Повестка в военкомат ждала в лето, когда Лёне исполнилось восемнадцать. Осенью его должны были забрать в армию. Можно было, конечно, потянуть и уйти весной. Но Лёня принял решение:
— Раньше уйду — раньше вернусь… А отслужить все равно надо — как все…
Поехал и написал заявление в погранвойска — на передовую. Господи! Кто только такое придумал — забирать ребят в армию из института, прерывать их учебу. На втором курсе сыну учиться уже не пришлось. Единственное, что он еще успел перед призывом,— съездить со своей группой в колхоз на картошку. В принципе мог и не ездить — никто бы не осудил. Но Лёнька прекрасно понимал, что расстается со своими однокурсниками, с которыми сроднился, которых полюбил, не на два года, а навсегда, так как, вернувшись из армии, будет учиться уже с другими студентами. Если будет... Поэтому в те дни он ходил удрученный и подавленный.
Почти каждый вечер стоял у магнитофона с гитарой и пел. Делал он это по моей просьбе. Мне хотелось, чтобы, уходя в армию, сын оставил частичку себя — свои песни, которые я могла бы слушать, когда захочется. Только потом я поняла, сколько душевной боли испытал он тогда…
Догорает свеча...
Удивительный мир
В эту ночь был у нас.
Но кончается воск,
И танцует огонь
Истерический вальс...
Или вот эта:
Снова зубы в струны,
От лица ладони.
Только бы не выстрел,
Только не в мишень.
Превращая душу
В пальцы и клавиатуру,
Мысль неподвижна, как пень...
И пускай я пока
С незнакомыми не знаком.
Для судьбы как мишень
Постоянно мой дом.
Дай мне надежду,
Дай мне удачу,
Дай мне упрямость свою, судьба...
В те напряженные дни Лёнька всячески пытался поддержать меня, поднять настроение. Помню момент, когда он пошел в парикмахерскую стричься наголо. Представляете — сбрить его красивые волосы. Ужас! Когда мой «золотой» ребенок вошел в дом и я, естественно, схватилась за сердце, он начал такое изображать и рассказывать, что я хохотала до слез. До сих пор меня поражает эта особенность Лёни — не раскисать в критической ситуации и не взваливать свои переживания и проблемы на ближнего. Его коронная фраза, унаследованная от бабули: «Это не повод, чтобы так расстраиваться», — всегда меня успокаивает.
А вечером пришли друзья. Никто не произносил никаких официальных тостов и напутственных слов — просто шутили, болтали, рассказывали смешные истории, анекдоты. В ту ночь сын много пел свои песни и песни Александра Розенбаума. Тогда, вероятно, они особенно были ему близки… Зашли соседи Заславские. Галя помогала мне готовить, а Борис показывал Лёне, как надо правильно и быстро наматывать портянки.
— Учись, — говорил он, — ноги сбережешь.
Трудно было представить, что утром сын уедет. Но утро наступило, и мы пошли провожать. Приехали попрощаться мой брат с дочерью Мариной. Смотреть на Лёню было и грустно, и смешно: лысый, в старой рваной телогрейке и таких же штанах, в башмаках непонятно какого размера (где только он все это взял?) — короче, во всем том, что уже никогда не вернется обратно.
Сборный пункт оказался недалеко от нашего дома. Народу собралось много — провожающих, естественно, больше, чем призывников. Я, как могла, держалась. Лёнька рассказывал разные байки, изображал кого-то, смеялся. Все это делалось для меня. Вдруг все услышали хриплый, трубный и, как мне показалось, зловещий командный голос:
— Становись!
Наступила тишина. Открылись ворота, и все новобранцы оказались по ту сторону забора. Кто-то, прощаясь, еще махал рукой, кто-то кричал последние уносимые ветром слова, но между нами уже было расстояние длиною в два года... Долго мы стояли, надеясь еще раз увидеть своих мальчишек. Но сколько ни стой, ворота не откроются — надо идти домой. Для нас начался новый отсчет времени.
Только через три недели пришло большое письмо, из которого я узнала, что Лёня попал служить на границу, в Карелию, в поселок Калевала. Мне сразу захотелось посмотреть, где эта Калевала. Пошла к Заславским. Разложили на полу какую-то старую огромную карту Советского Союза и, стоя на коленках, сталкиваясь головами, втроем стали искать. С трудом нашли Карелию, Петрозаводск. Я долго смотрела на эту точечку на карте, как будто видела своего сына.
О службе в письме всего несколько слов: «не легко, но прорвемся». Много успокаивающих, чтобы я не волновалась, берегла себя, ни о чем плохом не думала. Все обязательно образуется. Он отслужит положенный срок и вернется домой. Все, казалось бы, хорошо. Но любительская фотография, вложенная в конверт, говорила совсем иначе… На обратной стороне снимка прочитала:
Я не назначил срок,
Но я назначил день.
Только б пройти смог
И обойти тень.
Здесь не гитара, не стул
И не стена за мной,
Здесь то мгновенье, когда
Я остаюсь собой.
Краткий миг тишины
Словно отдых души.
Очень, мама, прошу,
Писем больше пиши.
И я писала. Писала много и часто, подробно рассказывая о том, что происходит на гражданке, стараясь отвлечь его от тяжелых мыслей. Мои письма он хранит до сих пор — вероятно, в те два года они ему помогли. А я берегу его солдатские весточки. Перечитывая их, и сейчас переживаю то же, что и тогда.
А вскоре уже с погранзаставы я вновь получила письмо, в котором прочитала: «Хочу сказать тебе не просто ради успокоения, а теперь уже абсолютно честно — здесь в армии я освоился. Самые тяжелые месяцы мои прошли. Слава богу, что они никогда не повторятся. Начал находить свободное время для занятий, для чтения книг. Думаю, что на службе одолею всего Достоевского. Короче, время зря не теряю. Использую его даже более полноценно, чем на гражданке. Жизнь заставляет мобилизоваться».
Отрывок предоставлен издательством «Эксмо».
