Зачем дуб, когда есть желуди?
Подпольная, кулуарная при жизни, его слава после смерти стала открытой и повсеместной. Трагическая смерть — вот парадокс! — закрепила его место в искусстве. Мне бы хотелось, однако, поговорить о пяти пьесах Александра Вампилова так, словно трагической этой «иркутской истории» не было вовсе, — поговорить о Вампилове как о живом, отделить искусство от смерти, от моды, от китча.
Жаль, что нет театра, в котором шли бы все его пьесы. Может быть, книга его избранного заменит нам такой театр? Вряд ли. У нас нет привычки к чтению пьес. Я помню, как стояли невостребованными в библиотеках томики Евгения Шварца и Александра Володина, в то время как на спектакли по их пьесам билеты рвали с руками. У нас нет культуры чтения драматургии — читатель рассматривает ее как подмалевок либо эскиз к театральному представлению. Зачем тогда читать, когда можно смотреть? Зачем дуб, когда есть желуди?
Как раз я люблю читать пьесы. Может быть, дело в том, что пять лет я отбарабанил в театре завлитом. Скорее, однако, эта должность могла отвратить от драматургии: шутка ли, двести пьес в год — таков был тогда самотек в театре! Однажды меня попросили отобрать пьесу Островского к его юбилею — я залпом прочел все сорок семь его пьес, и ощущение чего-то грандиозного и необозримого не проходит у меня до сих пор. Воистину нельзя объять необъятное. Да и в прозе я больше всего люблю диалог — реальность, жизнь, действие, и порою — признáюсь, грешен! — пропускаю описания. «Белой гвардии» Булгакова я предпочитаю написанную по мотивам этого романа его пьесу «Дни Турбиных».
Пусть Шекспир писал для театра, а все равно драматургия — это прежде всего литература и только потом театр. Может быть, это самый современный вид литературы: динамичный, действенный, сквозной. Читатель пьесы — лучший ее режиссер. А писателя надо читать подряд, всего, насквозь — чтобы отделить постоянное от случайного, личное от заемного, лейтмотив от оговорки.
Modus Vivendi
Прочитанный насквозь Александр Вампилов предстает не только как искусный драматург и честный исследователь жизни, но еще и как философ — создатель собственной нравственной модели. Менее всего я хочу приписать Вампилову некий этический императив, моральный ригоризм, нравственную риторику. Создавая свою модель, он исходит из реальности и ни разу о ней не забывает, но ею не ограничивается. Не жизнь, но образ жизни — modus vivendi. Помимо реальности и в непосредственном соседстве с ней — ее концептуальная выжимка, отстоявшийся вывод, этическое резюме.
В каждой пьесе Александра Вампилова неприкаянно бродит среди прочих персонажей некий сверхположительный персонаж, этакий князь Мышкин, праведник, святой. Сконструированный этот герой помещен в реальную ситуацию окрестной действительности. Вампилов ставит опыт, варьируя его в сюжетах: что изменится в результате этого явления — грешный наш мир или само это ангелическое существо?
Добрый человек из Сезуана?
Христос из легенды о Великом Инквизиторе?
Иегова из библейского мифа — неузнанный, непризнанный, изгнанный?
Праведник, без которого не стоит село, а по утверждению Солженицына — ни город, ни вся земля наша?
Судьба грешного Содома обсуждалась двумя небезызвестными лицами, они торговались, как два еврея на базаре, но товар того стоил!
— Неужели Ты погубишь праведного с нечестивым? Может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников?
— Если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу все место сие.
— Может быть, до пятидесяти праведников не достанет пяти, неужели за недостатком пяти Ты истребишь весь город?
— Не истреблю, если найду там сорок пять.
— Может быть, найдется там сорок?..
Тридцать, двадцать, десять, один: Лот (женщины в счет в те ветхие времена не шли). Оправдано ли наше бытие в мире присутствием в нем праведников? Судьба слова во времени витиеватая, путаная, противоречивая. Слово «святой» в русском языке скорее прилагательное, чем существительное. А какие от него производные! Святой — святоша! Но святой — святыня! И все равно, религиозное содержание из слова выветрилось, зато человеческое — осталось.
Добро притворяется злом
Нет, не пример для подражания — человек не обезьяна, а люди не ангелы, — но, может быть, маяк, или вектор, или просто корректив к нашему пути по жизни. Гоголь писал о неравных уделах и об уделе быть передовою, возбуждающею силой общества. У Пушкина есть стихотворение о встрече демона с ангелом.
Не так-то все, однако, просто... Второй из «Провинциальных анекдотов» Вампилова так и называется — «Двадцать минут с ангелом». Двум севшим на мель командировочным нужна трешка, чтобы опохмелиться. Соседи по гостинице в «помощи» отказывают, зато агроном Хомутов — «ангел» — предлагает сто рублей. Вот тут и начинается всеобщая нервотрепка: сумасшедший? идеалист? пьяный? жулик?
— Зачем же ты людям нервы трепал, а? Богородицу из себя выламывал, доброго человека!
— Да откуда ты такой красивый? Ну? Откуда ты явился? Уж не ангел ли ты небесный, прости меня, Господи?!
— Он всех нас оскорбил! Оклеветал! Наплевал нам в души! Его надо изолировать и немедленно!
— Звоните в больницу. Это мания величия, определенно. Он вообразил себя Иисусом Христом.
Такова реакция окружающих на явление «ангела». Агронома оскорбляют, избивают, связывают и допрашивают. Его бескорыстие повергает всех в недоумение и уныние: оно необъяснимо, беспричинно, не укладывается в обычную норму поведения. Под угрозой дальнейших истязаний Хомутов дает правдоподобное «признание»: шесть лет не посылал матери деньги, она умерла, и он решил отдать их первому, кто в них нуждается больше, чем он.
Вампилов не указывает, в чем же истинная изнанка поступка Хомутова — в бескорыстии или угрызениях совести? Какой породы этот человек — ангелической или человеческой? В любом случае, однако, чистое добро в этом водевиле вынуждено притвориться раскаявшимся злом. Что более внятно, правдоподобно и безопасно.
В «Прощании в июне» рассказана притча о взяточнике (грешнике) и ревизоре (праведнике). «Грешник» работает в мясном магазине — людей не обижает и себя не забывает. Нагрянувшему как снег на голову ревизору «грешник» предлагает взятку — тот не берет. Добавляет — все равно не берет. С перепугу «грешник» отдает все, что у него есть, — и снова нарывается на отказ. Получив по совокупности — недостача в магазине плюс взятка — десять лет и честно отсидев их, «грешник» возвращается в родной город и встречает ревизора. «Ну, — говорит, — дело прошлое, а скажи-ка ты теперь мне, дорогой товарищ: сколько тебе тогда дать надо было?» «Грешник» копит деньги, покупает машину, дачу и снова приходит к «праведнику»: возьми! Но праведник выгоняет его из дома.
Искусить, соблазнить, совратить «праведника», расшатать его пьедестал, свести на нет его деятельность, переделать по своему образу и подобию — иначе жить «грешнику» невмоготу.
Колеблется само понятие жанра у Вампилова — драма? мелодрама? водевиль? притча? Все начинается с анекдота, который, однако, грозит превратиться в трагедию. Испуганный Калошин в «Истории с метранпажем» притворяется больным, но в этот момент с ним случается настоящий сердечный приступ. Все с ним прощаются — типичная сцена «у постели умирающего», но приступ проходит, и Калошин решает начать новую жизнь. В «Старшем сыне» (в параллель «Старшей сестре» Володина) Васенька грозится убить Макарскую и в самом деле в конце концов поджигает ее дом, застав с ухажером, но все остаются живы, и сцена с погорельцами вызывает смех, а не слезы. В «Прощании в июне» Букин и Фролов «играют» в ревность, игра внезапно переходит в серьезное «окончание», они идут стреляться, но дуэль кончается убийством... сороки: агнец на месте Исаака, да? «Утиная охота» начинается со зловещего розыгрыша — друзья посылают Зилову похоронный венок, но Зилов неожиданно и в самом деле решает покончить с собой. Тогда друзья берут с него слово, что он употребит охотничье ружье по назначению и пойдет с ними на утиную охоту. Этим взятым силой «обещанием» пьеса кончается — чем кончилась эта история в действительности, читатель может строить только догадки.
Так, на самом краю трагедии разворачиваются все анекдотические сюжеты Александра Вампилова. Водевильный сюжет переведен им в драматический регистр, но, доведя сюжет до кульминации, Вампилов спускает его на тормозах — трагедия могла произойти, но, к счастью, не произошла или отложена на неопределенный срок. Зритель/читатель весь в напряжении, ожидает самого худшего, но худшего не случается, и мы избавлены от трагического ужаса. То же самое делал Пушкин в «Повестях Белкина»: трагические сюжеты с хеппи-эндами. Та же «Барышня-крестьянка» с влюбленными из враждующих семей — счастливый вариант «Ромео и Джульетты».
В благочестивых ты благочестив и в неправедных неправеден... Самая страшная история рассказана Вампиловым в последней его пьесе «Прошлым летом в Чулимске».
Здесь сразу же два праведника — таежный житель эвенк Илья Еремеев и удивительная, не от мира сего, девушка Валентина. Эвенк проходит стороной, на периферии сюжета — немыслимая все-таки в современном мире самоизоляция от реальных конфликтов. Илья Еремеев — свят, но какой-то особой, детской, простодушной святостью: вот уж кто — как вольтеров «простодушный» — ничему не учился, а потому не имеет предрассудков. Валентина, напротив, вполне реальна, но только иной реальностью, чем окрестный мир. Ее образу придан символ — нарочитый, слишком прямой, но характерный: она все время чинит ограду палисадника, которую ломают лихие прохожие. Палисадник расположен на пути в столовую и, как говорит один из героев, мешает рациональному движению. Что — верно. Бесперспективность этих починок очевидна, и тем не менее Валентина с какой-то оголтелой упертостью продолжает свой сизифов труд.
Валентину любят сразу двое — усталый, сдавшийся Шаманов и дикий, необузданный Павел. Валентина любит Шаманова, но из жалости к Павлу идет с ним на танцы. Павел совершает преступление: насилует Валентину.
Из всех пьес Вампилова эта — самая милитаризованная: пистолет у Шаманова, охотничье ружье у Павла, дробовик у отца Валентины. Один раз даже Павел стреляет в Шаманова — осечка. Никто никого не убивает, но гнусное надругательство над человеческой личностью совершено. Самое поразительное, однако, что физическое насилие словно бы и не затронуло Валентины — она остается прежней, скверна не коснулась ее, она прошла сквозь это страшное в ее жизни событие незапятнанной.
Вокруг пьес Вампилова возникло много легенд — от поэтизации провинциального быта, к которой будто бы он был склонен, до крушения идеального образа. Из одной еще советской статьи я даже узнал, что теперь — после изнасилования — Валентина навсегда потеряна для Шаманова. На мой взгляд, чудовищная какая-то, античеловеческая позиция, когда домостроевские предрассудки довлеют над элементарными моральными понятиями. С Валентиной случилось жестокое несчастье, но почему оно должно стать преградой для любви Шаманова? Шаманову нужна была Валентина для душевного возрождения, теперь Валентине нужен Шаманов для нравственного, что ли, выпрямления. И именно в этот трагический момент ее жизни душевно возродившийся Шаманов ее бросит? Что это — домысел критика-совка или недомолвка драматурга?
Может быть, все дело в многоточиях и обрывах Александра Вампилова? В том, что он пошел по новому, неизведанному (или забытому?) пути, показывая человеческие драмы, которым нет ближайшего разрешения? Ведь чем драма отличается от трагедии? В драме те же бездны, тот же ужас, но без очищающего разрешения. Драма — это трагедия без катарсиса, занавес в ней падает до преображения героев. Ходасевич делал из этого парадоксальный вывод: драма безысходнее трагедии.
Зерно должно упасть в землю, чтобы прорасти. Добро можно нести в мир, только соединившись с людьми — такими, какие они есть. Идеал не сокрушен и не совращен, но совмещен с реальностью, откорректирован ею, пусть даже трагически. В чистом виде ничего в природе не встречается — мир ищет соединений, компромиссов.
Один из героев Вампилова высаживает в Сибири на косогоре альпийскую траву — приживется или нет? Лихая советская, а теперь вот, post mortem, российская современность проверяется общечеловеческими измерениями, словно бы с нее берется проба — соответствуют ли выбранные Вампиловым в герои грешники привычным и прекрасным принципам добра, человечности, сострадания, мужества и любви или нет? И есть ли в этом одичавшем обществе место для праведников?
Нью-Йорк.
