«Убили Кирова, убьют Сталина»
— Александр Наумович, вы же на самом деле Рабинович?
— Да. На самом деле я Митта, это моя нормальная паспортная фамилия, но папа у меня был Рабинович, мама — Каплан.
— У вас есть любимый анекдот про Рабиновича?
— В какой-то степени это и было причиной того, что я взял себе фамилию Митта. Я начинал свою творческую жизнь в «Крокодиле», рисовал. Но рисовать мне давали мало, в основном я придумывал для мастеров. А когда уже получил возможность печататься, там был такой Нариньяни, зам., остроумный, толковый человек. Он позвал меня: «Слушай, ты хочешь печататься в «Крокодиле», но фамилию замени, потому что Рабинович в качестве юмориста — это уже анекдот». А когда я стал снимать кино, то это оказалось необходимостью: с одной стороны, я уже был с псевдонимом Митта, но деньги получал как Рабинович. Надо было на чем-то остановиться.
— Ваши родители были правоверными коммунистами…
— О-о, более чем правоверными. У меня вся семья постреляна, вся. Кроме отца. Мама получила 10 лет ни за что ни про что, потом вернулась со «здоровым» румянцем, жизнь быстро ее доконала. Отец избежал ожидаемого расстрела в 37-м году, потому что был хороший специалист. Он в Америке провел годичную стажировку на заводах «Форда» — вернулся как специалист по металлопокрытиям. Тогда каждый директор завода должен был подписывать список на расстрелы, но у Лихачева, директора моего отца, было право передвинуть в следующий список ценного специалиста, и он отца передвигал из списка в список 19 раз.
— Вы сказали, что маме дали 10 лет ни за что. Вы потом узнали, за что?
— Да, не потом, а сразу же узнали. Она красивая женщина была по тем временам, даже на обложках ее печатали с рукой, поднятой вперед, с портфелем в другой руке, в шинели. К ней стал активно приставать энкавэдэшник местный, и она вместо того, чтобы его оттолкнуть, обругать, пошла жаловаться на него в ячейку парткома. И он ей отомстил. Тут же появились две женщины, которые «слышали своими ушами», как она сказала: «Убили Кирова, убьют Сталина». И забрали. Я помню это, мне было 3 года: огромное общежитие, сидят эти две женщины и плачут: «А что мы могли сделать, он сказал, что нас назад в деревню отошлет». А в деревне все с голоду помирали.
…Мама отсидела 10 лет, но трагедия была еще в том, что она получила 101-й километр, то есть в нашей семье она жить не могла, жила в Тульской области у двоюродной сестры отца, которая тоже отсидела 5 лет и заведовала больницей. Туда мы к ней и приезжали.
— Когда умер Сталин, вам было 20 лет. Вы помните свое состояние тогда?
— Вокруг все плакали, но я к этому времени уже знал… У меня компания была, которая мне открыла глаза. Причем компания, в основном состоящая из девочек, мальчики сидели. Кто такой Сталин, я знал, но хорошо помню это дикое скопление народа, когда люди давили друг друга, я видел это своими глазами. Мы с братом шмыгнули в подъезд, этот подъезд стал нас выдавливать, но мы добрались до крыши, по ней перешли во двор… Да, живой бог умер, и все думали: как же мы теперь будем?
— Вас можно назвать шестидесятником?
— Ну а кто же я еще. Хотел рисовать, а сестры мне говорят: нет, тебе нужно получить профессию придурка для лагеря, чтобы чем-то руководить. Всегда имелось в виду, что тебя посадят. И я стал архитектором-градостроителем. А когда Сталин умер, посадки пошли на убыль, а я поступил во ВГИК, но только с желанием укрепить руку и вернуться в свой любимый «Крокодил». «Крокодил» — это была мечта всей моей жизни.
«Саша, ну вы же не станете приглашать на главную роль Олега Табакова?»
— В «Июльском дожде» у Хуциева вы играли самого себя?
— Я ничего не играю, не люблю появляться в кадре. Меня Хуциев уговорил, он вообще такой цепкий. «Пять дней, пять дней», — повторял он. «Не могу, — отвечаю, — меня в Париж пригласили». «Ну хоть покажи, как это делается». Заманил меня в павильон, я чего-то отговорил торопливо, а через два дня Хуциев мне: «Ты утвержден». И вместо пяти дней он снимал меня два года.
— Но, кажется, что и вы, и Кончаловский, и Тарковский играли именно самих себя. Разве вы не были таким Вадиком-всезнайкой?
— Я читал много книжек, и было впечатление, что я знаю больше, чем окружающие. Абсолютно ложное впечатление, все были безграмотными.
— Вспомните, что такое оттепель в кино?
— Это просто чудо! Я пришел в кинематограф в 1956 году, и нас хватали студии, заманивали к себе. Раньше такое было невозможно. Классные ребята по 10–15 лет не могли ничего снимать, Михаил Абрамович Швейцер 12 лет ходил в ассистентах. А тут сразу нужна была молодежь. Я в хорошую компанию попал: Андрей Тарковский, Вася Шукшин… И вот мы с Лешей Салтыковым взяли одну картину на двоих — «Друг мой Колька», стали снимать. Салтыков — талантливейший парень с трагической судьбой, просто спился потом, а мог бы стать очень большим режиссером.
— Помните, как шестидесятников ругали в конце перестройки за их романтизм, за веру в социализм с человеческим лицом?
— Но мы в фильме «Друг мой Колька» все показали. Там есть эпизод исключения из пионеров. Мы выстраивали это как модель поведения, когда человека понижают в должности, снимают с работы, вынимают из партии и сажают в тюрьму. Тогда это производило ошеломляющее впечатление, а сейчас — ну, хорошо, не более… Для того времени это была яркая и смелая картина.
— А потом оттепель стали прикрывать, пришел Брежнев. Но, кажется, на ваших фильмах это никак не отразилось?
— Просто попал классный сценарий «Гори, гори, моя звезда» — про художника молодого. Но я не понимал, как это делать, мы же были как мыши в лабиринте: ты знал, как добраться до цели, но так, чтобы хвостик не отрезали. И вот ночью мне приснилось, как нужно сделать трех главных героев, три характера, которые могут дружить, враждовать…
— Табаков, Ефремов, Леонов.
— Да! Сам сценарий Думского и Фрида оказался такой арт-хаусный, сюжетной истории не было, и я с огромным трудом уговорил их внести какие-то изменения.
— А знаете, кто обиделся на вас за этот фильм? Ведь Искремаса должен был играть Ролан Быков.
— Меня спасло только то, что советские танки вошли в Чехословакию. Я же на Ролана с детства молился, мы в один кружок ходили в Доме пионеров, он там был гений, а я — последний человек в ряду. И вот я позвал Быкова на главную роль, сказал: «Знаешь, это будет такой реквием по Мейерхольду, но веселый». Он ничего не сказал, но, когда стал играть, буквально с первого дня был такой глубокомысленный, трагический. Я ему: «Ролан, что ты делаешь, нужно совсем другое». «Отстань, — отвечает, — реквием должен быть трагичным». И стал пыжиться, как муравей, который тащит огромных размеров гусеницу. А это вообще было вне моего замысла. Потом Ролан в одной телепередаче сказал про меня: «Я никогда к нему не подойду больше, он делает только то, что он хочет». Я понял, что картина катится в пропасть, и в этот момент после событий в Праге пришел запрет из Москвы: картину закрыть. О, я подумал, Бог спас! А знаете, за что закрыли? За искажение, так мне сказали. «Ну как же я мог исказить то, что сам написал?» — «Вы написали как сценарист, — парировало начальство, — а исказили как режиссер». «Хорошо, — отвечаю, — может, тогда актеров поменяем?» «Саша, ну вы же не станете приглашать на главную роль Олега Табакова?» — заговорщицки зашептал цензор. «О! — воскликнул я. — Это ваше предложение!» А с Олегом было все договорено. И мы запустились с Табаковым. К Олегу потом тоже придирались, вырезали его реплики, а затем сказали: «Давайте его убьем». Тогда в советских фильмах героя было трудно убить, почти невозможно, но я согласился.
— В фильме «Как царь Петр арапа женил» легко утвердили на главную роль Высоцкого?
— Никаких проблем. Он же не был антисоветчиком, смотрите, сколько у него военных песен. У него душа болела за страну. Но начальство к нему настороженно относилось из-за его концертов, чуть что, готовы были прижать.
— А на съемочной площадке он был какой?
— Идеальный. Ему и режиссер был не нужен. Актеру же всегда нужен контакт, и тогда он работает лучше, а Высоцкий лучше работал один. Нет, Володя и с партнером работал прекрасно, но какой профессионал! Он всегда был готов. Знаете, я для него был просто режиссер, один из многих приятелей, а вот с моей женой они по-настоящему дружили. Она стала его доверенным лицом, он ей печалился, спрашивал совета. И никогда никому она не выдала его секреты.
— Вы же свою жену отбили?
— Ну, отбил — громко сказано, она делала что хотела. Она вообще отдельный человек.
— А чем вы ее взяли?
— Я ее взял тем, что был самый неухоженный из всех мужчин, которые ее окружали.
— Она вас пожалела?
— Да, хотя я сначала этого не понимал. Она сказала: «Вот этого дурака я могу поставить на ноги». А около нее были люди гораздо шикарнее. В 60-е в Доме архитектора ее назвали красавицей года, поэтому мне такая не светила совершенно. Но у нее была идея, чтобы вытащить кого-то из этой неухоженности. Она выбрала меня, и слава богу.
«Ковер-самолет и фонтан в виде нефти»
— Фильм «Экипаж» состоит из двух частей: сначала просто жизнь, потом катастрофа. Такая ваша «Война и мир». Что для вас важнее, какая часть?
— Мы придумали это совсем по-другому, никакой катастрофы сначала не было ни у меня, ни у Думского с Фридом (авторов сценария «Экипажа». — Авт.) тем более. Идея была такая — сделать многожанровый фильм, тогда это звучало очень свежо. И у каждого актера свой жанр. Героя Георгия Степановича Жженова «уходят» на пенсию, и жизнь кончается совершенно; у Лени Филатова романтическая комедия; у второго пилота мелодрама. Три неудачника, а когда наступает сказка, то в ней они объединяются в команду, и появляется коллективный герой — ковер-самолет и дракон в виде нефти, который непонятно отчего с неба катится. Это была идея — три неудачи в реальности и подвиг в сказке. Пришел министр гражданской авиации (они же нам оказывали помощь) увидеть рабочий материал. Смотрит: выезжает самолет по аэродрому, а вокруг — с одной стороны пространство, с другой — гора. Ну полный бред! Он так повернулся: «Это что за хренотень!» Он по-другому сказал. И все на меня смотрят. Но он был умный человек, спросил: «Это что у вас, сказка?» «Да, да, сказка», — закивали мы. И с этого момента сказка была легализована. Но когда картина вышла на экран, сказка никого не интересовала, все хотели увидеть западный фильм-катастрофу. Их фильмы мы не покупали, только брали на просмотр, быстро копировали для начальства и отсылали назад. Западники это просекли и перестали нам посылать такое кино. Так что я не видел ни одного их фильма в этом жанре.
— Так вы первопроходец.
— У меня многие картины были в каком-то смысле первые, это стимулирует. А «Экипаж» продали в 92 страны.
— Простите, но в советское время вы заработали что-то с этой огромной продажи?
— Нет, я жил только на заработки жены. Ее книги издавались тиражом 3 миллиона в год, а это устойчивый заработок. Так что я мог себе позволить снять картину, потом написать сценарий — его закроют, а мы не сидим без хлеба. Дома у нас собиралась огромная компания, вечером после спектакля все приходили, сидели, обсуждали, ели-пили… На это денег хватало. Но я тоже заработал немного больше, чем обычно, и мы на эти деньги купили квартиру.
— У вас есть какие-то слабости? Вот у меня слабость — путешествия, а во всем остальном я могу себя ограничивать. А у вас?
— Я очень люблю современную живопись, пожалуй, это единственное, где я хоть что-то понимаю. Экспрессионистов люблю, абстрактное искусство, хожу в музеи.
— Картины приобретаете?
— Нет, на это у меня нет денег.
— После распада СССР вы уехали в Германию, там преподавали и вдруг вернулись, тряхнули всем, что было, и сделали замечательный сериал «Граница. Таежный роман».
— Нет, это совсем не вдруг. У меня было три периода. Первый — советский, когда мы работали, не думали о деньгах, два раза в месяц просовывали голову в кассу…
— 5-го и 20-го, да, да.
— …Чего-то получали и на это старались жить. Потом период после крушения Советского Союза — развал. В это время я как раз случайно оказался в Голливуде, делал картину для английского продюсера, там номинировался на «Золотой глобус». Не получил его, зато получил работу. Год там проторчал с проектом, который дальше не пошел. В Москве работы не было, и я уехал преподавать в Германию, там в Гамбурге была хорошая школа. Но по дому очень тосковал. А как только в России стали снова снимать, я вернулся и попал в сериальный мир. Только на самом деле мы снимали не сериал, а кинороман.
— И как вам Рената Литвинова там? Что это за актриса?
— Очень интересная актриса, это была одна из ее первых ролей. Ее даже не хотели утверждать, говорили, что она элитарная, как она будет там играть? Но она замечательная! Единственное, она делает только то, что хочет и может. Я обычно много дублей не стараюсь снимать, и тут Ренате говорю: «Надо так, так и так». Она: «Хорошо». Но делает по-своему. Следующий дубль — опять по-своему. Я это понял и оставил ее в покое. Но у нее огромный потенциал актерский, который она до сих пор еще не выбрала. Там удача была с ней, с Лешей Гуськовым, который тоже впервые снялся в сложнохарактерной роли.
— А ваша картина «Шагал — Малевич»?.. Сами же сказали, что любите живопись. Но скажите, как вы оцениваете этот фильм сейчас?
— Не получилось… Нельзя было соединять Шагала и Малевича с идеей массового проката.
— Но там в главной роли дочка вашего спонсора.
— Не просто спонсора, а человека, который полностью профинансировал всю картину.
— И в этом был ваш компромисс, наверное?
— Нет, она хорошо играла.
— Таким было условие спонсора?
— Да. Они хорошо профинансировали картину. Я без конца слышу истории о том, как кому-то перестали давать деньги, у кого-то кончились деньги, а здесь все было достойно, нормально. В общем, мы дружно поработали.
— Но слушайте, это даже не просьба, а условие: снимите мою дочь. Извините, но вы здесь в чем-то вынуждены были изменить себе?
— У меня не было выбора. Они не настаивали, чтобы это была главная роль, но мне хотелось из нее вытащить что-то такое, поэтому в течение картины роль разрослась. Главным проколом было то, что я хорошего, но неправильного актера взял на роль Шагала.
— Получается, что новое время рождает свои компромиссы. После этих условий вам не хотелось вернуться в свое советское прошлое, где вы снимали «Друг мой Колька», «Гори, гори, моя звезда», «Экипаж» — ваши самые лучшие фильмы при той цензуре, которую все равно вам удавалось переигрывать?
— Нет, все-таки свобода важнее. Хотя я и тогда, в советское время, старался быть свободным.
— Вы политически грамотный человек? Не хотите, например, осудить политику России на Украине, в Сирии?
— Абсолютно нет. Меня вообще политика не интересует, у меня других проблем много. Я вот две книжки пишу, никак не допишу.
— Неужели вас все устраивает?
— Нет, меня очень многое не устраивает. Но жизнь мне сделала большой подарок — 85 лет, а я живой и никаких особых болезней нету, тьфу-тьфу-тьфу. Как говорит моя жена: «Если у тебя сегодня болит одно, завтра другое, а послезавтра третье — ты здоров. Но если у тебя три дня болит одно и то же — на четвертый день подумай». Она совсем по врачам не ходит, а ей уже 90, и она полна идей! Но какая уж там политика в таком возрасте…
