— Зоя Борисовна, все-таки это поразительная цифра — 46. Два творческих человека, две разные индивидуальности. Такого не бывает. Поэт и его муза…
— Оберегая личную жизнь, мы никогда не выносили ее на публику. Не давали интервью друг о друге. Первое объяснение этому — я никогда не ставила себя рядом с ним, всегда избегала сравнивать его творчество с моим. Знала всегда: мой «ручеек» камерный, у меня свой круг читателей, и я защищала свое камерное пространство. Андрей же для меня всегда был на первом месте. Потому что кроме любви, секса и всех этих штучек было абсолютное доверие друг к другу. Он знал, что ни под какими пытками, ни при каких обстоятельствах я не предам его.
Он состоял как бы из двух половинок: одна принадлежала поэзии. И ради того, чтобы быть поэтом, самовыражаться и состояться, он мог перешагнуть через что угодно. Иногда — даже через нравственные барьеры. Было две ссоры — с Василием Катаняном и Василием Ливановым: он… как сказать… с ними не очень красиво поступил. Но все-таки я хочу сказать, что он был человеком очень озорным, а в личной жизни — очень трогательным и неприхотливым. Никогда не говорил: «Не хочу есть это, подай мне то». Дома это был ангел. Никогда не ссорилась с ним, кроме одного раза, когда я ушла, а он… Ведь после этого появились стихи и песня — ее пел Леонтьев: «Наверно, мы сошли с ума, я — твой враг, ты — мой враг». Но он становился абсолютным тигром, агрессивным, непреклонным, когда это касалось стихов.
— Сменяются поколения, жизнь изменилась до неузнаваемости. Что сегодня еще можно открыть в поэте и человеке Вознесенском?
— Знаешь, как он писал? Сам говорил: «Я пишу стихи ногами». С шести утра ходил по переделкинскому полю. А когда мы поженились и поехали с ним в Болгарию, то он каждый день с раннего утра куда-то исчезал. И не объяснял ничего. Однажды вернулся, и я сказала: «Ну как же ты можешь? Я в чужой стране, никого здесь не знаю, а ты куда-то исчезаешь». И он тогда мне сказал: «Запомни на всю оставшуюся жизнь — ты можешь меня ревновать только к стихам. Никогда я от тебя не отступлю, ни на шаг, потому что никакой другой для меня такой не существует».
Он уходил в Переделкине в шесть утра, и однажды на него напали дикие собаки — 36 укусов, мы каждый день делали ему уколы от бешенства… Но для воплощения своего предназначения для него не существовало преград. Упал в Париже и разбился, на голове кровавая повязка, а на завтра — презентация его новой книги. А он собирается. Я говорю: «С ума сошел?! Пойдешь только через мой труп». — «Значит, через твой труп». Это, конечно, фигура речи, но он не представлял, что он не сможет пойти.
— Вы не задаете себе вопрос: а что бы Андрей Андреевич сделал, окажись он в такой-то ситуации? Как отреагировал бы сегодня на те или иные события? Например, на процесс над «Седьмой студией»?
— Уверена, что он был бы за Серебренникова. Когда-то Кирилл пригласил нас с Андреем Андреевичем на фестиваль «Территория», и мы пошли посмотреть и послушать молодых поэтов в Политехнический музей. Входим в зал: темно, никто не понимает, куда нас сажать… И вдруг, в одну секунду, весь зал встает, начинает пропускать нас. Кирилл был потрясен, что 17-летняя шпана, которая пришла на молодежный фестиваль, при одном имени Вознесенского вскакивала с мест. И у меня в защиту Серебренникова есть один аргумент: если человек не положил себе деньги в карман, а истратил на искусство (правильно или неправильно) — нельзя его судить уголовным судом. И Андрей так бы считал.
— А во взаимоотношениях с властью? Держал бы дистанцию или, наоборот, стремился к ручке?..
— К ручке никогда не стремился. Вы знаете, он был все-таки достаточно аполитичным и часто говорил об этом. Но вместе с тем всегда имел свою точку зрения. То, что делается властью, например, со свободой высказывания, я уверена, абсолютно отрицалось бы Андреем Андреевичем. Он считал, что творческий человек — священное существо, что дар дается сверху, и никакая земная власть не вправе обрывать его предназначение. И для меня человек искусства тоже…
Андрей Андреевич, получив в свое время «порцию» от Хрущева, оговаривал свое неприятие власти, которая едва не уничтожила его. Если бы фразы Хрущева: «Идите работайте!» — не было, то, возможно, и его бы не было. После прилюдной порки Хрущева любая его строчка изымалась из текстов. «Идите к своим, паспорт вам выпишет Шелепин!» — кричал Хрущев, имея в виду американцев. А когда Андрея Андреевича сразу после этого спросили: «Что бы сделали, если бы вас, как Солженицына, выслали из страны?» — он не раздумывая ответил: «Я бы застрелился на границе». Он был патриот до конца — в нормальном понимании этого слова.
Между прочим, в основе крика Хрущева лежали слова Ванды Василевской. Она вместе с мужем Корнейчуком пришла к Хрущеву и сказала: «Мы у себя в Польше хотим построить социализм, но ваши молодые писатели нам в этом мешают. Вот тут были в Польше Аксенов и Вознесенский и на наш вопрос, является ли соцреализм самым единственным стилем в искусстве, они ответили, что соцреализм не один, и даже есть еще и получше». И Хрущев, накачанный Вандой, разъяренный от мысли, что Польше мешают какие-то молодые поэты, приехал в Манеж, налетел… Но путь это будет на ее совести.
Расскажу эпизод еще более интересный: когда Андрей был в Переделкине в Доме творчества, во флигеле жила писательница Галина Серебрякова, посаженная, а потом ставшая главной патриоткой. Однажды она позвала Андрюшку и стала рассказывать, как ее прессовали, сажали… В доказательство распахнула рубашку и показала исполосованную рубцами грудь. Андрюшка потом говорил, что у него обморок был от такого вида. Но каково же было его изумление, когда во время крика Хрущева Серебрякова, сидевшая на первом ряду, аплодировала Хрущеву и кричала Андрею: «Продажник, предатель!..»
— И как, скажите, можно после такого верить людям? Особенно творческим, называющим себя интеллигенцией? Двойные стандарты — норма и тогда, и, похоже, теперь.
— Да что ты! Так много людей в тяжелой ситуации неверны сами себе! Когда ты спрашиваешь (и не только ты) про 46 лет нашего брака, я отвечаю: «Ни за какие выгоды, гонорары, за выезд за границу я не могла предать его» — и Андрей это знал. А сейчас — век выгоды: жизнь дается однажды, и прожить ее надо только с миллионом, только с хорошей работой и молодой блондинкой…
— Как Андрей Андреевич к выгоде, к деньгам относился?
— С моей точки зрения — ужасно. Он мог отдать полностью свой гонорар первому встречному. а мог потерять… Недавно я нашла такой эпизод: во Владимире работал поэт Марат Виридарский, его сослали в Сибирь, и в Москве он оказался проездом. И он понимал, что за один проезд через столицу его могут задержать. Так Андрюшка носился с ним по Москве, старался устроить его судьбу, по телефону договаривался с Новосибирском, просил помочь ему и провожал на вокзал, чтобы Марата не забрали…
— Вообще равнодушен был к материальному?
— Нет, но он понимал и считал деньги, которые ему полагались. Но сколько он делал даром, сколько не брал за выступления денег! И еще к вопросу о власти — он писал: «Как аппендицит, нам удалили стыд. Бесстыдство наш удел, забыли, как краснеть…» А кончаются эти стихи так: «Обязанность стиха быть органом стыда».
— Меняется мнения, вкусы и мода. Как вы считаете, интерес к Вознесенскому, его стихам изменился?
— Такой интерес к памяти его и стихам, мне кажется, мало к кому из поэтов его поколения сохранился: огромное количество переизданий, цитирования… Сейчас, к 85-летию, вышло последнее собрание сочинений в издательстве «Слово». Тираж печатали в Италии, там фотографии — произведения искусства (фотоматериалы, все его «видеомы»). Этот пятитомник мы презентуем 12 мая. Вознесенский по-прежнему актуален. Вот, например, такое:
Почему два великих поэта,
проповедника вечной любви,
не мигают как две пистолета?
Рифмы дружат, а люди — увы…
Почему два великих народа
холодеют на грани войны,
под непрочным шатром кислорода?
Люди дружат, а страны — увы…
Две страны, две ладони тяжелые,
предназначенные любви,
охватившие в ужасе голову
черт-те что натворившей Земли!
А это было в 77-м написано! Или колоссальная его метафора, когда он уже умирал у меня на руках, в последние секунды своей жизни прошептал: «Мы оба падаем, обняв мой крест». Понимаешь? И я с ним падаю, обнимая его за грешный крест, что несу. Это мой позитив и мое умение никогда не приходить в отчаяние. Он так меня воспринимал.
Спасибо, что свечу поставила
В католикосовском лесу,
что не погасла свечка талая
за грешный крест, что я ношу.
…Меж ежедневных Черных речек
я светлую благодарю,
меж тыщи похоронных свечек —
свечу заздравную твою.
— Зоя Борисовна, что и где будет происходить 12 мая, в день рождения Андрея Андреевича?
— Все будет происходить в Культурном центре Андрея Вознесенского на Ордынке, 46. Надо сказать, что нашей попытке учредить в Москве музей имени Вознесенского все время что-то мешало. И тогда мы, Леонидом Богуславским, моим сыном, сели и честно сказали друг другу: «Все, что мы делали прежде, были наши благотворительные акции, так что давай все сделаем сами». Таким образом, мы нашли здание, где мог бы расположиться центр. Это старинный особняк XIX века, два этажа; многое пришлось сделать, чтобы приспособить его для нормальной жизни. И до последнего дня там шли ремонтные работы. Именно там все и будет происходить.
В моем проекте одна комната отдана под библиотеку (я отдала туда свою домашнюю библиотеку), в другой — только рукописи, и там смогут работать те, кто изучает творчество Вознесенского. В музыкальной собраны все записи Андрея Андреевича, его выступления в различных залах. И маленькое кафе внизу. В прошлом году, когда мы открыли это пространство, народу пришло так много, что три человека — доктор Рошаль, Владимир Познер и Кирилл Серебренников — не смогли пробиться сквозь толпу, так и простояли на лестнице. Так что я сказала, что во всех помещениях здания должна работать трансляция.
К 85-летию откроется выставка фотографий, в основе — мой личный архив, фотографии разных лет, два моих акварельных портрета, которые сделал Андрюша: один — знаменитый, с фиалкой, а на втором я в шляпе. Будут выступления официальных лиц, артистов, литераторов, музыкантов, членов жюри «Парабола».
Между прочим, замечу, что Андрей Андреевич принадлежит не мне как поэт. Мне он принадлежал, когда нужна была чистая рубашка или тишина, когда он работал. Но я никогда не руководила его поведением или образом жизни. Никогда его не пиарила, никого не обзванивала и не просила откликнуться на выход новой книги. Я полагала, что он заслужил внимание и любовь людей.
Вот и сейчас мне звонят, и я подтверждаю приглашение или говорю: «Вы сейчас прислоняетесь к его памяти, но в свое время…» Ведь он сам писал, отдавая мне должное как человеку справедливому: «Больше всего меня тогда обижало, что те люди, которые перебегали дорогу по коридору, чтобы поздороваться, после выступления Хрущева делали вид, что со мной не знакомы. Я шел по лестнице ЦДЛ, когда меня исключали, и только женщина одна подошла, не побоялась, и в этом сказалась красота ее души».
