В своем театре обычно думаешь: «С этими людьми еще жить, лучше не конфликтовать»
— Семь лет — критический возраст для семейной жизни. Супруги или разводятся, или открывается второе дыхание. У тебя c Пушкинским как?
— Я сходил «налево» — в «Табакерку», где поставил спектакль «Кинастон» по пьесе Джеффри Хэтчера. Мне кажется, это полезно.
— Кому — театру Пушкина или театру Табакова?
— Моей семейной жизни с театром Пушкина. Я вдруг понял, что на стороне чувствую себя свободнее — творчески и вообще. Это не значит, что здесь мне плохо, а только то, что сам я как-то неправильно организую процесс. Почему? Потому что когда ты худрук, ты думаешь: «Надо обязательно занять таких-то артистов: они давно не играли». Или «выпустили три драмы, значит, надо ставить комедию» и т.д. А в театре Табакова я сразу сказал: «Нескольких артистов на важные роли у вас нет — приглашаем из другого театра. Не хотите — до свидания».
— Наглость, тебе не свойственная.
— И Олег Павлович, и директор театра Александр Сергеевич Стульнев так долго звали меня на постановку, что согласились на все мои условия. Я был требователен и даже жесток с артистами. А у себя ты живешь с оглядкой: «с этими артистами еще жить, лучше не конфликтовать», а значит, идешь на компромиссы. Поэтому я доволен работой в «Табакерке» (не только результатом, но и процессом), где я почувствовал себя, как это ни пафосно звучит, художником.
— Сделал для себя выводы. Какие?
— Дальше я буду стараться делать только то, что мне интересно. Не для кассы, не для конкретного артиста или юбилея чьего-то, а для себя. Если раньше я, договорившись с каким-то режиссером на постановку в Пушкинском, отодвигал себя на второй план, сейчас думаю: «Не слишком ли много я отдаю здесь коллегам?»
— Решил стать эгоистом?
— Я им не стану, но это же неправильно, если тебе комфортно на стороне, а не дома.
Он нагл, груб, он вызывающе сексуален
— Все, кто видел прогон «Кинастона», уверены, что это будет бомба. Вопрос: почему ты не оставил в своем театре такой потенциальный хит?
— У меня не было артиста на роль Кинастона. И сама постановка — очень дорогая, Пушкинский бы не потянул. Я рассказываю о жизни и театре XVII века, когда после двадцатилетнего правления пуритан, естественно, начинается «оттепель», которая, как это часто бывает, идет с перебором. Кинастон во времена пуритан сидел в подвале, где его готовили в артисты, был уличной шпаной, но стал единственным артистом, которого король Карл приглашает на приемы. Он нагл, он груб, вызывающе сексуален.
Я предлагал эту роль сначала Юрию Чурсину, потом Сергею Лазареву — они отказались. В результате Кинастона играет актер МХТ Максим Матвеев. Для него эта роль — прорыв. Таким его точно никто никогда не видел. Сейчас в соцсетях пишут, будто он так похудел от болезни. И никому в голову не приходит, что артист может так похудеть для роли, да еще и в театре. Я себя чувствую просто Мартином Скорсезе, который когда-то сказал Роберту Де Ниро: «Похудей для «Таксиста» или поправься для «Бешеного быка». Максим, может, даже и с перебором сбросил 20 килограммов, но я понимаю, как ему хотелось сломать стереотип положительного героя. Он был гладкий, а потому благополучный, сейчас же стал выглядеть драматичнее. Для спектакля это очень годится, потому что его герой, кстати, не очень приятный тип, существует на грани. Эта роль требует от артиста полного обнажения.
— В прямом смысле?
— И в прямом, и в переносном. Кто-то уже написал в соцсетях, что «любимый конек Писарева — переодевать мужчин в женщин», но здесь другая история. Нет, это не «Примадонны» («Примадонны» — комедия положений, идущая в МХТ с огромным успехом), а история переодевания всерьез, самоидентификации, когда неопределенность пола становится профессией.
— Кастрат Фаринелли?
— Нечто похожее. С одной стороны, судьба звезды, с другой — трагедия, когда в сложных обстоятельствах нужно заставить других уважать твою профессию. Да, сегодня ты звезда, экзотическая диковинка, но меняется ситуация в стране, и в один миг твоя жизнь переворачивается. Ты становишься предметом для насмешек, изгоем: диковинка приелась — летим к другим звездам.
Провокационность заложена и в самой пьесе Хэтчера, но она меня не сильно интересовала, никакой клубнички там нет. Это бомба, где за яркостью, вокальными ариями и прочим стоит история о самоопределении человека, о человеческом достоинстве.
— Обращаясь к такой теме, ты же не мог не думать о реакции неадекватных борцов за нравственность, которые пытаются силой навязывать нам свои вкусы. Что называется, и к вам на сцену придут. Десять лет назад так вопрос вообще не стоял, но теперь…
— На самом деле спектакли, касающиеся этой темы («Амстердам» в «Современнике», «Все оттенки голубого» в «Сатириконе»), меня не устраивают по своей философии. Мораль спектакль «Амстердам» — геи тоже люди, и слава богу, что наш сын не гей. После «Всех оттенков голубого» у людей в головах одно: если ты не такой, как другие, не говори об этом никому, даже собственным родителям — упекут в психушку. В «Кинастоне» не об этом речь. Его любовники — часть его биографии, предлагаемые обстоятельства жизни. Но я бы и не брал эту пьесу, если бы она никоим образом не относилась к сегодняшнему дню. А меня интересует срез времен: одна эпоха закончилась, другая наступает. И когда люди живут на этом рубеже, одним это несет горе, а другим — счастье. Одни внезапно становятся богатыми и знаменитыми, а вчерашние герои оказываются на помойке. Счастливцы меня не слишком интересуют, вчерашние властители дум намного привлекательнее. Причем это касается не только людей искусства: вот ты идеолог и лидер, вдруг становишься больным и уже никому не нужен.
— И все-таки подобные реакции на спектакли с дискуссионными темами — по-твоему, результат дикости, нетерпимости населения или обычная спекуляция художников на повестке дня?
— Это обоюдно. Когда мне Владимир Урин в свое время предложил делать «Нуреева» в Большом, я спросил: «Вы уверены, что сегодня нужно делать спектакль о гомосексуалисте, невозвращенце?» Я к чему это говорю — сейчас все пойдут на скандал, а не на балет. Я не боюсь этой темы. Мне кажется, что скандал зачастую раздувают сами творцы, и я бы не хотел, чтобы «Кинастон» воспринимали с этой точки зрения.
Но и с публикой что-то происходит. На почту нашего театра пишут, что какая-то сцена в спектакле им не понравилась, задеты их религиозные чувства. Представляешь, оскорбила даже одна сцена в «Аленьком цветочке» (а спектакль идет в Пушкинском почти шестьдесят лет): заподозрили, будто между Чудищем и Аленушкой чересчур сексуальные отношения, и какая-то мамаша написала, что такое показывать детям рано. Сейчас уже не идет спектакль «Босиком по парку», где в одной сцене герои раздевались до нижнего белья (прекрасная коллекция Виктории Севрюковой) и ложились в постель. «Почему я должна смотреть на трусы артистки?» — писала мне зрительница.
— А раньше такое часто было?
— Мне кажется, что раньше тоже было, но, может, грубо скажу, на сумасшедших меньше обращали внимание. А сейчас, когда им сказали: «Вы следите, чтобы не оскорбили ваши религиозные чувства, не пропагандируют ли со сцены гомосексуальные отношения». Они оживились и почувствовали свою значимость.
«От судьбы и от тюрьмы не зарекайся — вот что я думаю, глядя на фотографию Кирилла за решеткой»
— Не могу не спросить тебя о Кирилле Серебренникове, который находится под домашним арестом, что ужасно и для него, и его артистов. Хочу спросить тебя как худрука и директора в одном лице — насколько верно утверждение, будто без нарушений закона в театре нельзя работать? Я знаю театры, которые именно так и работают, отчитываясь за каждую государственную копейку, не создавая аффилированные компании. Это не просто, но возможно, тем более что всю сложную работу делают не художники, а директора, бухгалтеры.
— Говорить о том, что по нынешнему законодательству работать честно невозможно, — преувеличение, хотя, может быть, и не слишком большое. Да, работать трудно, порой невыносимо, потому что законы топорные, формальные, они никак не учитывают особенности творцов и особенности нашего дела. Вот, к примеру, у меня в театре уже не в первый раз работает замечательный режиссер Юрий Бутусов. Он придумывает свой спектакль по ходу репетиций, то есть к началу работы у него ничего не готово. Только для того, чтобы заключить с ним контракт, выплатить ему гонорар, запустить в производство костюмы и декорации, нужно несколько месяцев. Что мне делать, если только за две недели до премьеры у него вырисовывается образ спектакля. Не приглашать выдающегося режиссера, благодаря которому театр Пушкина получает «Золотые маски», благодаря которому театральной звездой первой величины стала Александра Урсуляк? Нет, конечно, буду приглашать еще.
Но, к сожалению (а может, и к счастью), эти спектакли собираются, что называется, из подбора — за две недели никаких декораций и костюмов мы изготовить не успеваем. По закону мы не можем потратить деньги, и в таком случае идеально было бы их обналичить и что-то купить за наличные, но этого не позволяет закон. А заключать договоры с фирмами-однодневками… Мне никто этого в театре не позволит сделать.
— Ты как руководитель театра, еще и директор к тому же, какие выводы для себя из этой истории делаешь?
— От судьбы и от тюрьмы не зарекайся — вот что я думаю, глядя на фотографию Кирилла за решеткой, которую я зачем-то установил у себя на рабочем столе. Я смотрю на эту страшную фотографию и пытаюсь привыкнуть к новой реальности. То есть поверить, что мне это не снится, хотя каждое утро думаю: «Как бы мне это развидеть». Но я поверить не могу, что даже в том случае, если были какие-то административные, процессуальные и прочие нарушения с проведением денег, что в основе была попытка обогатиться, украсть. Кирилл, а я это знаю точно, всю жизнь нес в театр. Например, стулья, что стоят в буфете «Гоголь-центра», он оплатил собственными деньгами. Не могу представить себе Кирилла, присваивающего деньги. Но то же самое могу сказать и про Лешу Малобродского и особенно Юру Итина, на которого я всю жизнь смотрел, мечтая иметь такого директора. Полгода назад, когда я был у него в гостях в Волковском театре в Ярославле, завидовал Жене Марчелли: «Вот этот худрук как за каменной стеной, закрыт от всех бюрократических проблем, свободен для творчества». И вдруг такое дело…
— Кирилл Серебренников — громкое имя в современном искусстве. Но тебе не кажется, что шум, а местами кликушество, истерика и самопиар вредят ему самому?
— Мне глубоко противны злорадство и улюлюканье из серии «нет дыма без огня», «так ему и надо», «давно пора» — это все отвратительно. А с другой стороны, люди, которые кричат про 37-й год и призывают нас не открывать сезоны или отказаться от господдержки, вероятно, не знают или прикидываются, что не знают, как существует и работает система государственных театров. Я не могу отказаться от господдержки — это театр. Департамент культуры в качестве учредителя может отказаться от меня или я могу подать заявление об уходе. Вот и весь мой протест, но к чему он приведет? Совершенно не хочу уходить, но делать вид, что ничего не произошло и мы продолжаем так же весело, энергично работать, тоже нельзя. И поэтому я скажу на сборе труппы 7 сентября какие-то слова, сейчас даже не знаю какие (ситуация постоянно меняется). И не потому, что мне это кто-то приказал, а потому что Кирилл, в какую бы беду он ни попал, остается моим товарищем и человеком, который повлиял на мою творческую жизнь, на меня.
«Если бы я хотел скандала, я бы из артистов не ушел»
— Твои спектакли популярны, трудно достать билеты, но вокруг тебя — никаких скандалов, даже скучно. Ты, похоже, не стремишься попасть в медийные фигуры, в герои новостных лент. Это твой принцип? Не обидно?
— Не обидно. У каждого свой путь, и я не ориентируюсь на такие примеры. Ориентируюсь на Алексея Владимировича Бородина (худрук РАМТа. — М.Р.): как он живет, как ведет свой театр — для меня больший пример творческого пути. В этом году столетие Юрия Любимова. Его театр был построен на противодействии системе советской власти. В основе творчества Любимова всегда были провокация, желание скандала и конфликта. Мне никогда не был близок его театр, но при этом он великий человек и художник. И потом я так всего этого боюсь.
— Не пойму, ты трусливый или скромный художник?
— Наверное, и трусливый, и скромный. Я не хочу никаких скандалов и не хочу привлекать к себе как к отдельной фигуре внимание. Если бы я хотел скандала, я бы из артистов не ушел. Мне нравится, когда меня любят. Но я хочу свободно ходить по улице, не хочу, чтобы в меня тыкали пальцем. Я переживаю за своих родных: если бы моя мама прочла обо мне то, что пишут о Кирилле, например, она бы сошла с ума. Я хочу уберечь ее и свою дочь от этого.
Вообще на меня вся история с задержанием моих товарищей сильно повлияла: я не хочу больше отвечать за многие вещи в театре. Сейчас у меня единоначалие, я за все отвечаю, но при этом все больше думаю: «Ну его к черту… Почему я должен отвечать за пожарную охрану, закупки, тендеры?». Я согласился совмещать две должности временно, но я все-таки хотел, чтоб у меня, как у Марка Анатольевича, был свой Варшавер (Марк Варшавер — директор «Ленкома». — М.Р.) или Крок (Кирилл Крок — директор Театра им. Вахтангова. — М.Р.). Марк Анатольевич мне как-то сказал, что тридцать лет он не знает проблем, от всей бюрократии его спасает Варшавер.
А я на все бумаги трачу уйму времени, а теперь, зная историю с «Седьмой студией», буду тратить его еще больше, поскольку я не юрист и не экономист. Но знаю, внимание к театрам в этом плане только усилится. Ведь теперь все уверены, что везде нарушают законы.
«Думал молодые режиссеры придут с новыми пьесами, а они — Пушкина, Чехова»
— Не могу не спросить, какова судьба «Оптимистической трагедии», которую ты обещаешь два сезона? В этом году столетие Октябрьского переворота, а «Оптимистической» все нет. Ты закрыл ее?
— Не закрыл, и сейчас мы ведем переговоры с Максимом Диденко, который схватился за эту историю (от нее в свое время отказался Юрий Бутусов). Может, к следующему году успеем, но как-то с ней все не складывается. Тем более что главная наша артистка Урсуляк — комиссар — родила мальчика, теперь у нее трое детей. Я надеюсь, она скоро выйдет.
— Но почему, по-твоему, к столетию революции, перевернувшей весь мир и особенно сознание русского человека, так мало выходит спектаклей? Время не пришло? Невозможно осмыслить? Или ну ее, эту революцию?
— Нет, не ну ее, эту революцию. Мне кажется, успеть к дате не самое важное. Когда я учился в школе и в институте, вопросов не было — критерии были определены и понятны и каким должен быть спектакль о революции — тоже. Потом все перевернулось с точностью до наоборот, а сейчас я даже не понимаю, с какой стороны к этому подойти. Новых пьес, осмысливающих время, не появилось. А ставить «Оптимистическую трагедию»… Если мы поставим так, как она написана Вишневским, то, может, это и будет любопытно с музейно-исторической точки зрения, но как это соотносится с сегодняшним днем? Должны были появиться пьесы о революции, но они не появились. И я не думаю, что это будет репертуарный хит, который привлечет зрителей, без дополнительного бонуса в лице, скажем, Сергея Безрукова, играющего Ленина. Но в результате мы получим «Старые песни о главном». Разве это даст пищу для ума и осмысления?
Вот почему я и привлек Диденко: он основывает свои спектакли не на текстах, а переводит тему в инсталляции, пластику, вокал, визуальные вещи.
— Но после «Кинастона» на стороне ты все-таки займешься драмой или комедией? И хорошее настроение не покинет больше нас?
— Вот сейчас мы сняли с афиши спектакль «Одолжите тенора». 12 лет шел при одних аншлагах, на последнем спектакле весь состав во главе с Сережей Лазаревым утонул в цветах и аплодисментах. И я подумал: «Какой еще бодрый спектакль. Могу ли я сейчас поставить такой?» Ведь он был не сконструирован, а рожден, несмотря на то, что это коммерческая бродвейская история, был выражением состояния моей души, но изменилось время, изменился я, мой статус и думаю, что сегодня так безоглядно весело, бесшабашно, с дурниной уже не сделаю. Хотя… в этом сезоне я буду делать «Влюбленного Шекспира». Мы уже получили лицензию, права, и в общем-то, это комедия.
История не глупая, с множеством различных персонажей, похожих на героев Шекспира — Мальволио, Катарина, Петруччо и так далее. И при этом это абсолютная комедия положений, костюмный, кассовый спектакль.
— Кто Шекспир?
— Еще не делал распределения, но думаю, объявлю открытый кастинг, потому что надо искать Шекспира — молодого, амбициозного.
— То есть ты ищешь Шекспира? А как же Лазарев — герой всех твоих постановок?
— Да, ищу, и не только внутри своего театра, а театра вообще. Сереже Лазареву уже 35, а тут должен быть 25-летний нахал, мачо. Если всерьез к этой затее относиться, думаю, Алексей Бартошевич над ней посмеется, но это очень хорошая театральная пьеса с прекрасными ролями. Комедия, но высокая — про любовь, про дружбу, актерское братство. О достойных людях, которые борются за женщин, за любовь, чего давно в театре не было. Тут очень много фехтуют, и я поначалу испугался, подумал — может, заменить чем-то? А потом подумал: «Зачем?» Хочу, чтобы было фехтование, чтобы были исторические костюмы, не буквально, конечно, с сегодняшним взглядом современных художников на то время.
Затем на Большой сцене еще будет Деклан Доннеллан и Максим Диденко. Но акцент в этом сезоне мы сделаем на филиале, куда придет поколение 30-летних. Режиссерская лаборатория прошлого сезона показала, что много интересных ребят с большим желанием сделать что-то на небольшом пространстве. Первым спектаклем станет работа Екатерины Половцевой «Не от мира сего» по одной из самых загадочных пьес Островского, она почти никогда нигде не шла, только на Малой Бронной с Анной Каменковой, ставил Александр Дунаев.
Странное дело, я думал, что молодые режиссеры придут с новыми пьесами, а они принесли, Пушкина, Чехова. После Островского будет пьеса Терезы Ребек «Семинар», режиссер Сергей Аронин. Олег Долин поставит «Цветы запоздалые» Чехова. А в октябре выпустим сказку Кима и Гладкова «Три Ивана», по которой когда-то был сделан фильм «После дождичка в четверг», где играл Табаков. Ставит наш актер Игорь Теплов, а сказки — это хорошая школа. Я тоже с них начинал.
