюм, в черных курчавых волосах — седина. А ведь он молодой, всего года 32—33. Он с ходу отказывается сниматься, говорит, что фотография “получится говняной”. Но все-таки извиняется за отказ.
— Джеймс, почему ваш спектакль называется “До свидания, зонтик”, а не, например, “До свидания, скрипка”, на которой вы наигрываете в финале?
— Я люблю работать с символами, с языком неосознанного. “До свидания, зонтик” — это мой тайный садик, где я самому себе доставляю удовольствие. Это “до свидания” тому, что нас охраняет. И место грез, где все возможно. Как прыжок в другую реальность. Как прощание с иллюзиями.
— В вашем спектакле в отличие от спектаклей ваших родственников (родителей и сестры) очень много тревоги. Вы что-то пережили особенное, чтобы сделать такой спектакль?
— Там много надежды и оптимизма, но мне все-таки нравятся контрасты. Мы же все состоим из тревожностей, но здесь нет прямого соотношения с тем, что я пережил. Может, потому, что это мой третий спектакль. Предыдущий был более светлый, а в этом мне захотелось выразить что-то более неврастеническое.
— В вашей жизни было много потерь?
— Нет. Наоборот, я вырос в огромной любви в своей семье, у меня, можно сказать, привилегированная жизнь. Я в коконе таком вырос. Этот спектакль скорее предвосхищение возможных потерь.
— Хотите сказать, что вас в детстве даже не наказывали?
— Наказывали. Но у меня нет таких историй, какой-то грубости — у нас очень открытый дух в семье. Конечно, бывали моменты одиночества. Или для нас с сестрой экзотичным было ходить регулярно в школу — мы же все время гастролировали. И для меня школьный мир был странный, такой необыкновенный.
— А сколько вам было лет, когда вы впервые вышли на манеж со своими родителями?
— Четыре года. Мы с сестрой участвовали в родительских спектаклях. Нас как реквизит в волшебных номерах использовали: мы вдруг вместо мамы появлялись в клетке. Или изображали чемоданчики на маленьких ножках. Отец нас приносил, как живые чемоданчики (показывает руками, качая, как младенцев. — М.Р.). У нас с сестрой такие воспоминания, как мы постоянно сидим в каких-то маленьких коробках, смотрим через щелочки, и вдруг — раз! — яркие вспышки прожекторов, света много. Для нас арена, сцена — как продолжение дома, как еще одна комната в нашем доме.
— Вы никогда не хотели изменить судьбу и не пойти по пути родителей?
— Да, конечно, хотел. Ведь чтобы понять, кто ты таков, нужно понять что-то противоположное. Я мечтал заниматься чем-то другим, но было призвание очень сильное. В то же время я ничего другого особенно не умел делать: у меня были навыки в цирке более сильные, чем знания в других областях. Главное, найти свой язык, не быть заложником прошлого. Я и в кино пробовал себя. Вот отец бросил театр ради цирка совсем в молодости, а я, наоборот, немножко бросаю цирк и иду в театр. Театр — огромная область, не имеющая границ. Я очень люблю находиться на сцене и играть. Но я не смотрю видеозаписи своих спектаклей.
— Никогда?
— Иногда минуту, когда чувствую, если что-то не то было. В театре я как будто прохожу через ряды зрителей, точно слепой, пальцами ощущаю жизнь, да и всеми другими чувствами тоже. Я очень предан тому, что делаю. Мне кажется, я проживаю большую часть жизни на сцене. И для меня это не работа. Это одно из мест, где я живу наиболее интенсивно. Я летаю, организую вокруг себя какие-то экзотированные вещи. Если спектакль не подается с энергией и полной отдачей, он проваливается.
— Вам никогда не хотелось уйти в кино серьезно?
— Я иногда участвую как артист в фильмах. Мне кажется, когда-нибудь я найду время сделать фильм. Но не хочу создать еще одно дерьмо в кино, которого много.
— Так вот о дедушке, Джеймс. Вам часто говорят, что вы на него очень похожи?
— Я и сам себе это говорю. Меня так часто спрашивают: смотрел ли я его фильмы? А я не понимаю, какого ответа они от меня ждут — что не смотрел, что ли? Как можно себе представить, что я не видел фильмы с участием моего дедушки?
— Ваша любимая картина Чарли Чаплина?
— Их несколько. “Огни большого города”. Что он там делает с этим мальчиком…
— В мировом кино модны ремейки. Если бы вам предложили участвовать в ремейке “Огней большого города”, вы согласились бы?
— Никогда в жизни. Мой блистательный дед, но… Жизнь коротка, и я смотрю в будущее. Есть, конечно, трансмиссии, но нельзя жить, повернув голову назад.
— Вообще я сочувствую носителям династийных фамилий: они как заложники, в связи с этим много комплексов. А некоторые спекулируют фамилией.
— Я впервые оказался в России. В других странах ко мне меньше с этим пристают. Они уже поняли, что я — что-то другое, чем мой дедушка. Такое любопытство нормальное, но все — хватит!
— Вернемся к вашей работе. По какому принципу вы подбираете команду для своих спектаклей?
— Я не делаю никаких прослушиваний, просто хожу и смотрю спектакли, встречаю людей, и должна быть такая биохимия между нами общая. Нас немного, всего пять человек — они как яркие краски, которые я собираю и связываю с собой. Мне нужны человеческие личности, очень великодушные.
— Значит, человеческий фактор играет решающую для вас роль?
— Самую большую. Когда я был маленьким, то разница между рабочим, семейным и человеческим стиралась. И я продолжаю эту традицию. Это люди, с которыми я провожу много лет вместе, и творческая составляющая становится как бы семейной составляющей.
— Если суперпрофессионал, но не очень порядочный человек, вы с ним бы расстались или оставили в своей компании?
— Раньше я был такой спонтанный, на все бурно реагировал. Теперь стараюсь понять, насколько конфликт мешает спектаклю. Когда люди в труппе друг с другом не ладят, я прошу их урегулировать конфликт как можно быстрее. Даже большие профессионалы проколются на сцене, и это выйдет наружу. Но я достаточно безжалостен: если вижу, что зритель перестает для артистов быть главным и важными для них становятся совсем другие вещи, я очень злюсь. Каждый вечер я собираю артистов перед спектаклем и говорю: “Сегодня вечером 900 человек, не видевшие спектакля, никогда его снова не увидят. Мы не имеем права сползти в рутину, играть вполсилы”.
— Родители, как известно, любят руководить своими детьми, даже взрослыми. Ваши родители вмешиваются в ваши спектакли?
— Я доверяю им, но иногда мне приходится говорить: “Извините, но я сделаю так, как сделаю”. Но вообще в работе у нас такие сообщнические отношения.
— Со своей стороны позволяете себе давать советы родителям и сестре?
— Чуть-чуть. Деликатно.
— Для “Зонтика” была литературная основа или вы его делали методом импровизации?
— Есть некие записи, как позвоночник спектакля, вокруг которого я строю его тело. А во время репетиций материя спектакля — она очень движущаяся, — я могу ее удлинять, менять. Я леплю, как из глины. Я не пишу пьес. Текста нет, не хочу рассказывать какую-то историю. Это как греческие мифы.
— Вы впервые в Москве. Российская столица похожа сегодня, по вашим ощущениям, на Европу?
— Это же не политический вопрос? Я пока страну не чувствую. И не хочу на нее пока смотреть пристально, впрямую, хочу, чтобы в меня это попадало. Я очень много читал биографий русских художников, писателей, артистов, и книги читал, и об истории, но сейчас это первый шаг в реалистическую Россию.
Да, я чувствую, что это что-то другое. Даже язык — такой красивый, но такой далекий. Вот вы говорили, что мой спектакль как сон, а мне кажется, что я немножечко здесь как во сне нахожусь. Потому что считывание кодов здесь совсем другое. Лица-то европейские (мы не в Шанхае, не в Африке), но история, поведение — другое.
— Ваша система жизненных координат. Она какая-то особенная?
— Совсем нет. Я абсолютно нормальный. Я ведь восемь месяцев в году на сцене, гастролирую, и у меня огромная необходимость в нормальности. Наоборот, мне хочется привязки к чему-то повседневному. Иногда я полностью прекращаю все тренинги и смешиваюсь с толпой, думаю: “Вот я такой же, как все”. Хожу по улицам, шопингом занимаюсь. Мое дыхание, моя йога — в моем искусстве.
— Я прошу извинить мой вопрос, но у нас многие популярные актеры, в том числе и молодые, пытаются закрасить раннюю седину. А вы, я смотрю, уже с приличной сединой и…
— Седина отражает мои взаимоотношения со временем. Не хочу отказываться от реальности. Я буду бороться до последнего дыхания, но не буду прикрывать седину.
P.S. Автор благодарит за помощь в подготовке интервью переводчика Елену Наумову.
