На входе в московский ТЮЗ, где играют питерцы (театр Ленсовета), давка: открыта одна створка стеклянной двери, тщательный досмотр сумок, а желающих попасть — уйма. В результате «Дядю Ваню» задерживают аж на 25 минут. В зале у стены, ближе к сцене, сидит молодая особа с рыжими волосами в каре, одетая, правда, не по погоде: белое длинное платье с огромным вырезом на спине, бока открытые. И каждый протискивающийся вдоль узкого прохода к своему месту непременно заденет белую ткань. «Какое красивое платье», — говорю я барышне. «Это я сама сшила», — подчеркнуто ласково говорит рыжая.
А сцена вся белая с нарочито косо нарисованными дверями, над каждой надпись черным — «маман», «нянька», «доктор», «Соня», «профессор». Декорация Александра Шишкина, бумажная (очевидно, по фанере) и по виду малобюджетная, никаких красот не обещает, по крайней мере внешней. Но и с внутренней у героев оказались проблемы.
Сперва появился один персонаж довольно-таки ханыжного вида, ну чистый забулдыга: рыжего линялого цвета треники, майка-алкоголичка, походка нетвердая. Сел с краю на табурет. Кто он, Иван Петрович Войницкий или доктор Астров, а может, и сам герр профессор? Напротив него и тоже на табурете — мужчина в тесном куцем пиджачке, подчеркивающем крепкий торс, и в котелке. Лицо как мукой посыпано. Но он начинает говорить текстом почему-то няньки Марины, обращаясь к невысокому, но плотно сбитому бритому мужчине, у которого белая длинная рубаха забрызгана кровью, правда, не первой свежести, и по ней можно предположить, что это и есть доктор. Не нянька точно.
А няньку уже потряхивает, как будто ее подключили к розетке, а хаотичные движения ее правой руки свидетельствуют о неутешительном диагнозе — Паркинсон. Старушку жаль, но старушка превращается, превращается старушка в… дядю Ваню. Дерзкая степень условности вселяет подозрения, что Соня или Елена Андреевна тоже могут стать оборотнями. К счастью, не случилось.
Белый цвет доминирует — в декорации, в гриме а ля аниме (даже у монтировщиков лица и рабочая одежда небрежно тронуты белым). И звук, которым говорят герои, тоже белый, плоский, срывающийся на крик.
На таких постановках я обычно думаю: вот что должен чувствовать человек, который купил билет и отправился посмотреть на современную версию классики, в частности на питерского «Дядю Ваню»? Он же не погружен в контекст, не владеет информацией о массовых экспериментах, удачных, неудачных или шедевральных. Он, может, и Чехова не читал: все, пропал для театра человек. Впрочем, на постановки талантливого режиссера Бутусова ходит в основном подготовленная публика, но похоже, что его «Дядя Ваня» и их умы смутил. После антракта энтузиасты, что жались по стенам, не имея мест, смогли с комфортом устроиться в опустевших креслах.
Второй акт продолжился в той же стилистике и том же духе, из которого следовало одно: дядя Ваня с компанией — просто животные, упыри, чавкающие во время еды, душегубы конченые. Телегин, он же Вафля, подманивая невидимых цыплят, тростью глушит их, а некрасивая Соня, которая чуть не на голову всех выше, время от времени выбегает на авансцену с тревожным текстом: «Что? Уехал?..» И косички, заплетенные в две бараночки, волнительно дрожат. Редко проскользнет тихий диалог или монолог, скажем, дяди Вани с человеческими интонациями, но тут же сбивается на крик, уходящий в верхние ноты: «Мне 47 ле-е-ет!!!» — и ручка в Паркинсоне… Все мрачно, в каждом, как следует из текста, сидит бес разрушения, этот бес выпущен наружу и бесконтрольно безобразит.
Впрочем, есть одно светлое пятно — это платье Елены Андреевны, той самой рыжей, что до поры интригующе сидела у стены в зале. Она одна с человеческим лицом и пеняет распоясавшимся родственникам: «Наконец, господа, это противно». И тут с ней не поспоришь — противноватые у Бутусова чеховские герои, какие-то маргинальные животные времен распада или апокалипсиса, которые скучны и их не жалко. В начале XXI века они уже не могут быть такими, как в прошлом веке, даже самом недалеком. Какими угодно их можно наделить образами — клоунов, бомжей, советских граждан эпохи строительства коммунизма… Да каких только дядей Вань (а заодно трех сестер и вишневых садов) не видела отечественная сцена. И сколько еще увидит... Вопрос лишь в том, что чеховский текст с бутусовским вариантом не сошелся, не сжился — ни по любви, ни по расчету. До кучи впечатлений Соня в финале топором рубит белые стены, двери. Дядя Ваня валяется на полу — белая горячка, горячка белая? Наконец открыта страшная правда — жизнь, знаете ли, ужасна, ну совсем ужасна, а будет еще хуже. На этой оптимистической ноте даже кто-то крикнул «браво».
