Елена Гремина написала эту пьесу — вероятно, последнюю в своей недолгой жизни — на основе изысканий, проведенных российскими и немецкими актерами. В течение года они собирали документальный материал о ленинградской блокаде, встречались с теми, кто ее пережил, ходили по квартирам, записывали интервью, изучали материалы, хранящиеся в российских и немецких архивах. В общей сложности исследовали 67 документальных свидетельств о 871 дне блокады.
Поставил пьесу Греминой немецкий режиссер Эберхард Кёлер. Сценография и костюмы — руководителя Театра Поколений Данилы Корогодского, который продолжает дело отца — легендарного худрука Ленинградского ТЮЗа Зиновия Корогодского, основавшего этот театр в 1991 году. Команда работала международная: музыку написал швейцарский композитор Симон Хо, а помимо российских актеров — Елены Поляковой, Светланы Смирновой, Степана Бекетова и Алексея Чуева — в спектакле участвует Сюзанна Хосс из Германии.
Показ в Театре.doc был важен для его создателей. Данила Корогодский рассказывает, что первую пьесу Елены Греминой когда-то в Ленинградском ТЮЗе поставил его отец, и Лена всегда об этом помнила. И то, что она приняла участие в проекте «67/871», навсегда останется в памяти его авторов. Эберхард Кёлер назвал «67/871» спектаклем-испытанием. Он попытался разобраться в противоречивом восприятии событий, которые называет военным преступлением, в России и Германии.
Душное и тесное пространство Театра.doc, в котором коллектив доживает последние дни (впереди — очередной переезд), тоже становится испытанием для зрителей. Чувствуешь себя загнанным в клетку. А начинается все с того, что зрители подходят к столу и пишут съедобными чернилами на тонких вафельных листах, напоминающих бумагу, слова о том, что они считают неприемлемым во время войны. Затем съедают сладкие листочки. На сцене — только веревки, рассыпанный по полу рис, булыжники, которые актеры нюхают, как буханки хлеба, и с грохотом бросают под ноги, так что каждый раз становится страшно.
Актеры выходят в белых одеждах, напоминающих то ли тюремные робы, то ли больничную униформу. У каждого из героев — своя история, связанная с блокадой, близкими. В основном все разговоры о еде, которой нет. Когда человек голодный, он ни о чем другом не может думать.
Герои сообщают ту страшную правду, которая долгие годы замалчивалась. Как в блокадном городе процветал каннибализм и незнакомый мужчина готов был съесть подростка, а родители допускали мысль о том, что их крохотная дочка нежна, как… цыпленок. Как сварили суп из кошки, чтобы спасти мальчика, а он ее искал и не мог прийти в себя, узнав правду годы спустя. Как ели землю, пропитанную сахаром из разгромленных Бадаевских складов…
Но когда один из героев произнесет фразу о том, «чего бы еще вам страшненького рассказать о блокаде», становится не по себе. Факты — ужасающие, но многим известные, нового знания они не прибавляют, не заставляют сопереживать. В спектакле нет боли, потому что актерам не удалось ее пропустить через себя: они отдельно, всего лишь трансляторы информации. Разве что Сюзанна Хосс, выступающая от лица летчика, бомбящего с неба русские города, приводит в чувство зрителя другой страшной правдой. Со стороны немецкого режиссера — это смертельный номер, смелый шаг до сих пор и свидетельство того, что чувство вины неизбывно. Почему-то его нет у многих других, хотя загубленные жизни должны таким же тяжелым камнем висеть на шее…
Перед началом зрителям раздают текст письма, написанного неким Георгом 29 сентября 1941 года, на 11-й день начала блокады, сестре и шурину. Он сообщает, как сбрасывает бомбы на Россию, и рассчитывает на скорое завершение операции. Его бомбы ни разу не попали мимо цели. «Сегодня ночью полетим на Ленинград дважды, так что с городом будет покончено… Когда Ленинград падет, пойдем на Москву». Он называет русский народ «полуразрушенным и грубым». «Я не хочу думать о том, что было бы с вами и Германией, если бы к власти пришли большевики, как было задумано. Если бы русские были бы немного человечнее, не так бесконечно по-скотски упрямы, война бы уже закончилась», — пишет он родным.
К каждому экземпляру письма приклеено зернышко, и зрителям предлагается дать ему имя дорогого человека. Потом сотрудник театра соберет их в игрушечный грузовик. И отправится эта машина сквозь горы риса, рассыпанного по сцене, как по льду Ладожского озера. Появятся еще какие-то приметы кукольного быта в духе Резо Габриадзе, о котором, возможно, Эберхард Кёлер ничего не знает. Камни вновь упадут на сцену, окончательно вбив прошлое в наше сознание.
