…Для эксклюзивной экскурсии меня встречает вдова Ильи Сергеевича, директор галереи Инесса Орлова. Сразу проходим в просторный зал на первом этаже, в котором ранее была развеска по циклу «Поле Куликово». Сейчас битва снята, а вместо нее завершается монтаж малоизвестных полотен мастера.
— Скажите читателям, — начинает Инесса Дмитриевна, — что в день рождения Глазунова, 10 июня, вход в галерею (и в находящийся тут же Музей сословий) бесплатный. Тогда же состоится и открытие выставки. День ухода — 9 июля — выпадает на понедельник, это выходной, поэтому свободное посещение мы переносим на 8 июля, на воскресенье.
На скамьях лежат святая святых: первые альбомы, блокноты с карандашными набросками мастера. На уровне идеи, эскиза. Ехал, допустим, в машине из Ростова в Ярославль, поймал настроение, какую-то игру красок природы после дождя, низкий горизонт, радугу (это одна секунда) — и сразу фиксировал: вот темное облако, как птица, на фоне белых облаков. Причем делал это постоянно, где бы ни был — в российской ли глубинке, в Италии, в родном Питере… Эти альбомы никто никогда не видел, не держал в руках. Это «кухня», не для посторонних глаз. Но сейчас их положат в витрины, чтобы люди как-то прикоснулись к творческому процессу.
— Инесса Дмитриевна, помните, в последнем интервью, буквально за месяц-полтора до кончины, Илья Сергеевич воодушевленно говорил о новой для себя большой работе — хотел написать величественное полотно, посвященное Первой мировой войне...
— Увы, — отвечает г-жа Орлова, — не успел. Долго эту тему вынашивал. Это же крушение трех империй. Мистерия! Очень сложный материал. Сейчас вам покажу небольшой набросок карандашом в блокноте.
— Ну да, вот угадывается в центре образ Ники с крыльями...
— Теперь мы не можем за него домысливать, что Илья Сергеевич имел в виду. Ждал этой работы. Думал о ней, разрабатывал. Уже заказали большой холст. Натянули его. Загрунтовали даже. Все было готово. Но…
…Глазунов был поразительно позитивным человеком. Это в людях либо есть, либо нет. Он мог в разговоре кого-то или что-то критиковать, причем жестко, но все равно мысль его никогда не была деструктивной. Не мельчил, не искал блох, но всем сердцем, полнокровно любил этот мир. Какой бы ни была кривой и кровавой дорога человечества, она — в его видении мира — все равно приведет к храму. И вот сейчас заходишь в зал этих работ последних лет — тут порою сложные сюжеты (и арестованный уже Николай Второй на фоне красного заката, и Христос, изгоняющий торговцев из храма), а все равно в целом — ощущение света. Победы добра в любом случае. Простор, много воздуха; ты не выйдешь отсюда с мыслью, что «все плохо, и все умрут», — этого нет ни на секунду.
И вот так же — с болезнью. Он мог предчувствовать свой уход. Но ни единым намеком виду не подавал на людях. Последний разговор с ним по телефону — это совершенно оглушительный заряд энергии: работа, работа, работа! Хочется это, хочется то… И этот заряд в памяти и останется. Вот что главное в этой выставке: вы уйдете в приподнятом настроении, захочется жить, творить. Он вас как-то зажжет — безотносительно, разделяете вы его чисто художественную стилистику или нет.
***
В зал вносят сначала большую фотографию Глазунова (где он среди своих картин), затем мольберт Ильи Сергеевича — ну какая же мастерская без мольберта!
— А вы знаете, что он и в дорогу брал мольберт? — рассказывает Инесса Орлова. — Конечно, не стационарный, но тем не менее. Помню поездку на Валдай — так ехали на двух машинах. В одной лежали мольберт, краски, палитра, все принадлежности. А в другой — мы…
— Этюдником не пользовался?
— Нет, никогда. И вот поставит мольберт, на него — холст. Пишет довольно быстро — пока светло. И, конечно, в одиночестве. В уединении. Без зрителей. Только я — больше никого. Очень любил писать на натуре. Но именно этюд. Который так и оставался в качестве этюда. А потом на отдельной картине (большей по размеру) тот же сюжет писался в мастерской.
Так было, например, с картиной «Валдайский пейзаж». В Иверский монастырь на Валдае Илью Глазунова привезли в эвакуацию из блокадного Ленинграда. Дядя помог, который служил главным патологоанатомом Северо-Западного фронта. А в монастыре во время войны располагался госпиталь. И в нем Глазунов — слабый, болезненный на тот момент — подлечился, набирался сил. Потом немного окреп, и его перевезли в Новгородскую губернию…
Прошло время, и уже в 2009-м художник снова поехал на Валдай, чтобы вспомнить все это время, переосмыслить, отдать кармический долг. И написал пейзаж. Даже два: один с натуры (этюд) — холодная растительность, свинцовые облака, все как на самом деле. Другой же — в качестве завершенной картины. С пестрым переливающимся разнотравьем, игрой солнца, золотыми крестами, одинокой фигуркой монаха вдалеке. Этюд — факт, картина с этюда — уже искусство.
Сразу обращаешь внимание: очень скромные рамы, часто просто черные, для максимальной концентрации на изображении; к тому же подписи на холстах — «Илья Глазунов» — весьма небрежные, размытые, плохо видные. Художник не делал из своего имени какой-то фетиш.
— Иногда совсем не подписывал работы, — говорит Инесса Орлова, — вот мы брали, допустим, из Третьяковской галереи «Русскую Венеру», так она — одна из самых известных — не подписана.
— А как он вообще работал — на этапы разбивал?
— Илья Сергеевич писал сразу несколько картин. Три-четыре, а то и больше. Никогда не писал какую-то одну и только одну. Работы стояли по мастерской, он подходил к одной картине, наносил несколько мазков, потом мог перейти к другой. В процессе мог какую-то картину временно отставить, вернуться к ней через месяц…
Директор галереи показывает на эскиз в альбомчике — будущая серьезная картина об изгнании Христом торгующих из храма:
— Вот вы заметили, что на холсте Глазунов реализовал ее в другом размере — не горизонтально, а вертикально? Для него Христос, православие — это не «подставление щеки». Здесь Христос бьет плетью, как мы знаем из Писания. Этот момент в храме Соломона как раз и показан. Картина производит впечатление чуть-чуть незаконченной, но на самом деле она завершена: словами Глазунова, «картина закончена, когда художник выразил все то, что хотел».
— А в центре ее — женщина с совершенно равнодушным лицом, смотрящая прямо на зрителя…
— Да, и в этой холодности много символизма. Причем здесь очень интересная линия горизонта, — уточняет главный хранитель Полина Шабанова. — Художник заставляет нас смотреть на фигуру Христа, который оказывается как бы над нами. Не на уровне нас. Так, любая картина Глазунова — это разговор со зрителем, полотна общаются, и вы невольно думаете: бич Христа направлен только ли на этих людей? Или?.. Художник переносит в наше время евангельские сюжеты, делая их более понятными.
***
…А мы идем дальше — от картины к картине. Пейзаж «Кижи». Блок и Незнакомка. Невский проспект в канун революции. Ночной океан. Старая Вологда. Историческая картина «Быть войне и гладу» (голоду), написанная не на холсте, а на доске…
Глазунов не любил словами объяснять свои полотна. Он мог говорить об историческом контексте, о глобальных катастрофах, войнах, об этических проблемах человечества в целом, но не о картине. Все, что хотел сказать — уже сказано кистью.
— Инесса Дмитриевна, а вы слышали от него когда-нибудь: «Вот, у меня не получается этот сюжет»?
— Нет. Если что-то не получается, он просто не начинал писать. Говорил так: «Я сажусь за картину только тогда, когда мысленно ее вижу законченной».
— Это весьма редкий дар, — подключается к разговору Полина Шабанова, — нет таких «мук творчества»…
— У него — нет, — подтверждает г-жа Орлова. — Все муки — ДО, во время долгого периода вынашивания замысла. Вот вы видели эти маленькие альбомчики — да, там он мог искать, прикидывать. Только на ему понятном языке. Но к холсту подходил абсолютно готовым, наполненным.
— Ни у нас в фондах, ни в его мастерской нет ни одной работы, которая была бы просто отставлена — мол, не получилась, не закончена, — говорит главный хранитель. — У него на каждом холсте сразу выдана вся энергетика, четко воплощен замысел. Знал что хотел.
— И поэтому у него не было нелюбимых работ?
— Нет. Каждый холст соответствует какому-то его состоянию. И это состояние не искусственно — оно прожито, оно дорого ему. Хотя могло вызревать долго. Полотно «Раскулачивание» он замышлял еще студентом, хотел уже писать, но друг ему сказал: «Какое «Раскулачивание»? Да тебя сразу посадят за это». Запретная тема! В итоге он закончил картину только в 2010-м.
Подходим поближе к портрету Николая Второго (называется «Перед отречением»).
— Вот почему у него столько работ, посвященных теме революции? — задается вопросом Инесса Орлова. — Да потому, что он родился в 1930 году — еще застал людей, живших тогда, людей еще XIX века, той России, той культуры, той среды. Для Глазунова все это было естественно, в отличие от нас...
— Ну да, для нас это история, впечатления из книг, фильмов, а для него — живая, натуральная жизнь.
— Конечно. Почему он и жил этими образами: близко по времени все это было.
…И получился тот самый интересный дуализм, слитый воедино в одном человеке: Глазунов родился в Петербурге (Ленинграде), до 1957 года в нем прожил. И все родственники оттуда, и 200 лет там жили его предки. И окружали его поначалу люди, которые были из ТОЙ России. Поэтому ТА Россия очень глубоко в него вошла. И только потом возникла Москва — иная повесть…
— А что такое Петербург? — продолжает Инесса Орлова. — Это не Москва: Петербург — имперский город…
— Москва — она всегда немножко сама по себе, в отрыве.
— Конечно, а Питер — столица империи. Это трудно сейчас почувствовать. И Глазунов говорил даже, что если бы он не родился в Петербурге, не пережил бы блокаду, то был бы совершенно другим человеком. Просто другим. «Кем бы я был без Питера? Просто интеллигентным мальчиком». Поэтому он и воспринимает революцию как трагедию. Смотришь на его Николая, и на ум приходят строки Николая Гумилева:
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня.
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого, что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.
— Та Россия его, в хорошем смысле, преследовала...
— Он просто жил этим. Не мог чувствовать иначе. Поэтому и возник этот Николай, возникли иллюстрации к Достоевскому. Причем как возникли? Ему всего-то 26 лет было — юноша еще, студент! Это кто бы еще так чувствовал?.. Эти кварталы Достоевского жили в нем. Он там гулял и в мыслях, и наяву. Для него все это — не мода, не придумка, не «сюжет»: это его органика. Это он сам.
— А потом он переехал в Москву, но и ее смог для себя «решить», художественно осмыслить...
— Не только художественно. Он ее пытался отстоять — отстоять старую Москву в 1960-е годы. И Зарядье тех лет, и церковь Симеона Столпника на Новом Арбате (в которой венчались Параша Жемчугова и граф Шереметев). Когда прорубалась новоарбатская «вставная челюсть», эту одинокую церковь хотели снести. И Глазунов рассказывал, как старичок реставратор просто залез в ковш экскаватора и не вылезал, пока не принесли приказ о постановке памятника под охрану государства. А сам Илья Сергеевич бегал в этот момент с письмом по инстанциям, чтобы отменить ее снос. Так что эта церковь осталась и благодаря ему тоже.
…После чего Глазунов и сказал: «Москва сделала меня русским». Вот отсюда и дуализм, о котором говорилось выше. Петербург был империей, европейской столицей, петровским городом. Находясь же в Москве, Глазунов стал ездить в Ростов, Ярославль, Боровск — иным языком, напитался допетровской Россией. Так и пошло в его работах: либо питерские, классицистские, античные темы, либо Москва — читай, Древняя Русь. Разные ключи к разным ментальным пластам.
***
В завершение импровизированной экскурсии подходим к полотну «У дороги» 2014 года. Дело в том, что на открытие Музея сословий приехал Владимир Путин. И эта самая картина стояла отдельно на мольберте. По рассказу Ильи Глазунова, картина эта очень понравилась Путину. Стоял возле нее, рассматривал… На холсте — темная фигура в ночи. Звездное небо. Ушедший в себя человек, о чем-то думающий. Греющийся у костра. Сильное пламя — сильное, как душа. И бежит от него едва заметная во тьме дорога. Длинная. Витиеватая. Но ведущая к белому храму…
…Илья Сергеевич очень многое успел. Он создал Академию. Создал Галерею. Пробил и построил Музей сословий. Я уж молчу о собственно художественном вкладе. О знаменитых очередях вокруг Манежа. Он был так устроен: созидал. И не замыкал историю сугубо на своем имени. Но давал (и до сих пор дает — через своего сына Ивана, возглавляющего Академию) трамплин молодым талантам; дает им школу, точку опоры, чувство локтя.
— Лейтмотивом жизни Ильи Глазунова была вера в Россию, — завершает Инесса Орлова, — и это несмотря ни на что. Он писал картины 60 лет, столько всего пережил, но все равно верил. Посмотрите, какие яркие, исполненные веры полотна создавались в финале жизни! Они все здесь, на этой выставке.
«И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Эту строку из Евангелия он взял эпиграфом к своей книге «Россия распятая». Минули войны, революции, трагедии, репрессии. Но после распятия всегда следует воскресение.
