«Подложить бомбу под Большой театр да и взорвать его»
Революция и театр — эта тема началась не в октябре 17-го года, а в феврале. В ночь с 25 на 26 февраля публика, вышедшая из Александринского театра после «Маскарада» в постановке Всеволода Мейерхольда, добиралась до дома окольными путями и темными переулками. Потому что по главным улицам свистели пули, неслись грузовики с вооруженными солдатами. Кому охота было поймать такую пулю-дуру!
Так по-театральному выглядели события февраля столетней давности, которые были встречены по-разному. Например, большинство актеров императорских театров (а их в России было пять: Большой и Малый — в Москве, Александринский, Мариинский, Михайловский — в Петрограде) явно не порадовались: революционные события нарушали их спокойную и материально благополучную жизнь. А вот частники, напротив, воодушевились: появилась надежда избавиться от проблем с цензурой, запретов играть в Великий пост и статуса второразрядных театров. Новаторы от театра Мейерхольд, Таиров, Комиссаржевский встретили революцию с верой и радостью, не подозревая, в какой плен иллюзий они попадали.
Вот цитата Александра Таирова, утонченного художника: «Мимо нас проносились моторы, мимо шли войска, провозили пушки… — а мы стояли на тротуарах, за чертой, за целью, — зрители той непостижимой Мистерии, что творилась на наших глазах!» Федор Комиссаржевский (брат легендарной русской актрисы) называл казенные театры реакционными, консервативными и вообще предложил подложить бомбу под Большой театр да и взорвать его. В театральных залах на спектаклях творилось нечто невообразимое: в антракте прямо с мест революционные деятели толкали речи, которые заканчивались коллективным исполнением «Марсельезы». Что это было: желанный миг свободы, массовое помешательство или…
Но надо сказать, что за 8 месяцев, что отделяют Февральскую революцию от Октябрьской (спустя восемь десятков лет все-таки названную переворотом), в русском театре произошли серьезные изменения. Он освободился от цензурного и полицейского надзора, запретов церкви; наконец свет рампы увидели запрещенные пьесы «Павел I» Мережковского, «Смерть Иоанна Грозного» Толстого, «Черные вороны» Протопопова… Стало можно играть в дни Великого поста и некоторых православных праздников и, что немаловажно, в постановках касаться религиозных вопросов. А еще — выводить на сцену в качестве действующих лиц духовенство с его не только светлыми, но и темными сторонами. Кроме того, театр получил свободу собраний, слова и даже право пропаганды со сцены различных политических, религиозных и философских взглядов. Появляется «Временное положение о государственных театрах» (май 17-го года), в основе которого устав самой «Комеди Франсез», работавшей как автономное актерское товарищество с правительственным директоратом, имевшим функции контроля. Ну и наконец, отмена привилегированного положения императорских театров: Императорский Большой уже переименован в Государственный Большой.
Правда, свобода собраний, особенно актерских, — всегда заложница бурных эмоций и страстей — не обошлась без перегибов. Так, в Петрограде предлагается закрыть Михайловский театр как «придворный», да еще с французской труппой. В Первопрестольной устав Союза московских актеров (написанный, между прочим, Таировым), по сути, стравливает актеров, приравненных к пролетариату, с антрепренерами, приравненными к капиталистам, — и против них союз, как следует из того же устава, «вступает на путь организованной борьбы на общих началах борьбы трудящихся масс…» В Мариинском театре оперные не принимают в свой профсоюз балетных только на том основании, что опера отлично может обходиться без балета. На что возмущенные танцовщики возразили: мол, большинство опер своим успехом обязаны балету, например «Князь Игорь» с его половецкими плясками.
Казалось, желанные перемены наступили, однако спустя 8 месяцев стало ясно, что это не та демократия, о которой мечтали театральные деятели.
«Мы проиграли Россию за билет на театральную галерку…»
И вот Октябрьская революция в Петрограде. Как же встретили революцию/переворот-1917 российские театры? В первые же дни, когда никто не знал, что с большевиками непрошено явятся голод и нищета, Александринский театр вместе с хором, балетом и оркестром заняли непримиримую позицию по отношению к новой власти — объявили забастовку. Буквально через 3 дня, то есть 27 октября, комиссар по всем государственным и частным театрам Муравьев издал циркулярное письмо. В нем грозный призыв к актерам «оставаться на своих местах… всякое уклонение от выполнения своих обязанностей будет считаться противодействием новой власти и повлечет за собой заслуженную кару». Подобного тона деятели русского театра до сих пор не встречали.
Обстановка накалялась. Все уповали на созыв Учредительного собрания (назначенный сначала на сентябрь, потом на ноябрь), который единственный мог стать мирным выходом из тупика анархии. Во всяком случае, городской голова Петрограда Шрайдер обратился к театральному миру с призывом поддержать идею созыва Учредительного собрания. Театральный мир единодушно откликнулся, а в Михайловском поставили и в присутствии большевиков даже сыграли «Апофеоз Учредительного собрания». В нем актеры шествовали в костюмах народностей, населяющих Россию, к декорации в виде стены и золотых куполов Кремля. А «Марсельеза» провозглашала здравие в честь «единственного законного хозяина земли Русской — Учредительного собрания».
Театры Питера и Москвы по-разному реагировали на власть большевиков. Если 5 ноября в Мариинке на общем собрании артистов всех петроградских театров в знак протеста против обстрела большевиками исторических зданий Москвы решили продолжать забастовку (в резолюции: «Рушатся вековые святыни искусства русского народа. В безумном ослеплении брат пошел на брата. Кремль и Успенский собор обстреливались пушечными ядрами… Церковь Василия Блаженного сожжена…»), то в самой Москве уже 21 ноября собрание коллектива Большого театра постановило открыть первый сезон после Октябрьской революции — в этот вечер давали «Аиду» Верди.
Раскололись и мастера культуры. Так, на том же историческом собрании в Мариинке Мейерхольд предлагал пригласить Луначарского, чтобы тот разъяснил политику советской власти в театральном деле, а потом и вовсе потребовал от актеров «отречься от старой России во имя искусства всего земного шара». Присутствующие ответили реформатору российского театра свистом и улюлюканьем.
Учредительное собрание было созвано в конце ноября 17-го, но разогнано, и иллюзий больше не осталось. Уже в ноябре все театры поступили в ведение Комиссариата народного просвещения, а в декабре получили письмо за подписью Луначарского с призывами идти на сотрудничество с новой властью. Но, не услышав от театров радостного согласия (Мариинка заявляет, что ее место в стороне от политической борьбы, Александринка в своей декларации категорично отмежевалась от представителей советской власти), Луначарский в январе 18-го года отдает управляющему гостеатрами Батюшкову приказ: «Даю вам срок в 24 часа; если вы не пришлете за это время категорическое заявление о том, что подчиняетесь моему распоряжению, сдаете должность, что вы отказываетесь от дальнейшей интриги… то я обращаюсь в военно-следственную комиссию с просьбой немедленно арестовать вас». Пошли угрозы и в мятежную Александринку — туда направляется бывший анархист Бакрылов.
В Мариинке он арестовывает лидера оппозиции — дирижера Зилоти, увольняет весь хор. Очевидцы вспоминают: «Все входы были заперты, а у главного подъезда поставлена стража. В служебном кабинете Батюшкова произведены обыск и выемка служебных бумаг, после чего созваны все работники дирекции… которым Бакрылов кратко объявил, что с сегодняшнего дня все они уволены, должны немедленно очистить помещение, и завтра сюда допущены уже не будут».
В общем, все демократические свободы, обещанные большевиками, как-то быстро заменились единоначалием. Вот так начал работать главный принцип большевизма: «нет человека — нет проблемы».
В феврале 18-го года появился аппарат Управления государственными театрами, и во главе его стал И.В.Экскузович, к счастью не случайный в театре человек: образован, в 1904—1905-м возглавлял оперную труппу в Полтаве. Критик Александр Кугель тогда писал: «Случилось то, что должно было произойти, — большевистская власть одержала блистательную победу над государственными театрами».
Что оставалось делать? Часть актеров, в основном выдающихся (Карсавина, Рощина-Инсарова, Черкасская, Седова и другие), предпочли эмиграцию. Остальные еще пытались сопротивляться, и их борьбу поддерживает театральная печать, в которой появляются дерзкие заявления вроде таких: «Частный театр переживет правительство Ленина и Луначарского». Увы, они так и остались на бумаге. «Доигрались… Мы проиграли Россию за билет на театральную галерку…» — писал в декабре 17-го года Александр Кугель, который позже тоже эмигрировал.
Была и еще одна форма театрального протеста — внутренняя эмиграция, и, как писал очевидец и участник тех событий, «произведения драматургии рассматривались как священные пределы храма, где можно скрыться от преследования и принуждения лгать и кривить душой, где нельзя было быть схваченным… под защитой святыни». Эта форма бегства от большевизма возникает в первые же годы советской власти.
Тем не менее большевикам и советской власти следует сказать спасибо, что они, используя русский театр как главный козырь в своей пропаганде (а что еще они могли предъявить миру — голодных крестьян с разрушенным хозяйством?), стали финансировать не только великолепную пятерку бывших императорских, но и другие театры и театрики, которые рождались и множились на революционной волне. По сути, русский репертуарный театр вскормлен на большевистские деньги.
«Либо был бы расстрелян, как Мейерхольд, либо сам застрелился бы, как Маяковский»
Минуло 100 лет с тех судьбоносных дней. Как сегодня смотрят на Октябрьский переворот современные художники? Мы им задали два вопроса:
— Чего больше (плюсов или минусов и каких) принесла русскому театру Октябрьская революция?
Если силой воображения перенестись в 1917 год, какую позицию по отношению к революции вы как гражданин и художник заняли бы? Как себя видите в том времени?
Марк ЗАХАРОВ, худрук театра «Ленком»:
— Революция 1917 года заполонила российские сценические подмостки шквалом нескончаемых примитивных агитбригад. Вместе с тем в интеллектуальных творческих сферах возникла жажда серьезного обновления и развития. Инерция Серебряного века подарила нам режиссерское созвездие: В.Э.Мейерхольд, А.Марджанов, А.Таиров; Д.Шостакович, начинавший сочинять музыку в театре, С.Прокофьев и другие. Революция на раннем этапе стимулировала К.С.Станиславского и его МХТ, на сцене которого возгорелись такие сценические шедевры, как «Дни Турбиных» М.Булгакова. Однако наследник якобинского террора Ульянов (Ленин), презирая «помещичье искусство», балет, провозгласил главную задачу для А.В.Луначарского в области просвещения — «загнать в гроб» всю русскую, «непролетарскую» театральную классику. Эта тенденция победила и вместе с соцреализмом вызвала впоследствии мучительную деградацию русского театра.
Наверное, повинуясь послеоктябрьским настроениям в среде недальновидных творческих деятелей, я бы попытался быть созвучным революционным настроениям — типа «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…» У меня кровь имеет отрицательный резус, и я бы не сумел усидеть без дела. Полагаю, что увлечение делами, в которые я бы ринулся сломя голову, в лучшем случае привело бы меня в число эмигрантов, а про то, что случилось бы в худшем случае, — даже думать не хочется. Хотя догадаться несложно.
Борис ЮХАНАНОВ, худрук Электротеатра «Станиславский»:
— Революцию ненавижу! Ничего хорошего она никому не принесла и принести не может. Только плохое. Даже тем, кто ее делает. Русский театр умудряется выстаивать в самых тяжелых условиях. Революция — это уплощение смыслов и энергий; ложное вдохновение, экзальтация, потом — чудовищное разочарование, приводящее к смертям и онемению. Это уничтожение огромного количества потрясающе одаренных людей. Такого тяжелого испытания, как революция, не приносит театру даже стагнация. Поэтому — не дай бог!
Служить революции не стал бы — это точно. Воспользовался бы тайными путями телепортации, известными всем театральным режиссерам. Теми самыми, которыми можно воспользоваться только один раз.
Дмитрий БЕРТМАН, худрук театра «Геликон-опера»:
— Любая революция приносит смерть, болезни, голод — это тот минус, который не может победить тот плюс, который поставлен от невероятного развития искусства. Оно развивалось, спасая страну и призывая к морали и гуманизму.
Я был бы там, где были мои близкие друзья. Ведь я выбирал их, а они меня…
Сергей БЕЗРУКОВ, актер, худрук Московского Губернского театра:
— На мой взгляд, нет и не может быть плюсов у события, которое принесло столько крови и смертей в Гражданской войне — как с красной, так и с белой стороны! Даже минусами это назвать кощунственно. Революция обязательно будет через кровь, и как следствие — брат на брата! Это трагическая часть нашей российской истории.
Я из потомственных крестьян, наверняка воевал бы за белых, потом, поддавшись агитации красных, которые обещали землю, перешел бы на их сторону, был бы обманут и вкусил бы весь ужас продразверстки и коллективизации. Был бы среди тех, кто поднял Антоновский мятеж, жестоко подавленный войсками Тухачевского!
Евгений ПИСАРЕВ, худрук Театра им. А.С.Пушкина:
— Мне трудно говорить про плюсы и минусы. Ведь у всего есть две стороны. С одной стороны, революция укрепила репертуарный театр, возникло государственное финансирование. С другой — возникло идеологическое давление, цензура. Хотя и в цензуре были свои плюсы, наверное: ограничения вынуждали искать новый художественный язык.
По поводу себя — думаю, у меня не было бы выхода. Если вспомнить Станиславского, Вахтангова, Мейерхольда, Таирова… все они приняли революцию, никто не уехал. Хотя и социально, и творчески это были противоположные друг другу люди. Это писать можно в Бадене, в Париже или Берлине. А ставить там не с кем и, главное, не для кого…
Николай КОЛЯДА, драматург, худрук «Коляда-Театра»:
— Я давно заметил, катаясь в разные страны, что чем беднее страна, чем хуже живут люди (а таких стран, к несчастью, на свете еще много), тем лучше в этих странах театр, актеры, режиссеры. Может быть, потому что в театре всегда искались попытки счастья, чего-то красивого, сказочного; люди хотели и хотят в театре уйти от реальности, и художники невольно понимают это и создают на сцене красивый, призрачный мир.
После 17-го года, когда страна опустилась во мрак, грязь и ужас, вдруг немыслимым образом расцвел русский театр. Начались какие-то невероятные поиски, возникло что-то грандиозное, и всего не перечислишь: Мейерхольд, Таиров, Михаил Чехов, Вахтангов, родилась великая система Станиславского и прочее, прочее. То есть тогда, после революции, появилось все то, что и сегодня питает весь театральный мир человечества. Отчего это произошло — не понимаю. Хотя все объяснимо: создают — голодные, сытые — разрушают.
Другое дело: хотел бы я жить в такое время — в то время? Нет. Революция переломала хребет России. Я знаю, как жили мои дедушки, бабушки, мои папа и мама. Вся жизнь — в грязи, говне, работе, муке, безденежье, страданиях… Все эти годы после Великой Октябрьской люди месили и месят грязь ногами. Спасибо большевикам!
Кем я себя вижу в то время? Да меня пристрелили бы в первый день революции! Потому что я все время не согласен, все время «лезу из окопа»…
Михаил ШВЫДКОЙ, худрук Театра мюзикла:
— На этот вопрос не может быть однозначного ответа. Социальная революция была связана с революцией в искусстве, в том числе и в театре, которая открыла новые горизонты творчества. Этот художественный взрыв освещал театральную жизнь на протяжении всего XX столетия. И не только в России. Левый театр сохранил свое обаяние по сей день. Жесткая цензура советских лет провоцировала творческие поиски — хотя без нее, уверен, российский театр добился бы еще больших успехов. Как бы сложилась судьба российского театра без революционных перемен, сказать сложно. Скорее всего, репертуарный театр не занял бы такое важное место, какое он занимал в СССР и какое занимает сегодня.
Знаю только, что я не покинул бы Россию, и при этом не исключаю, что примкнул бы к большевикам. Великая утопия построения рая на земле — даже ценой страданий — привлекала многих людей…
Иосиф РАЙХЕЛЬГАУЗ, худрук театра «Школа современной пьесы»:
— Я называю это переворотом, к результатам которого отношусь резко отрицательно: результат революции 1917 года — 70 лет застоя. Террор, ленинизм, сталинизм, страна, закрытая от мира в течение десятилетий… Но сама революция — положительна. Переворот 1917 года — так же, как демократические перемены 90-х, — дал мощнейший толчок к развитию общественной мысли, литературы, культуры. Но потом довольно быстро революция начала пожирать своих детей. Поначалу перемены приняли Блок, Маяковский, Мейерхольд, Шагал, Михаил Чехов, многие другие деятели культуры. Но уже в 20-е годы некоторые одумались и стали оставаться на Западе, подарив миру придуманные в России технологии — художественные и научные.
Разумеется, по таланту я не Мейерхольд и не Маяковский. Но думаю, что занял бы ту же позицию, что и они: принял бы революцию горячо и восторженно, надеялся бы на быстрые результаты, оптимистично смотрел в будущее… Но так же быстро разочаровался бы. И либо был бы расстрелян, как Мейерхольд, либо сам застрелился бы, как Маяковский. Видимо, такова судьба всех революций: обнадеживающие либеральные реформы 90-х вырулили на реставрацию советской ментальности, а Майдан, который позиционировался как «революция достоинства», скатился к принятию абсурдных законов, унижающих цивилизованного человека.
И все-таки революция — это по мне. Потому что это всегда надежда на быстрые изменения к лучшему. И если снова случится революция — я опять буду надеяться…
Лучшее в "МК" - в короткой вечерней рассылке: подпишитесь на наш канал в Telegram
