— Это такая обаятельная дурь, что ее хочется пересматривать снова и снова, — метко выразилась одна моя, весьма строгая, коллега после просмотра.
Тут всё сошлось воедино: уже знаменитому театру «мостЫ» в этом году стукнуло 20 лет, а они решили хорошенько стукнуть и по зрителю, пригласив актеров из русского театра «Нюрнберг» для совместной (с режиссером Радиком Головковым) постановки «Старухи», которую — практически с колес, в свежайшем виде, без дополнительных раскачек и репетиций — показали на фестивале «Мир русского театра» в Берлине. Но уверен, теперь эта «Старуха» хитом пойдет по всей Европе и России-матушке. Фестивали за нее будут тельняшку на груди рвать.
Особой пикантности добавляет то, что играют непрофессиональные актеры («я дизайнер», «а я работаю на погрузчике», «я дальнобойщик», «я инженер»), короче, веселая компания, но класс игры такой, что иные академические театры позавидуют. Потому что всё шьется живой нитью. Хочется вылезти на сцену и самому вклиниться в эту заваруху, когда главный герой — сам Хармс (в начале стоящий посреди сцены совершенно голый) — впустил в комнату старуху, которая тут же померла от старости, а он весь спектакль думает — куда бы деть труп. И в итоге, как вы помните, кладет его в чемодан, садится в поезд, а чемодан крадут.
Спектакль изобилует аллегорическими отсылами к Родченко, к Малевичу, к русскому литературному наследию, но так все это озорно подано, что ты просто полтора часа сидишь в состоянии непрекращающегося восторга, аж страшно. И да, лейтмотив всего действа — многократный выход на авансцену мужика-бурлака, тянущего на лямке телегу, что намеком отсылает к трагическим фотографиям и хронике из блокадного Ленинграда, когда в мороз люди тянули санки с трупами... Однако, всяк в «Старухе» своё прочтет. А нас — об особенностях эмигрантского театра — просвещает известный режиссер и актер театра «мостЫ» Федор Невельский, фигура для театральной Европы уже легендарная.
— Федор, уникальная это штука — эмигрантский театр... какой процент русскоязычных в «мостАХ»?
— 70% — русскоговорящие эмигранты, 30% — члены их семей (мужья или жены). Даже «Старуху» Хармса сначала сделали на русском, а осенью будет ее показывать на немецком. Нацелены на двуязычную публику, поэтому, в любом случае, включаем субтитры.
— Правда ли, что когда человек — я об эмигрантах — попадает в ментальное междусредье, то какие-то вещи, в силу общего стресса, открываются острее, чем если бы вы просто были стандартным немцем?
— Да, я согласен, острее. Потому что у тех, кто изначально вырос в этой среде, глаз замыливается. Даже у нас, переехавших сюда в конце 1990-х, замыливается. У человека каждые семь лет меняются в организме все клетки. Полностью. Мы уже 21 год в Германии, то есть все клетки три раза поменялись (смеется). Уже ничего, казалось бы, не осталось от России. Но взгляд все равно другой, чем у местных, — и этим очень привлекательны русскоязычные театры для немцев. Они чувствуют иной ракурс в восприятии социальной проблематики. Им это реально интересно. То есть, с одной стороны, мы растворяемся в среде, а с другой, у нас остается свой взгляд извне: в итоге на этом синтезе культур — на взаимодействии и противодействии — получаются очень интересные проекты. Как наша «Старуха».
— Вам не кажется, что бывают объективно вещи очень сильные, и советская империя обладала сильным культурным притяжением, вырваться из которого не так просто...
— Знаете, есть такое немецкое слово «яйн» (Ja — да, Nein — нет), «яйн» означает «да нет». Это ответ. С одной стороны, ты чувствуешь тот ментальный груз, который с собой принес. С другой, всё зависит от того, насколько ты хочешь погрузиться в новую среду. Погрузиться, не растворяясь. Не теряя индивидуальности, избавиться от чего-то ненужного. От какой-то шелухи, которая тянет назад, вызывает ностальгические воспоминания... Все зависит от вас, насколько вы способны стать свободным. Насколько готовы жить ради идеи (хотя это неправильное слово). Знаете, как до революции в русских деревнях — кто выделялся из общины, тот сразу становился изгоем, индивидуалистом, кулаком. Подобное отношение к индивидуальности осталось и до сих пор в иных русских общинах в Германии.
— Выскочек не любят...
— Но я не очень это на себе чувствую, потому что Эрланген — город международный, университетский. Никто там об этом не думает. И все зависит от тебя — насколько ты сам готов стать человеком мира. Делай что хочешь. Весь мир перед твоими ногами. Зачем за что-то цепляться...
— Насколько справедливо утверждение, что в нынешней Европе на тебя не давят идеологические, религиозные и иные предрассудки?
— Давит ответственность. Есть законы, надо их соблюдать. Понимать, в какой среде ты живешь. И надо принимать эту среду. А это очень сложно бывает. Ну сложно вообще принимать изменения. Ну, скажем, есть закон, что дети могут подавать в суд на родителей, могут обратиться в полицию, если родители ребенка шлепнут. Степеней свободы много, но в эти рамки сложно вписаться.
— Полагаю, это и самим немцам сложно.
— Конечно. Потому что быстро изменяется их собственная жизнь. Они привыкли к одному, а на дворе-то — совсем другое. Я часто беседую с пожилыми людьми, и они говорят — «мы не понимаем новую жизнь». Меняться всегда тяжело.
— То есть мы приходим к такому явлению, что теперь изменения будут постоянными. Если раньше нас пугало слово «реформа», то сейчас тотальная реформа стала абсолютно постоянным явлением. Нет точек опоры. И это порождает новый тип человека.
— Да, и здесь самое главное, иметь индивидуальность, внутренний стержень. То, что ты из себя представляешь, то, что ты можешь дать, — сейчас ценится гораздо сильнее, чем жизнь в сообществах. Посмотрите, все последние мощные прорывы, стартапы — это всегда индивидуальные, отдельные истории. Просто раньше изменения проходили медленно. Столетиями. Потом десятилетиями. Сейчас это всё укладывается в месяцы. И любые установки тебе будут мешать. Иначе ты отстанешь, выбьешься из гонки. Да, нужны традиции, но при этом ты должен быть готов к ежедневному изменению ситуации. Это тренинг.
— Хорошее слово. То есть вы эти, порою, стрессовые для психофизики человека изменения переводите в позитивное русло: это тренинг?
— Да, как у спортсмена. Развиваешься, развиваешься, а потом наступает пик. Через который ты уже перешагнуть не можешь. Не можешь дальше понять и принять, что мир убегает дальше. А ты уже остался в своей точке. Такой момент приходит. И его надо уметь пережить. Быть в авангарде до гробовой доски дано очень немногим. Но здесь есть другой выход: как только ты дошел до своего пика, начинай «соблюдать традиции».
— Ну да, традиции — это признак смерти.
— Конечно. Но это выход для тех, кто сдался. И дальше бежать не может. Если ничего нового дать и постигнуть ты не можешь, разворачивайся в другую сторону и говори: «Ах, как здорово было раньше! Трава-то зеленее была!». Это наглядно видно и в театральном процессе — появляются костюмированные театры, где артисты выходят в прежних старых национальных костюмах, вспоминают, как за дубовым столом сидели с кружками. То есть аутентика. И люди — артисты, зрители — там отдыхают от этой современной гонки за окном. Они не хотят уже ежедневно меняться. Не могут. Поэтому надо быть открытым, уметь коммуницировать, интересоваться всем вокруг. Вот благодаря этому интересу, и возникла «Старуха». По ней видно, как мы хотим жить — и жить полнокровно...
— То есть и этот спектакль, и ваш театр в целом — это, своего рода, психологический эксперимент, пытающийся ответить на вопрос — что есть человек сегодня?
— Конечно. Дети к нам активно внедряются, особенно те, кто теряет русский язык. Приходят, восстанавливаются. Мы ощущаем на себе все изменения: допустим, поначалу, у нас была очень консервативная публика, но теперь она стала более интересующейся, быстро реагирующий, быстро думающей и... быстро устающей (если идет большой монолог). Поэтому приходится понимать все эти вещи, перестраиваться. Но тем интереснее! И тяжелее: потому что все вокруг уже по-другому думают.
