Всегда поражала широта его мышления, великодушие в помыслах — он абсолютно не был злобив; его, естественно, задевало всё — и какие-то события за окном, и упадок профессиональной художественной школы, но даже на что-то негативное он смотрел с высоты птичьего полета, это была не злоба, но его личная боль, он знал, что изменить мир к лучшему можно только силой личного примера, и он — помимо картин — выпускал каждый год из своей академии первоклассных ребят, которыми сам искренне восторгался. Регулярные выставки дипломников в Москве, в Питере, по стране стали для него делом чести.
Даже его частая критика «авангардных художников» не была чем-то непримиримым: он все равно был готов к диалогу, к аргументированному разговору — он как истинно мудрый и талантливый человек так или иначе был открыт даже чуждому ему пониманию искусства. Не любя авангардистов, все равно оставлял за ними место в истории, прибавляя при этом: «А мы вам ответим реалистической живописью! А мы ответим своей академией и юными дарованиями!»
Он болел за свою страну. Но болел без шор и предрассудков, понимая более, чем кто-либо, всю порочность человека и его величие. Видение России в исторической перспективе стало его крестом. И это не был всего лишь анализ историка. Он переносил своих героев в какую-то новую иконографическую плоскость, где их помыслы становились говорящими... Он писал жизнь, а не памятник этой жизни, не посмертную маску. Можно принимать его живопись, можно ее не принимать, но это всегда был живой нерв, в котором не было намека на усталость души. Он горел. И история пустила его в свои обманчивые объятия, не дав запутаться в сложных лабиринтах: герои от картины к картине менялись, но эмоция била наотмашь, не ослабевая.
Еще с его первой выставки в ЦДРИ (когда ему было 26 лет) творчество мастера развивалось по разным направлениям — это героика народной жизни, это бытование человека в большом городе с его радостями и одиночеством, это иллюстрации к классическим произведениям, где на первом месте был Достоевский с его пониманием жизни как борьбы добра и зла, где поле битвы — сердце человека; и, наконец, портреты современников, а позировали Глазунову все великие — режиссеры Висконти, Феллини, Антониони; актеры Джина Лоллобриджида, Клаудиа Кардинале, Джульетта Мазина; короли Швеции, Испании, Португалии, канцлер Германии Вилли Брант, конечно же, Индира Ганди — да всех не перечислишь.
Его жизнь прошла как американские горки — был «не в чести», страдал от зависти коллег, был то в тренде, то не в тренде, но всегда оставался цельным Глазуновым, рано понявшим, что времена меняются, а свой талант предавать нельзя. Общаясь с ним, самому хотелось бежать к холсту — он заводил, заводил тем, что о трагических эпизодах в своей жизни говорил просто, пусть с легкой грустью, а сам мысленно уже путешествовал в неком безвременье, где соединял несоединимое ради понимая своей страны, своей земли. И его судьба, несомненно, тоже стала художественным актом, актом вечной пьесы под названием Россия. Как та самая «Мистерия XX века», которую наша газета первой опубликовала крупно и во всех подробностях... Кстати, за эту картину, написанную в 1977-м, художника на Политбюро хотели приравнять к Солженицыну и лишить гражданства, но... один голос перевесил, и Илья Глазунов был отправлен в сибирскую тайгу на БАМ.
Очень точно сказал друг Ильи Сергеевича Иосиф Кобзон:
— В его лице Россия потеряла кроме выдающегося художника еще и великого гражданина. Человека, который создал академию, человека, который был толерантным и интернациональным по сути своей, человека, которому принадлежит гениальная фраза: «Россиянин тот, кто любит Россию». В этом весь он. Всего себя отдавал стране — человек невероятного интеллекта и такого трепетного отношения к истории, которую он знал великолепно...
* * *
...Многолетняя дружба с «МК» изобилует удивительными эпизодами, встречами, зарисовками. Глазунов — это всегда первая полоса (как однажды, после известного пожара в Манеже, вышла «шапка» — «Манеж сгорел, но Глазунов вечен»), вот и теперь он герой первой полосы, только повод, увы, печальный. Но Илья Сергеевич настолько стал плотью и кровью своей страны, что его уход лишь означает новую переоценку его грандиозных полотен, им он отдавал сердце, которое теперь остановилось. Вот несколько трогательных моментов.
В марте 2006-го мы решили поддержать друга нашей газеты Николая Караченцова после страшной аварии, привезли его в гости к Илье Сергеевичу на Волхонку, 13.
— Как рад тебя видеть. — Глазунов подходит, обнимает крепко. — Вот видишь, какой ты молодец! Ну пойдем, посмотришь. 6 лет галерею строили.
Николай Петрович старается не отпускать руку жены, но потом, будто спохватившись, что уличат в несамостоятельности, отходит, с интересом озирает залу, стоя на мраморной розе ветров.
Первый этаж. От ранних эскизов до самых знаменитых полотен «Вечная Россия» и «Мистерия XX века». Легкая прохлада, тихий голос гида: «Здесь собрано около 5000 работ…»
— Кеннеди! — узнает героя на картине Николай Петрович. Потом долго так смотрит на лик Христа. Это странная и страшная картина Христа и Антихриста. Христос голубоглазый, ясный. Антихрист почти такой же, но в легкой дымке…
В декабре 2014-го в галерею к Илье Сергеевичу заглянул Жерар Депардье, обнялся с художником и с жадностью отправился на экспозицию — его визит сюда неслучаен: мечтал увидеть «русский дух», «русское начало», исторический контекст, посетить именно глазуновскую галерею. Депардье оказался очень живым зрителем: взял Глазунова под руку, подробно на французском выспрашивая у Ильи Сергеевича о каждой детали на холсте, о персонажах масштабных полотен вроде «Вечной России» или «Мистерии XX века». Особенно поразил его Иван Грозный, имя которого он цитировал чаще других: «Да-да, убил своего сына…» А знаменитые глазуновские иллюстрации к Достоевскому вообще в глазах Жерара стали хитом…
— Смотри, — сказал Глазунов Жерару, указывая на старинные образы святых в человеческий рост, — вот следы от пуль на нимбе.
— Пуль? — удивляется Депардье. — Откуда?
— А солдаты (это почти сто лет назад) стреляли, целились как в мишень, когда уничтожались на Руси все церкви…
— Это потрясающая выставка. Разве могут не впечатлять эти громадные полотна, по которым мы «читаем» всю историю России?! Глазунов спас дух России. Великой России.
С месяц назад позвонили Илье Сергеевичу поздравить его с 87-летием и открытием (наконец-то!) нового Музея сословий России. Теперь понятно, что это было последнее интервью с мастером.
— А какие картины сейчас в процессе написания?
— Очень увлечен несколькими. Заканчиваю «Похищение Европы», вещь почти завершена. Еще две картины в работе — надеюсь к поздней осени успеть: «Россия до революции», «Россия после революции». Сейчас делаю множество эскизов, чтобы потом на холсте изобразить четко каждую деталь. Прорисовываю, ищу... Сложная идея. Сначала монархия, затем советская реальность, демократия. Что такое история России в цвете и в образах? Вот то, что меня всю жизнь и мучает. Так хочется успеть...
* * *
О себе: «Покуда жив на этой грешной земле — буду воспевать красоту божьего мира, борьбу добра со злом, великую и драматичную историю России, которая не может быть забыта — хотя столько сил прилагается, чтобы ее переврать. Так что, словами Врубеля, пытаюсь будить современников величавыми образами духа. Реализм все равно самая демократичная форма. Он понятен всем слоям общества. Был, есть и будет всегда».
О блокадном Ленинграде: «От голода погибли мать, отец и все близкие родственники. Через Дорогу жизни, пролегавшую по льду Ладожского озера, меня, одиннадцатилетнего, вывезли из города в глухую новгородскую деревню Гребло. Там я работал на колхозных полях... Потом блокада была снята, я вернулся в пустынный родной Ленинград. Поступил в художественную школу при Институте имени Репина Академии художеств СССР — академия тоже только вернулась из эвакуации. И помню, как в школу заходил Игорь Грабарь — небольшого роста, точь-в-точь как на дружеских шаржах Серова, — вынимал свою папочку и показывал нам репродукции Веронезе, Микеланджело, Тициана... С каким любопытством и благоговением мы ему внимали: с нами, мальчиками, Грабарь серьезно говорил об искусстве!»
О современном искусстве: «Работы художников нашей академии — это как раз самое что ни на есть современное искусство: по-новому пережитая традиция. Вообще быть современным — значит жить интересами своего народа. А то, что сейчас толкается под видом современного, — это антиискусство. Каждый может нарисовать «Квадрат», но никто так не сыграет, как Рихтер или Ойстрах, не напишет, как Рубенс, Репин, Иванов... Поэтому наша задача — воспитывать, словами Достоевского, «по-русски широко образованного человека».
О музыке: «Я просто не могу без нее жить и работать. Однажды Леонардо да Винчи спросили, что выше — живопись или музыка? Копируя его карандашный автопортрет в академической библиотеке, я вдруг представил себе, как Леонардо, пряча улыбку в длинную бороду, ответил вопросом на вопрос: «А что бы вы предпочли: остаться глухим или слепым?» Вопрошающий уверенно ответил: «Пусть глухим, но зрячим». Тогда гениальный художник кивнул головой: «Значит, вы понимаете, насколько живопись выше музыки!»
О традициях: «Вообще, в живописи важны два понятия: как и что. Причем первично ЧТО — что именно хочет сказать художник. А КАК — это и есть форма его искусства. КАК — вторично, но авангардистских трюков я не приемлю, равно как и фотографического натурализма... Если говорить о наших великих мастерах, то Васнецов — это былинный богатырь русской живописи, Врубель — ее проникновенный мистик и стилист, а Нестеров — третий из «соборян», который как никто сумел выразить всю трепетность и чистоту православной души... Так вот именно эту, дореволюционную, великую традицию я внес в основанную мною Академию живописи, ваяния и зодчества, которая, по мнению многих авторитетных экспертов, является сегодня последним бастионом русской и европейской художественной школы. А школа — это важнейшая вещь. Когда ты имеешь за плечами ступени пройденного мастерства — дальше можешь делать все что хочешь, идти по избранному тобой пути...
Недостаточно быть рисовальщиком и колористом, надо понимать главное: картина — это разговор со зрителем, и зритель должен понять, что хочет сказать художник. В противном случае публика равнодушно пройдет мимо. Самая страшная ошибка — когда средство становится целью. Художник же велик тем, что, постигая тайны мира, создает свой мир...»
* * *
Прощайте, Илья Сергеевич. Ваши ученики работают нынче по всему миру — от Америки до Ватикана, вы привили им честность к профессии, честность к самому себе и честность к истории, которой вы служили и которая, несомненно, отплатит вам той же монетой.
