Каким был Ван Гог? Как говорил, ходил, смеялся? Рыжий, небритый, узколицый, с торопливой походкой, по свидетельству его друга Гогена. Страдал душевным расстройством, которое мучило его и доводило до исступления. С умным пристальным взглядом, в котором не скрыть беспокойства странного свойства, которому точного слова не подобрать. Жил в позапрошлом веке, но сегодня, в веке XXI, мы представляем этого гениального чудака, непритязательного и несносного, по мнению современников, благодаря сохранившимся его письмам к младшему брату. Скромный приказчик фирмы «Гупиль и Ко», Тео (Теодор) на свое жалованье десять лет, по сути, содержал безработного, одержимого страстью к искусству брата. А значит, ему мир во многом и обязан рождением знаменитых полотен.
— Дорогой Тео, благодарю тебя за драгоценные 60 франков. На них я приобрел краски…
Евгений Миронов стоит на сцене перед пустой рамой, и рама эта фокусирует внимание зрителя. А на экране возникает фрагмент картины — неказистый стул цвета соломы, затем интерьер комнаты художника. И тут же сквозь нарисованное жирными мазками хаотично проступают другие цвета, а сквозь них — новые. Цвет, мазок — его, Ван Гога, фирменный, узнаваемый с первого взгляда — и теперь уже в высокой цене.
Режиссер Марина Брусникина, чьи постановки всегда отличают хороший вкус и гармоничность, умение чувствовать слово, построила спектакль-концерт вроде бы просто: письмо (иногда сразу два) — живопись на экране — музыка. Причем музыка звучит, когда чтец замолкает, а на экране возникает портрет (и только портрет) Ван Гога.
— Мы старались, чтобы изображение на экране создавало эффект живой живописи, — скажет мне после спектакля Марина Брусникина. — Это определенная технология, она позволяет добиться такого эффекта.
Ни один из компонентов не мешает другому: музыка не иллюстрирует письмо, текст письма не описывает изображение на экране — все как будто само по себе, но в неизменной связи, точно передающее состояние человека, который и помыслить не мог о своей посмертной славе. Ему бы на кусок хлеба и глоток коньяку заработать, ему бы красок купить и невероятную синеву в мазке получить…
— Пусть тебе на жизненном пути встретится побольше такого, что остается в памяти и что делает нас богаче даже тогда, когда нам кажется, будто мы владеем немногим.
Замечу, что в Европе достаточно спектаклей, построенных именно на переписке братьев Ван Гогов. В Москве же был всего один спектакль, посвященный художнику, — что примечательно, последний в биографии руководимого Сергеем Яшиным Театра Гоголя, осенью 2011-го ставшего «Гоголь-центром». Постановка интересная была, с артистом Мезенцевым в роли Ван Гога. Евгений Миронов художника не играет, и поначалу даже кажется, что он сознательно держит дистанцию от душевного состояния своего героя.
Его Ван Гог в интонациях достаточно рационален, он рассуждает о живописи, о профессии, о Боге, о мироздании, «сделанном наскоро и кое-как». В самом содержании писем нет и намека на душевную непрочность, напротив — мудрость философа, гармония на бумаге, которой не было в его душе. Его душа отдана музыке: соната для струнных Шнитке, Григ, Бетховен, Малер, Бодров, Брамс… Скрипки не стонут — звук их протяжно плывет, уплывая в бездну. А портрет рыжего с щеками в неопрятной щетине колышется, как занавес под легким ветром…
Чем интересен Миронов — он не переходит границ эмоционального состояния, но тонко и незаметным образом поднимает градус внутреннего напряжения Ван Гога, решившего добровольно покинуть этот мир.
— В сущности, говорить за нас должны наши полотна. Да, дорогой мой брат, я всегда твердил тебе и теперь повторяю еще раз со всей серьезностью, на какую способна упорная сосредоточенная работа мысли, — повторяю еще раз, что никогда не буду считать тебя обычным торговцем картинами Коро. Через меня ты принимал участие в создании кое-каких полотен, которые даже в бурю сохраняют спокойствие. Мы создали их, и они существуют, а это самое главное, что я хотел тебе сказать относительно кризиса в момент, когда предельно натянуты отношения между торговцами картинами умерших художников и торговцами картинами живых художников. Что ж, я заплатил жизнью за свою работу, и она стоила мне половины моего рассудка. Это так.
Это письмо было найдено в кармане художника в день смерти — 29 июля 1890 года.
