Об Олеге Павловиче можно рассказывать и рассказывать. Как в книге «Табаков день за днем»… И в каждом дне будет только одно: как он делает то, что другие делают банально, а он — высокохудожественно, смешно, иронично и многозначно. Очень важный момент: как только Олег Павлович умер, начались разговоры той/не той нашей интеллигенции, либералов/ не либералов: мол, он принял Крым/не принял Крым, подписал письмо/не подписал.
Но мне кажется, что сегодня всякие общественно-политические заявления не угрожают ни жизни его, ни работе. А я бы вспомнил, как в 1968-м Олег Павлович громко и открыто рассказал про ввод наших танков в Чехословакию, в ту самую Чехословакию, где он в то время блистательно сыграл Хлестакова. Я видел, как он реагировал и отзывался на события внутренней жизни страны, когда такой отзыв мог стоить ему не просто работы, благ — он мог стоить жизни и спокойствия семьи.
***
Политическое управление советской армии (ПУР) закрывает мой спектакль в Театре Советской армии «Генрих Белль. И не сказал ни единого слова». Запрет в то время считался знаком качества, и после него меня Табаков с Волчек приглашают в «Современник»! А меня вызывают в управление культуры, требуют сменить фамилию или уехать из Москвы в Калинин (Тверь) руководить театром.
Табаков ценой своего партбилета меня спасает. Он придумывает мне псевдоним Леонидов. А я как наглый и самоуверенный молодой режиссер возражал ему: «Да с фамилией Райхельгауз мой дедушка руководил передовым колхозом, а мой папа на танке дошел до Берлина и расписался на Рейхстаге!».
***
Однажды я спускаюсь в подземный переход на Тверской, тогда улице Горького, возле гостиницы Москва, навстречу мне идут две знакомые девушки с какими-то парнями, сейчас бы мы сказали про таких «в серых костюмах и при галстуках». И эти парни начинают меня задирать: «Это тот самый Рай-ХЕР-гауз?» А я по молодости, как только слышал что-то про мою национальность, тут же бросался в драку.
В общем, я побил, меня побили, а через несколько дней из управления культуры в «Современник» приходит письмо на имя директора Табакова: «Требуем наказать режиссера-хулигана, который был замечен в драке там-то и тогда-то...»
Когда он меня вызвал к себе, я ему рассказал, как было дело, он и говорит: «Старик, это повод вышвырнуть тебя из Москвы, расправиться с тобой. Буду узнавать».
Через два дня говорит: «Я узнал: все очень плохо, хотят тебя уволить. Если бы ты хотя бы был комсомолец...»
И тогда Табаков делает невероятное: собирает комсомольское собрание, единогласно принимают меня в комсомол, утверждают в райкоме комсомола. А на следующий день комсомольцу Райхельгаузу объявлен строгий выговор, и по требованию комсомольского собрания меня исключают из рядов ВЛКСМ. Так он удовлетворил управление культуры и смог оставить меня в театре.
***
Гафт поссорился с Табаковым, потому что Табаков как директор потребовал что-то от Гафта.
Гафт жутко обиделся и на дверях кабинета Табакова, где раньше сидел Ефремов, написал мелом: «От Олега Е... до Олега Т... нас все время е... Все они и те». Артисты потом от руки приписывали фамилии «тех».
***
В «Современнике» я репетирую спектакль «Из записок Лопатина», и в этот момент меня начинают забирать в армию. Табаков обращается к писателю Константину Симонову: «Что делать — режиссера спектакля, который на выпуске, забирают в армию?» Симонов идет к министру обороны, и тот говорит, что единственный, кому можно дать отсрочку, так это артисту балета Большого театра.
И тогда Олег Палыч отправляет меня в отдел кадров Большого. «Ничего не говори. Пойдешь к такой-то женщине». Я пришел, улыбаясь, женщина спросила: «Вы от Табакова?» — «Да» — «Тогда пишите: прошу зачислить меня статистом балета Большого театра». Я написал, и мне выдали военный билет, где написано: «рядовой Райхельгауз, необученный».
***
«Современник» едет на гастроли в Ригу. Живет в Дубултах, и там мы выясняем, что именно в Дубултах работает единственный в СССР ночной ресторан. И говорят, что там стриптиз, ночные танцы.
Естественно, после спектакля, торжественно открывшего гастроли «Современника» в Национальном театре, собираемся в ночной ресторан. Артистки надевают свои роскошные платья — Лаврова, Вертинская, Дорошина, Волчек. Мужчины в костюмах. И конечно, среди всех Антон Табаков и Денис Евстигнеев — им по 10–12 лет. Они тоже в костюмах, галстучках.
Подходим к ресторану, на дверях стоит благообразный швейцар, который еще и плохо говорит по-русски. Вдруг он видит Табакова и Евстигнеева младших, у него на лице ужас: «Детям нельзя! Нет, нельзя!» — кричит и руками перекрывает вход. Все останавливаются, в растерянности не понимают, что делать: родители же без детей не пойдут!
И вдруг подлетает Табаков и громким шепотом буквально кричит: «Как вы можете! Как вам не стыдно!!! Вы же их оскорбили! Лилипуты тоже люди!». Швейцар просто обалдел — и пропустил. Табаков был так убедителен, что сомнений не могло быть — с артистами действительно идут лилипуты.
***
Табаков получил звание заслуженного артиста РСФСР. Ему было за тридцать. Мы купили торт, вина и пришли в кабинет его поздравлять: Костя Райкин, Валера Фокин, Марина Неелова, Гарик Леонтьев, Коренева Лена, Садальский Стасик (тогда они только пришли в театр). Выпивали, говорили тосты: «Дорогой Олег Павлович, какой вы прекрасный, какой замечательный!» — и так далее.
А он почему-то был печальный такой, поглядывал на нас и потом неожиданно сказал: «Дорогие мои, вот вы тут сидите — молодые, талантливые. Я абсолютно уверен, что вы все будете не только заслуженными, но и народными артистами (теперь они действительно все народные). Вот сейчас не знаю, завидуете ли вы мне, что я такой замечательный, а я вот очень вам завидую». Мы все: «Как? Почему?» — «Да потому, что я отдал бы это звание и свою Белоснежку (так он называл свою «Волгу») только за одну разницу в возрасте». А разница между нами в возрасте была каких-то 10–12 лет.
***
Табаков едет получать свою «Волгу» на Горьковский завод! Он называл ее Белоснежкой, потому что купил на гонорары от инсценировки «Белоснежки и семи гномов», которую он сделал вместе с писателем Устиновым. И она широко шла по всей стране, во всех театрах.
И вот он едет в Горький, на завод. Его ведут по конвейеру, он смотрит, поглаживает машины, простукивает и в результате выбирает ту, одну-единственную. Но в Москву решает не гнать ее в этот же день, а поехать на следующий день, с утра.
Олег Павлович ставит новенькую «Волгу» под окном гостиницы, причем просит номер, чтобы он мог из окон на Белоснежку свою любоваться. Наутро встал, посмотрел в окно — стоит. Умылся, оделся, с чемоданчиком спустился вниз, сел за руль, завел, включил скорость… а машина не едет. Он еще раз — не едет! Выходит и видит, что у машины ни одного колеса, машина стоит на кирпичиках. Ну, естественно, ему помогли на заводе: машину заново обули, и он поехал в Москву.
***
Играем спектакль «Из записок Лопатина». Ко мне за кулисами подходят Табаков и Гафт: «Иосиф, ты не удивляйся. Мы сегодня одну сцену иначе сыграем», — говорит Табаков. «А что происходит?» — не понимаю я. «Мы поспорили, что в конце моей сцены будут аплодисменты, — говорит Табаков. — Никогда не было, а теперь будут».
Хорошо. Идет сцена: в ней герой Гафта написал сценарий, а Табаков играет некоего режиссера, который снимает фильм по этому сценарию. Сцена заканчивалась словами Гафта: «Значит, будем снимать». И Табаков ему отвечает: «Значит, будем снимать». И вот они поспорили, что в этом месте будут аплодисменты. И когда Гафт сказал свою реплику и еще не успел толкнуть тележку, Табаков в мгновение ока разворачивается на зал и, как в цирке, вскинув руки, делает: «Ап!!!» — как после хорошего номера. Аплодисменты. Табаков выиграл.
***
Как-то он довез меня от театра, с площади Маяковского, где раньше находился «Современник», на Манежную площадь. Я машинально лезу в карман и протягиваю ему рубль. «Ой, извините, Олег Павлович, это я на автомате...» Я не успеваю договорить, как Табаков берет рубль: «Чего, старик, стесняться? Нормально, я тебя довез, честно отработал».
***
Идет спектакль «Баллада о невеселом кабачке». Он начинается так: выходит Казаков Михал Михалыч и высокопарно произносит: «Эдвард Олби! «Баллада о невеселом кабачке»! Открывается в декорации окно, появляется лицо Табакова, на что Казаков говорит: «Это братец такой-то». Потом появляется Волчек. «Это сестрица такая-то. А я Рассказчик», — добавляет Казаков.
На одном спектакле после его последних слов Табаков тихо шепчет: «Такому рассказчику хрен за щеку». Казаков останавливается, с трудом сдерживает смех, а после пеняет Олегу: «Ты что? У меня ж драматический монолог!» — «Прости, не мог удержаться, ты как в Малом театре — так помпезно говоришь. Говори проще!».
На следующем спектакле и трех других Табаков повторяет выходку. Казаков не выдерживает и требует собрать худсовет. На худсовете все Табакова ругают: «Лелик, дай нам слово, поклянись!» — «Клянусь, что я ни разу не скажу «такому рассказчику хрен за щеку».
И вот начинается следующий спектакль, все напряжены, выходит Казаков, говорит свой текст и заканчивает: «А я Рассказчик». Тишина. Он оглядывается на Табакова, а Табаков языком изнутри упирается в щеку. Был хохот всего театра такой!
***
У Табакова — юбилей, кажется, 75. Идет большой концерт, а после в ресторане МХТ все гуляют, выпивают за Олега Павловича. Я собираюсь уйти, выхожу в зал, где он сидел с большими начальниками поначалу. А начальники, как всегда, рано убежали. И я вижу, как он сидит совершенно один. Печально так и смотрит печально. Я подхожу: «Олег Павлович, вы один, может, перейдем ко всем?» — «Нет, мне нормально». — «Ну как же, вы один, а все там». И он произносит потрясающую фразу: «Правильное соотношение».
